Старуха покоряется и умолкает. Сестры видят, что с этим олицетворением глухоты и слепоты ровно ничего не поделаешь, и обращаются к нам, но на этот раз уже вполне дружелюбно.
- Мальчики, отдайте нам Домну, - упрашивают нас сестры, - ведь она вам ни на что не нужна, а с нами бы она играла в куклы.
- Как же, так и отдали…
Мы еще крепче вцепляемся в кухарку.
- Да ведь вон она так же молчит, не играет с вами.
- Теперь она отдыхает, - толкуем мы о Домне, точно о какой-нибудь корове или лошади, - а зато перед этим рассказывала нам про колдуна.
- Это, как бабе колдун собачью морду вместо лица наколдовал?
- Да-а…
- О, это мы давно знаем!
- А потом еще расскажет что-нибудь. Нет, она нам самим нужна.
- Ну, слушайте, мальчики! - решительно обращаются к нам сестры. - Если не хотите так отдать, так продайте нам ее.
- Нет, не продадим.
- А мы бы вам орехов за это дали. И орехов бы дали, и вот еще няньку в придачу: она песни хорошо поет, сказки отлично сказывает, - обольщают нас сестры.
Но мы ни на какие обольщения не поддаемся и упорно удерживаем Домну за собою до тех. пор, пока баба не уразумеет сама, что ею распоряжаются точно вещью какой-нибудь.
- Что это я вам, крепостная, что ли, какая далась? - вламывается она в амбицию.
- Ну, Домнушка!..
- Ишь волю-то взяли! На-ка, какие торговцы объявились!
Домна с сердцем вырывается от нас и садится прямо на пол, вдали и от покупателей и от продавцов. Минуту она сидит молча, отвернувшись от нас, потом откашливается, подпирает ладонью щеку и тонко-тонко, пронзительно затягивает:
Что за мальчик, разудальчик,
Что за душенька, шельма, хорош:
Вложил мысли в мое сердце -
Не могу вовек забыть!
Мы начинаем приставать к ее песне, затягивая, кто в лес, кто по дрова; голоса наши будят прикорнувшую было няньку, и она некоторое время вслушивается, а затем и сама присоединяется к певцам, - и скоро комната наполняется самыми разнообразными звуками, то сливающимися в общий рев, то словно разбегающимися в разные стороны, как испуганные зайцы, почуявшие близость своих врагов, собак. По окончании пения, то есть после того как все мы накричимся до сипоты, а Домна объявит, что она "инда взопрела, горло драмши", следует игрище, известное под именем "жированья" и состоящее ни больше, ни меньше, как в том, что мы набрасываемся на Домну, вытягиваем ее на полу во весь рост и потом начинаем перекатывать из одного конца комнаты в другой. Гвалт при этом идет ужаснейший, потому что Домна баба ражая, и, чтобы своротить ее с места, нужно порядочно-таки повозиться с нею. Сначала Домна принимает это "жированье" шутя, потом просит нас отвязаться от нее, наконец, видя, что ни шутки, ни просьбы не помогают, озлобляется и принимается нас тузить со всем азартом рассвирепевшей глупой бабы. Хотя наши бока и спины достаточно-таки страдают от тяжеловесных кулаков кухарки, но мы не скоро уступаем, и начавшееся игрой "жированье" оканчивается уже вовсе не шуточно. Картина этого конца, сколько можно припомнить, бывала такая: в одном углу комнаты, растрепанная и растерзанная, стоит Домна и горько рыдает, в другом, сбившись в кучу и перемешавшись мальчики с девочками, толпимся все мы; на полу валяются опрокинутые стулья, разбитая посуда и клочки разных рукавов, воротников, платков и проч.; нянька, как потерянная, торопливо топчется среди погрома и со страхом приговаривает: "Ай, батюшки вы мои! Ай, батюшки, беда какая стряслась!"
- Да я этакой жизни отродясь не привидывала! - горючими слезами обливается Домна в углу. - Кажется, в аду, вот которых грешников нечистые горячими кочергами жарят, так и там легче, ничем с этакими идолами, прости господи!
Мы поджали хвосты и молчим.
- У других, у прочих, - продолжает причитывать кухарка, - ежели мальчишки озорничье, так хоть девки поумнее да посмирнее, а у нас и мальчишки и девки - один черт на дьяволе!
Домна принимается осматривать свой костюм.
- Фартук вон совсем новенький, всего только одна дырочка и была, намедни об уголь прожгла, ситец-то по восьмнадцати копеек за аршин брат, - а теперь куда его - бросить! А бу-усы! - снова рекой заливается кухарка, - они мне от тятеньки, может, заместо бласловения дадены, тут, может, одних наказов сколько было, - а теперь где он-ни-и-и?..
И Домна начинает лазать по полу и собирать зерна бус.
- Ну уж, - приподнимаясь, ударяет она кулаком по столу, - если я да не разжалоблюсь отцу, - вот расстрели меня пострел! Дай мне вот, господи, с места не сойти, если да не разжалоблюсь! - решительно произносит Домна и быстро, точно ураган, вылетает из комнаты, крепко хлопнув дверью.
- "Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его!" - крестясь, шепчет нянька.
На нас нападает уныние.
- А ведь она пожалуется? - решается наконец предложить вопрос кто-то из сестер.
- Вы спать ложитесь, что тут толковать.
- Ну, а вы как, мальчики?
- А мы дождемся, когда наши приедут, поскорее простимся с ними, да и мах к себе!
- А если спросят: как себя вели?
- Так что же, мы скажем, что хорошо. Разве не сумеем сказать?
- Ну, а если она после вас пожалуется?
- Так разве ночью искать будут?
- Вот и отлично! - радостно заключает старшая сестра. - Стало быть, если даже она и пожалуется без вас, так мы все на вас свалим, скажем, что это мальчики.
- Да, ишь ты какая ловкая! Это, чтобы он к нам пришел…
- Так как же?
- Просто притворитесь, что вы спите, - вот и конец.
На этом все рассуждения и повершаются: сестры ложатся спать, а мы сидим точно на иголках и ждем возвращения родителей. Тишина стоит в комнате такая, что, кажется, слышно, как муха пролетит. Кто бы мог подумать, что в этой именно комнате сидят и бодрствуют три страшных и известных всему околотку брата-разбойника? Да, в эти минуты я бы никому не пожелал быть на нашем месте!
Однако, по большей части, все страхи оказывались напрасными, потому что родители возвращались из гостей усталыми и тотчас же отсылали нас, мальчиков, к себе спать, даже и не спрашивая о том, хорошо или дурно вели мы себя. Даже бывало и так, что пока родители раздевались в прихожей и мы не только что не успели доложить о своем хорошем поведении, но даже не видели еще их, как Домна, принимая верхнее платье, слышим, уже жалуется:
- А они у мене, барин, бусы разорвали…
А отец, слышим, ей на это:
- Ну, ну, матушка, завтра с твоими бусами: на это день есть, а теперь пора спать. Завтра всех разберу, - прибавляет он и входит в комнату. - Марш по местам! - командует отец нам.
Мы как пули просвистываем мимо.
А на следующий день, смотришь, Домна успокоилась, а отец - тот и совсем позабыл, - так что вот как широко вздохнешь… кажется, чуть не до разрыва легких! Большая бывает радость тогда!
VI
Как-то раз в жаркий летний полдень, только что окончивши докучное ученье, лежали мы на тощей траве в нашем маленьком саду, под незавидной тенью старого вяза, и беззаботно смотрели в небо, подумывая разве о том, что не дурно было бы теперь сбегать выкупаться, - как услышали голос матери, звавшей нас с крыльца флигеля. Вскочивши, мы тут в минуту поспешили на зов. Матушка стояла на крыльце и кормила кур.
- Где вы запропастились? - спросила она нас.
- А мы в саду лежали.
- У вас есть какое-нибудь дело?
- Н-нет… мы купаться было хотели попроситься, - нерешительно проговорили мы.
- Ну, вот, всё купаться да купаться - не накупались еще. Вы вот лучше пошли бы да яиц мне поискали, а то, вон, куры совсем яйца нести перестали, всё без яиц приходят.
- Какие куры?
- Как какие - все почти. Вон сегодня шпанки пришли без яиц, а вчера сама щупала - сегодня должны были снестись; пестрохвостая вот уже третий день, как ничего не носит; хохлатка тоже, безножка, да все, все…
- А где же искать-то?
- Как, где искать - везде ищите. Под каретником поищите, под конюшнями, за погребами, за домом, в сарае, на бане, - везде, везде надо поискать.
Мы, разумеется, тотчас же отправились на поиски.
Сначала мы спустились под каретник, через дыру, прорытую в это подземелье собаками, которые залезали туда зимой в большую стужу. Долго и совершенно напрасно ползали мы на четвереньках в какой-то кромешной тьме, попеременно стукаясь то лбом, то затылком о здоровенные балки, на которых был утвержден пол каретника и, попадая руками, щупавшими дорогу в темноте, на разные грибы, поросли и какую-то слизь, облеплявшие стены и потолок подземелья; но при всем усердии поиски наши оказались бесполезными. Тогда, вылезши из подземелья, мы устремились дальше и с не меньшей добросовестностью обшарили такую же яму под конюшней, спустились в промежуток между погребами и забором - тут всё осмотрели несколько раз, и с полнейшим вниманием обошли вокруг дома и, не найдя нигде ничего, направились в сарай. В сарае этом лежали дрова и был навален всякий хлам, вроде старых колес, дровень, поломанных дуг и оглобель, битых бочонков и кадушек и проч. и проч. И бочонки, и кадушки, и оглобли, и дрова, и дуги - все было по нескольку раз потревожено нами с мест, но все-таки яиц мы нигде не нашли. Тогда мы поднялись на баню, стоявшую бок о бок с сараем и отделенную от соседнего двора высоким забором, так что между зданием бани и забором оставался промежуток в каких-нибудь пол-аршина ширины. Влезши на баню, общество искателей потерянных курами яиц старательно осмотрело все углы и закоулки и уже готовилось после бесполезных поисков спуститься вниз, - как вдруг кто-то заметил узкую щель между баней и забором.
- Господа! это что? Посмотрите-ка.
Господа посмотрели и тотчас же решили, что тут-то, должно быть, куры и свили себе гнездо, тут-то они и складывают яйца. Теперь оставалось только еще решить, каким образом можно попасть в эту щель. Пробовали мы сначала спуститься туда прямо с бани, но проба эта скоро оказалась не достигающей цели. Проба окончилась лишь разрывом панталон на самом колене да порядочной ссадиной на руке, причем пробовавший не спустился даже и наполовину. Тогда решено было обойти баню кругом и попробовать лезть с того места, где начинал отгораживать баню от соседского двора забор. Так и сделали: я полез вперед, за мной младший брат, как более смелый, а средний потянулся последним. Проползти нужно было так примерно сажен десяток. Хотя темноты тут особенной не было, но подвигаться вперед все-таки нужно было с большой осторожностью, потому что из забора торчали концы гвоздей, да и самая стена бани была не слишком-то гладкая.
- Вы, ребята, осторожнее, - предупреждал я братьев.
- А что?
- А то, что я сейчас было чуть-чуть не хватился лбом об какой-то деревянный кол, который вон налево торчит в стене.
Но едва я успел проговорить эту предупреждающую фразу, как почувствовал в спине необыкновенно жгучую боль, точно с меня кто-нибудь кожу начал сдирать.
- Ай! ай! - невольно крикнул я и остановился.
- Ты что? - спросил меня маленький брат.
Я изогнулся, как только было можно, и подставил брату спину.
- Смотри скорее, что там у меня на спине?
Брат приставил лицо к моей правой лопатке, - по его горячему дыханью я это почувствовал, - и начал рассматривать.
- Ну?
- Да ты себе рубашку гляди-ка как располосовал! - сообщил Семен. - Э-э-э! - вдруг воскликнул он. - Да у тебя кровь…
- Где?
- А тут же на спине.
- И много?
- Да, порядочно-таки: так шкура и заворотилась!
- Ну, помажь слюнями.
Семен исполнил.
- А теперь?
- Теперь ничего; я все слюнями замазал.
Я двинулся вперед, и братья потянулись за мною. Как и следовало ожидать, никакого куриного гнезда и никаких яиц мы тут не нашли, а только в конце щели приползли к какому-то отверстию, вырытому под забором словно бы собаками, и выводившему на какой-то совершенно неизвестный нам двор. Мы поочередно просовывали головы в эту вновь открытую дыру, но никто из нас не мог определить, на чей именно двор выходит она. Тогда мы решились расширить отверстие настолько, чтобы в него можно было пролезть и освидетельствовать точнее неизвестную нам местность. Сказано - сделано. Трое усердных работников в одну минуту исполнили задуманное и разом очутились на соседнем дворе. Точно испанцы, открывшие Америку, пораженные и изумленные, стояли мы у своей дыры, ведущей в столь известную нам Европу, то есть - за баню, и решительно не могли придумать, куда мы попали. Кажется, совершенно такими же чувствами были одержимы и петух, некоторое время смотревший на нас каким-то вопросительным знаком и затем поспешно скрывшийся неизвестно куда, и серая небольшая собачонка, обозревавшая нас и тотчас же стремительно бросившаяся за ворота и уже оттуда выставившая голову, чтобы обстоятельнее наглядеться на отважных пришельцев.
Дворик был небольшой и был кругом застроен разными хлевушками, клетушками, сарайчиками и прочими так называемыми холостыми пристройками, примыкавшими к небольшому же жилому флигельку. У окон флигелька, выходивших во двор, росло несколько довольно густых кустов акаций, так что зелень их закрывала нас от жильцов флигелька. Мы двинулись вперед и порешили первым делом освидетельствовать все эти холостые пристройки. Заглянули в одну - дрова лежат, заглянули в другую - коровник, попробовали отворить дверь еще в какую-то пристройку - дверь оказалась запертою. Хозяйничанье наше, как оказалось, не совсем понравилось серой собачонке, наблюдавшей за нами из-под ворот, и она лениво тявкнула; мы погрозили ей - собачонка еще тявкнула раза два. Собачий лай, как надо думать, долетел куда следует, и в полуотворившуюся входную дверь высунулась из флигелька чья-то голова, косматая-косматая такая, так что за волосами, беспорядочно спускавшимися на лицо, совершенно нельзя было разобрать, кто это, мужчина или женщина, взрослый человек или малолеток. Голова, хотя и сквозь густую сетку волос, но все-таки, должно быть, с любопытством рассматривала нас - так по крайней мере нужно было судить по тому неподвижному положению, в котором она пробыла несколько секунд; мы тоже пристально созерцали голову, но на всякий случай попятились поближе к дыре, чтобы легче было обратиться в бегство, если в том случится надобность.
- Я вас! - вдруг погрозила нам голова кулаком.
Мы хотя и попятились еще несколько, тем не менее не струсили и тоже показали кулаки.
Тогда голова заблагорассудила для большего устрашения нас вытащить за собою и туловище, и мы увидели на крыльце флигеля девочку, или, вернее сказать, отроковицу лет четырнадцати-пятнадцати, одетую совершенно по сезону, то есть в одной сорочке, едва прикрывавшей колени. Голова, превратившаяся теперь в недораздетую отроковицу, сделала нетерпеливое движение вперед, показывавшее, что она намерена напасть на нас.
- Голодрыга! - разом крикнули мы и отступили еще немного.
Отроковица сбежала с крыльца и нагнулась, думая, вероятно, поднять что-нибудь и бросить в нас. Но мы предупредили такой коварный замысел: схвативши несколько комьев крепко спекшейся земли, мы разом осыпали ими неприятеля, который тотчас же и обратился в бегство, испустив при этом пронзительный визг. Как люди, понаторелые в боях, мы, однако ж, не обратили никакого внимания на такой неприятный визг, а, поднявши еще по комку, повторили залп и тогда уже юркнули в дыру восвояси.
- Динь! динь! динь! - звенели разбитые стекла в то время, как мы поспешно пробирались вдоль щели.
Выбравшись на божий свет, мы тотчас же поднялись на баню и из-под крыши стали наблюдать за суматохой, произведенной нами на соседском дворике.
Прежде других на дворике появилась уже знакомая нам "голодрыга" и следом же за ней какая-то маленькая, запачканная старушонка с ухватом в руках, должно быть, кухарка; за этой парой выскочила толстая-толстая пожилая женщина, тоже в костюме отроковицы, а за нею молодой мужчина, тоже в дезабилье.
- Где же они? - спросила толстая, бросая глазами по двору.
- Убежали, маменька, должно быть, - отвечала отроковица, заглядывая всюду.
- Да они ли?
- Они, они: разбойники с большого двора, что на ту улицу. Сама видела!
- Они - вот и нора ихняя, - подтвердила запачканная старушонка.
Все подошли к норе и начали рассматривать.
- Нет, это изумительно! - скрестивши руки на груди и в раздумье поникнув головою, проговорил мужчина. - Как хотите, маменька, а вы должны, вы непременно должны идти жаловаться! - прибавил он, небрежно ковыряя босою ногою землю.
- Да жа-арко! - лениво промычала толстая.
- Нет, нет, идите и жалуйтесь! Одевайтесь и идите, идите и жалуйтесь! - трагически изрек мужчина и, повернувшись на голой пятке, направился к крыльцу; за ним последовали и все остальные.
При слове "жаловаться" у нас, признаться, екнули-таки сердца, и только неохота, с которой толстая женщина шла жаловаться, да отсутствие отца еще несколько и утешали нас. В ожидании прихода жалобщицы и принесения ею самой жалобы, мы положили залечь на бане, а Семена, как самого маленького и потому менее заметного, отрядить соглядатаем, который, спрятавшись где-нибудь за дверью, за шкафом или в ином тайном месте, выслушал бы все и затем известил нас для дальнейших распоряжений. Так и сделали. Но оказалось, что тревога была совершенно напрасная, так как Семен возвратился чуть не через несколько минут и доложил, что жалобщицу зовут Лизаветой Фортунатовной и что она "даже и жаловаться не умеет", потому что отозвала маменьку куда-то в сторону да и пошептала ей что-то, а маменька ей на это сказала: "Хорошо", - вот все.
При таком счастливом известии мы подпрыгиваем горошком.
- Сеня! ты видел ее? - спрашиваем мы соглядатая.
- Ви-идел… Она смешная такая - мне пальцем погрозила…
- А ты что?
- А я язык показал.
- А она?
- А она… она сказала, что вы дураки! - чтобы отвязаться от докучных вопросов, отрезывает маленький братишка и сбегает с бани, а следом за ним и мы.
Когда мы пришли во флигель, мы увидели жалобщицу и маменьку, уже сидящими за чаем и разговаривающими самым дружелюбным манером.
- А много у вас деточек? - спрашивает матушка.
- И-и… - махнула рукой вместо ответа гостья. - Сама, голубушка, не знаю, когда я их столько напорола: ведь пять человек!
- И большенькие всё?
- Какое большенькие, - самой маленькой кобыле вот пятнадцатый год идет… Кормить не придумаю чем: всю съели они меня! Мясо как увидят, так, как волки, всё без хлеба норовят сожрать.
- И мужчинки есть?
- Два стоялых-то… а три - девки.
- Служат мужчинки-то?
- Один служит, а другой учится в гимназии, да все отучиться не может, вот уж четырнадцать лет туда ходит, а все нет конца.
- Что же так?
- Да бог его знает… Имеет он, видите ли, большую приверженность к театру, так вот из-за этого, должно быть. Один раз в какой-то игре там, уж я вам сказать не могу, херувимом в лодке летал, так. прознали да за это на целый год в классе и оставили; а то историю не выучил, а все по-трагическому ролю какую-то рассказывал - за это тоже; да еще, да еще, - так вот оно, год к году, а теперь и набралось их… черту в шапку не упрячешь.