За нами сгрудилось стадо. Овцы шарахались из стороны в сторону, сжимаясь к середине. Они понимали опасность и теснились к нам, пастухам, своим хозяевам и защитникам. Чертило стоял рядом и не отрываясь, удивленно смотрел на Хромушку. Овечка была жива, она изредка дёргала хвостом и чуть-чуть приподнимала голову. На ране вздулся багровый сгусток крови.
- Погнали домой, - хрипло от сухости в горле произнёс Шурка. - Где же бич? Колька, слетай за бичом, будешь сзади...
- А Хромушка? - спросил Колька. Он всё ещё не раскруглял ни глаз, ни рта. От него так и несло испугом и удивлением.
- Мы с Мишкой попрём её на себе, попеременке...
- Вы не допрёте, - усомнился Колька.
Но Шурка грубо перебил его:
- Ищи бич... Мишка, ну-ка, подсоби мне...
Он присел на корточки, подставляя спину. Я со страхом косился на заросли. Мне было боязно. Мне хотелось без оглядки удрать в деревню, где вокруг добрые избы и огороды, где всё знакомо от первого гуся до последней собаки. А тут...
На Шуркиной спине, туго обтянутой рубашкой, сбегающими бугорками вырисовывались позвонки. Я обхватил овечьи ноги и с трудом приподнял её зад.
- Ну, - нетерпеливо буркнул Шурка. - Шевелись. - Он ждал, когда я навалю ему на спину овечку.
- Не могу, - прошептал я, разжав руки и чувствуя, как слёзы подкрадываются к глазам.
Шурка зло обернулся:
- Не можешь... Ну-ка, подставляй свою горбушку...
Я подставил. Шурка завозился, неровно дыша, засопел, напрягаясь. А когда вдруг сплюнул и затих, я понял, что он отступился. Я повернулся. Шурка сидел на траве, окровавленной ладонью потирал лоб, оставляя красные пятна, и тупо смотрел на Хромушку. Бока её еле-еле поднимались, глаза были закрыты.
Подбежал Колька.
- Я же говорил: не допрёте... Её надо к Чертиле привязать. Он, дурак, всё одно домой рвётся, вот и пусть покряхтит.
Шурка поднял глаза:
- Точно, надо спробовать.
Чертило, будто почуяв заговор, с оглядкой подался в кусты. Но Колька повернул его, подгоняя к нам.
Баран увёртывался, грозя своим страшным лбом, но грозя как-то не по-настоящему, словно понимая, что грозить по-настоящему ребятишкам нечестно даже по бараньим меркам. Поэтому я вдруг осмелел, кинулся на него и вцепился ему в рога. Чертило пихнул меня мордой в живот и опрокинул, наступив на ногу. Я вскрикнул, выдернул ногу, но рогов не выпустил.
- Держись, Мишк! - подбодрил меня Шурка. - Сейчас мы его самого привяжем!
Он подскочил к барану, сунул в завитки рогов кнутовище и обмотал бичом. Втроём, закусив губы и обливаясь по́том, мы притянули его к берёзке и накрепко прикрутили к ней баранью голову.
Но не было верёвок для привязи овцы: бич-то использовали... Шурка выдернул из штанов ремень и коротко бросил Кольке:
- Сымай свой.
- Но у того - только лямка, одна-единственная, наискось, как пулемётная лента, пересекавшая грудь, и он так рванул её, что вместе с лямкой выхватил кусище материи, а штаны мигом юркнули вниз.
Надрываясь, мы приподняли обмякшую Хромушку и перевесили её через баранью спину. Чертило глухо блеял, вертел задом и неуклюже подскакивал.
Шурка, озлобившись, свирепо усмирял его пинками, приговаривая:
- Ты будешь стоять, тетеря дохлая... Будешь?
Колька почти подлез под баранье брюхо и копошился там, связывая овечьи ноги.
- Живей, - торопил Шурка.
Наконец ноги были связаны. Шурка распустил бич и выдернул кнутовище из рогов.
Чертило сперва метался, даже заваливался на бок, но мы его поднимали и гнали вперёд. Шурка подстёгивал овец, а мы с Колькой поддерживали на ходу Хромушку, которая всё время сползала с бараньей спины.
Тревога наша потихоньку унималась. И когда мы подходили к деревне, чувства боязни уже не было, а были просто беспокойные мысли и слабость в теле.
Чертило уморился. Подойдя к скотному двору, он привычно двинул в ворота лбом и присел, изнемогая, на задние ноги.
- А... Опять припёрся... - донёсся голос деда Митрофана, и тотчас появился он сам с палкой. - А, это вы, босалыги. Чисто кошки подкрались... - Тут сторож увидел припавшего на зад Чертилу и окончательно съехавшую в сторону овцу. - Нешто захворала? - спохватился он.
- Её зарезали...
- Не мелите, - прошептал дед Митрофан, пружинисто приблизился к Хромушке и наклонился. - А... Мать честная... - Он вдруг шмыгнул в сторожку, тут же вернулся с ножом, и не успели мы открыть рта, как дед пиратским взмахом полоснул овцу по горлу, и тяжёлая голова её откинулась, будто на шарнире.
Кровь слабой густой струёй потекла на пыльную землю, каплями удерживаясь на бараньей шерсти.
- Чуть не пропала... А тут хоть мясо в пользу пойдёт.
Я был поражён дедовской выходкой. Я опять задрожал. И пока Колька с Шуркой освобождали Чертилу и загоняли овец, я бессмысленно глядел на распростёртую у проходной Хромушку. Она уже не дёргала хвостом и не пыталась поднимать морду, она была неживой... Я глотал комки, подступавшие к горлу.
- А ну, бери за ноги! - крикнул мне дед.
- Я уже брал... Не бралось...
Подоспели друзья, и Хромушка, податливая, как тесто, на руках перекочевала в сторожку.
Мы вышли и, задумавшись, стали в тени.
- Вы не морщиньтесь. У нас ране целыми стадами вырезали. Налетит шайка на лошадях, пастухов свяжут и зачнут шерстить. Потом воронья на этом месте черным-черно... А кто Хромушку-то пырнул?
Я рассказал деду, как мы услышали крик, как бросились в кусты, как увидели раненую Хромушку, а в кустах - человека, как Шурка навёл на человека ружьё и как тот ошалело шарахнулся от нас, удирая в глубь зарослей. А кто он - об этом мы даже как-то не задумывались.
- Это разбойник! - сказал я.
- Да, - живо подхватил Колька. - Разбойник! Их, наверное, на болоте целая шайка.
- Шайку давно бы заприметили, - промолвил Шурка. - А вот один...
Мы задумались, а дед Митрофан произнёс:
- Разбойник-то оно разбойник, а я вот прикидываю, не наш ли это супостатишка.
- Как наш? - удивились мы.
- Обнаковенно, наш, деревенский.
- Что ты, дедушка! - замахали мы руками и весело переглянулись между собой: мол, дед-то что придумал.
Дед Митрофан искоса посмотрел на нас, двинул бородой в сторону и сказал:
- Всяко может статься.
Конечно, дедушка ерундит. Деревенский! Кто же это, интересно? Может, Анатолий? А может, тётка Дарья? Смешной дед, придумал тоже! Это - бандит!
- За это в тюрьму могут сунуть аль ещё как, - сказал дед.
- Сунь его теперь. Он уж, поди, полсогры отмахал.
- Вот то-то.
- Нам теперь достанется... Мол, упреждали, не послушали, вот и расхлёбывайте, - проговорил Шурка.
Дед замахал руками.
- А вы-то что? Вы своё дело сделали, стадо уберегли. Мальцы, мальцы, а молодцы! А вот как быть дале, надо прикинуть.
Мы начали соображать.
Всё вокруг - и скотный двор, и дома с задёрнутыми шторками, и подсолнухи, приподнявшиеся на цыпочки и повесившие свои шляпы на плетень, - всё как будто размышляло вместе с нами: что делать?
- Надо вызвать отряд милиционеров с пулемётами и прочесать тальник. Может, это - фашист. Мало их забрасывают на парашютах! Вот они и шатаются голодные, как волки, кто же станет кормить фашистов. Тут без милиционеров не обойдёшься...
Дед Митрофан перебил Кольку:
- Минцанеров... У нас ведь всего один минцанер, и тот нынче на покосе... Надо тётку Дарью разыскать, она в обязательности скумекает, какие такие жульничества, и без пулемётов... Ишь вояка.
Шурка сказал:
- Правильно, надо найти тётку Дарью. Вы дуйте ищите, а я Нюську пойду попроведаю.
И он, не оглядываясь, перевесив бич через шею, пошёл домой.
- Дедушка, а нам-то куда? - спросил Колька.
- На поля. Где же сыщешь тётку Дарью? - И дед ушёл в сторожку, откуда тотчас донеслось шорканье ножа о брусок.
На поля! А сколько их, полей-то! Это с одной стороны деревни - болота и тайга, а с другой - сплошные поля.
Прямо у правления начинаются четыре полевые дороги и куриными пальцами разбегаются в разных направлениях. А от этих дорог оттопыриваются дорожки, как сучья от ствола дерева, а от дорожек стреляют в кусты ещё тропинки-веточки. Вот и думай, куда кинуться. Тётка Дарья, конечно, где-нибудь у тропинки-веточки литовкой машет, найди её попробуй...
Но нам не пробовать надо было, а искать. И мы двинулись по одной из дорог, надеясь встретить кого-нибудь и расспросить.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Колька шлёпал босыми ступнями, оставляя за собой пыльный хвост. Его ноги до колен покрылись серым налётом. Я шёл по краю, где пробивалась трава. Пыль была и здесь, но она не клубилась.
Дорога изгибалась, кустарник подступал то с одного бока, то с другого, поэтому видеть далеко вперёд было нельзя, да и в стороны не особенно заглядишься.
Сейчас все или на Дальнем таборе или на Первой гари. Эта дорога вела нас на Первую гарь, где прошлый год бушевал пожар.
Из-за поворота показалась упряжка.
- Игренька! - воскликнул Колька, и мы с гиком припустили навстречу.
Игренька шёл не спеша, но свободно, без натуги, и нельзя было понять, тяжесть ли он везёт или идёт порожняком. Грудь у него широкая, со вздрагивающими шарами мускулов, шея тугая, гибкая, со сбившейся на одну сторону гривой.
- Игреня! - Подбежав, Колька повис на оглобле, остановил коня и начал возбуждённо похлопывать его по морде. - Здоров, Игреня. А тут про твои кишки чего-то болтают. Врут!.. Ах ты мордастый!
Я зашёл сбоку и на задней ноге коня, ближе к животу, увидел свежий шрам, уже подёрнувшийся красной сухой коркой, вокруг которого вились постылые мухи. Игренька, не переставая, обхлёстывался хвостом.
- Колька, вот где борона царапнула.
- Кто вы такие: разбойники али самашедшие? - раздался чей-то голос.
Обрадованные неожиданной встречей с Игренькой, мы не заметили тётю Фиктю, сидевшую на бричке. Она смотрела на нас нарочно строго и удивлённо, будто видела впервые в жизни. Голова её была плотно обвязана белым платком, чтобы не попадала в волосы цепкая ость, рукава кофты закатаны по локоть.
- Ежели вы разбойники, то не трогайте душу грешную, а ежели самашедшие - дай вам бог ума-разума... Вы чего, шпингалеты, мечетесь по дорогам да на лошадей кидаетесь?
Было в её лице что-то анатольевское: быстрое движение бровей, причём брови могли сойтись совсем и тут же разметнуться в стороны так далеко, что казалось - теперь уже они никогда не сдвинутся.
Но они опять сходились, прямо сталкивались.
- Тётя Фиктя, - спросил я, - вы тётку Дарью не видели?
- Дарью?.. У пасеки она. Фёдоров комбайн заглох. Она там порядки наводит...
- Ура! Кольк, понеслись!
- Сейчас! - Колька вскарабкался на бричку. - Зерно! Мишка, зерно! Лезь сюда! - воскликнул он, плашмя бросаясь на пшеницу и зарываясь в неё лицом.
Я тоже запрыгнул на бричку и радостно уселся на зерно, чувствуя его упругую мягкость. А Колька уже двигал челюстями, нахрустывая.
- Наскучались, бедненькие... Ничего! Вынесем!.. Ноги-то не суйте, на мельницу везу... Понимаете, окаянные души, на ме-ельницу! - гордо сказала тётя Фиктя, но тут же потупила взгляд, столкнула брови, потом спросила: - Миш, помнишь мельницу-то?
- Помню, - ответил я.
- А тёзку своего, дядю Мишу, помнишь?
Ещё бы! Дядя Миша - муж тёти Фикти. Он работал мельником и вечно был, как снеговик, белый. Он часто брал меня, уже большого, на руки и подбрасывал под потолок и смеялся... Сейчас дядя Миша - на фронте, изредка присылает письма, мы с мамой приходили читать их. Мама с тётей Фиктей обычно после читки всплакивали, а я вместе с девчонками, сёстрами Анатолия, вертел письмо в руках и старался отыскать в нём что-то большее, чем просто слова.
- Помню, - сказал я.
- Да-а, - протянула тётка Фиктя задумчиво. - Выдюжим! Так ведь, ребятки? - Она серьёзно улыбнулась и развела, точно расцепила, брови. - Ну будет вам копошиться, вытряхивайтесь, дело не ждёт...
Мы схватили по горсти пшеницы и спрыгнули. Тётка Фиктя дёрнула вожжи. Игренька легко взял воз, и скоро они скрылись за поворотом.
Тут я спохватился, что не рассказали мы про Хромушку - зерно и конь нас как-то отвлекли.
- Ладно, - махнул рукой Колька. - Всё одно узнает.
И, жуя на ходу пшеницу, мы побежали к пасеке, которая ютилась недалеко, на склоне маленькой лощины.
Тётка Дарья была действительно там, и комбайн Фёдора действительно не работал. Тут же стояла полунагруженная мешками телега, и две девки сидели под пустым бункером на площадке, покачивая ногами.
Фёдор, тонкий и длинный, как шомпол, кричал, размахивая огромными кулачищами:
- Что я? Что я?.. Если бы я был шестерёнкой, я б прыгнул на вал и завертелся. А тут вот прыгай не прыгай, а пока не подвезут запчасть - стой! - Острый кадык, будто затвор, дёргался на его горле, грозя разрезать кожу.
- Царица небесная! - всплеснула руками тётка Дарья. - Ересь-то какую несёт, вы только послушайте.
Фёдор рассерженно перебил:
- Вот рассуждения у тебя, кажись, хозяйственные, а того понять не можешь, что это машина, железка. Ей душу не вплюнешь и не хлопнешь по плечу: вертись, мол, милая.
Мы застали уже конец разговора, но по тому, как вспотел и покраснел Фёдор, мы сообразили, что спор был горячим.
Тракторист выглядывал из своего окошечка и простодушно ухмылялся. Когда же председательница косилась на него, он втягивал голову внутрь кабины.
Нас заметили сразу. Тётка Дарья подалась вперёд и воскликнула:
- Миленькие мои, как вы тут?
- Тётка Дарья, тётка Дарья... - быстро заговорил Колька, но смолк и пихнул меня в бок.
Я, стараясь не спешить, рассказал о случившемся.
Председательница произнесла только одно слово:
- Вот! - и как-то поникла всем телом, точно до этого она была связана верёвками, а теперь эти верёвки разрезали.
Фёдор присел, посмотрел нам в глаза, перевёл взгляд на землю и проговорил:
- Что-то долго шестерню не везут...
- Кто-то мучается, растит, а кто-то... - Тётка Дарья вздохнула, потом решительно и быстро сказала: - Вот что, ребятки, бегите домой. Вечером посмотрим.
- А как же с овцами? Выгонять их?
- Да, да. Выгоняйте, не бойтесь, теперь не бойтесь.
Мы было повернули обратно, но тётка Дарья придержала нас:
- Стойте... Поди, голодные как черти. Забегите к Степанычу, пусть чашку мёду наложит.
Незнающий человек сроду не найдёт пасеку, коли случайно не наткнётся.
По краю лощины тесно селились берёзы, щекоча друг друга ветками. С любой стороны глянь - пустой околок. Да и путь туда неприметный - колея как две отдельные тропинки, а меж ними такая же трава, как и везде; заброшенная дорога, да и только. Вот по ней-то мы и побежали. Проскочив под берёзами, мы увидели пчелиную деревеньку. Солнце освещало маленькие безоконные домики, и они вырисовывались на светлой зелени, как игрушечные. Но этими игрушками владели пчёлы. Здесь было пчелиное царство. Тут уж не зевай, в два счёта вопьётся, и без шишки не обойдёшься. А говорят, от трёх укусов можно и умереть. Мы, крадучись, пробрались к избушке пасечника, полуврытой в землю.
- Тут пчёл нету? - шёпотом спросил Колька.
- Нету... Пчёлы за угощением к Степанычу не летают, - спокойно, не повернувшись к нам, ответил пасечник.
Он сидел на чурбаке перед тлеющим костром и строгал какие-то палочки.
- Деда, мёду нальёшь? - сразу выложил Колька.
Старик будто не расслышал. Поднёс к глазу рейку, прицелился в небо, пошоркал бока её пальцем и - опять за нож.
- Вы что же, трутни, по полям летаете? - подал наконец он голос.
- Я говорю: мёду бы нам, - повторил Колька.
- Аль дела нету? В бункер бы забрались, ногами б зерно к дыре пригоняли.
Колька удивлённо поднял плечи: оглох, мол, что ли.
- Дедушка, ведь мы пасём, - проговорил я.
- Кого? Свои тени?
- Овец...
Степаныч повернулся, неласково глянул:
- То-то, пасёте... Сейчас, выходит, обед?
- Обед.
- Ну да. И к Степанычу пришли обедать?
- Нет, мы тётку Дарью искали: сказать, что Хромушку зарезали.
- Кого зарезали? - тем же ровным голосом, только строже, спросил пасечник.
Мы рассказали обо всём и Степанычу.
Подумав, он спросил:
- Чего же вы не жахнули в него или хоть в воздух, раз ружьё было?
- Оно без патронов, - ответил я. - Были б патроны, мы бы не в воздух жахнули, а прямо как он стоял.
Дед ещё подумал, потом поднялся, стряхнул с колен лёгкие стружки, снял с гвоздя старую шляпу с сеткой и, надев её на голову, стал спускаться по тропинке вниз, где была кладовая.
Колька подмигнул мне и нырнул в сумрак избушки.
А я всё смотрел и смотрел на ульи, на берёзы, онемевшие от безветрия и солнца, и не мог насмотреться на этот уют и эту красоту. Приглушённое гуденье пчёл ровно разливалось по лощине и ни на миг не смолкало. Пчёлы то и дело пролетали мимо, прозвенев крылышками, некоторые садились на осину, росшую возле входа в избушку, и ползали по серым рубцам её коры. В метре от земли в дереве была вырублена большая лунка, откуда сочилась желтоватая жидкость и стекала по стволу к корням. Выше лунки торчали глубоко вбитые в древесину зубья от бороны. На них висели разные предметы: рамки для ульев, зубастая пила, ещё одна шляпа с сеткой, закопчённый котелок и какая-то длинная цветастая тряпка. Как только бедная осина терпела такие издевательства? Она зеленела, будто не чувствуя на своём теле страшных железных заноз. Но я знал: долго она не протянет, зачахнут одна за другой ветки, и станет осина прозрачным голиком.
- Жалко? - раздался вдруг голос деда Степаныча. Он стоял рядом, похожий на водолаза из книжки.
- Жалко... За что её так?
Старик откинул на шляпу сетку и, ничего не сказав, прошёл в избушку. Я - за ним.
Колька что-то жевал, шаря глазами по стене, как вор.