- А... Мёд с сотами! - обрадовался он и живо схватил ложку. - Мишк, смотри: вот ружьишко так ружьишко...
На косяке висело ружьё.
- Такое же, как Шуркино, - сказал я.
- Прямо! Оно небось заряжено! На пасеку тоже могут напасть, да ведь, деда? Наелся бы тот бандит мяса и - сюда бы, медком закусить, да ведь, деда?
- Совались уж.
- О!
Мы подсели к чашке с мёдом. Соты таяли во рту. Сперва казалось, что не будет конца нашим жадным глоткам. Колька даже шепнул мне:
- Поскупился дед, всего полчашки наложил...
Но пятую ложку мы тянули в рот уже вяло, восьмую я вовсе не дотянул, но Колька осилил и восьмую, и девятую. До хлеба, который придвинул к нам пасечник, мы не дотронулись.
- Спасибо, дедушка! - сказал я.
- На здоровье, - ответил он.
- А остатки с собой можно? - спросил Колька. - У нас ещё один пастух есть - Шурка!
- Пусть сам придёт! Тут - до отвала, а на вынос не даю, - сердито буркнул Степаныч. - Ну, ступайте, а то пчёл натравлю!
Мы напились холодной воды и лениво вышли. Пасечник, вытирая руки о цветастую тряпку, хмуро кивнул на осину:
- Это не я её, до меня кто-то изувечил. - И снова уселся на чурбак.
Мы выбрались из лощины и скоро вышли на большую дорогу. Справа от неё дико чернели обуглившиеся деревья Первой гари, а слева утопал в хлебах неподвижный комбайн Фёдора. И вокруг на полный разворот - кудрявые околки.
Телегу с запчастью мы встретили на полпути к деревне.
Запчасть - маленькая шестерёнка - прыгала, как горошина, на подводе.
Девка, правившая лошадью, то и дело отодвигала её от края.
- Вот дураки, такую пустяковину на телеге везут. Верхом бы уж давно слетали, - проворчал Колька.
Дошли мы быстро, хотя нога, пораненная бараньим копытом, ныла и я прихрамывал.
Шурка был уже на скотном.
- Вы будто телились, - упрекнул он. - Ну, нашли?
- Нашли. Тётка Дарья велела выгонять стадо. Вот.
Дед Митрофан кивнул головой и открыл ворота.
Овцы забыли о несчастье. Они решительно спустились в лог и принялись хватать траву.
Колька не шнырял по тальнику, а шёл вместе с нами, молчаливый и насторожённый. Дуло пустого ружья устрашающе всматривалось в заросли. Овец мы туда не пускали.
- Вот тут, - проговорил Шурка, останавливаясь и наклоняясь.
Трава в этом месте была окровавлена и примята. Здесь лежала Хромушка. В двух шагах валялся нож. Колька поднял его, обтёр клочком травы и оглядел: да, обыкновенный сапожничий нож - скошенное острое лезвие, обмотанная грязной тряпкой ручка.
- Видно, до сердца не достал, короткий, - сказал Шурка. - Кто ж овец колет, их надо резать. Наверное, городской, бандюга.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Вечером, когда мы передали стадо деду Митрофану, я сказал:
- Ребя! Айдате живее! Сегодня постановка в клубе! Мама сказала, что и я буду играть на сцене!
- Кого? - спросил Колька.
- Не знаю. Кого-то.
- Вперёд!
Шурка, задумчиво опершись на ружьё, произнёс:
- Я не смогу. Дома с Нюськой буду сидеть, пусть мамка сходит, она уж сколько не была.
Мы не пытались отговаривать его. Да и как отговаривать-то, когда он прав.
- Шурк, а мы к тебе после забежим. А?
Он пожал плечами, и мы разошлись.
Мама была дома. Она что-то жарила. Я, глотая слюнки, приблизил к сковороде нос; лёгкая крышка подпрыгнула одним краем, и горячий пар фыркнул мне в лицо - картошка!
- А-а, пастушок явился! - почти пропела мама, спускаясь с крыльца.
После всех пережитых страхов и приключений, когда казалось, что жизнь обрывается, увидеть вновь улыбающуюся родненькую маму было так невероятно и приятно, что я бросился к ней с каким-то всхлипом счастья, обнял за пояс и жадно уткнулся в мягкие сборки платья, словно запоздало прячась от всего недоброго и мрачного.
Похлопав меня по спине, она повернула мою голову к себе и спросила:
- А почему хромаешь?
- Чертило наступил... Мама, мама, а ведь у нас...
- Знаю, - остановила она меня. - Дарью встретила.
Огонь плескался в печке, трещина на её чёрном боку вырисовывалась огненной росписью, как молния на фоне грозовых туч.
- Теперь Кожиха затростит: "Я же говорила..."
- Зря ты так, сынок. Они хорошие люди... Кожины много пережили. Ты вот не знаешь, что такое война, а они под бомбёжкой были, смерть-то возле виска у них просвистела. Почернеешь поневоле... А вчера они ещё похоронную получили, отца убили. До ласковых ли им слов. Сама-то пластом лежит.
Мама говорила тихо, но я вздрогнул, услышав: похоронная. Я понимал это слово. Почтальонша выбегала заплаканной из дома, куда заносила похоронную. А в самом доме плач и причитания не стихали несколько дней. После люди ходили как тени, с синими кругами под глазами, безразличные ко всему.
Теперь понятно, почему Кожиха не появлялась в ограде, не выставляла стол: болеет. Витя с Толькой, наверное, утешают её, а сами небось швыркают носами... Надо же - убили... отца...
Я смотрел в сковородку, и мысли, много мыслей, коротких и недодуманных, рождались у меня в голове и куда-то исчезали.
- Ну, пошли кушать.
На столе лежала долгожданная горбушка свежего пшеничного хлеба, но я как-то не особенно обрадовался, будто всю жизнь ел такой хлеб. Я жевал и смотрел на отца, на его лоб, на его губы, на его шрам, уходящий в волосы, как тропинка в лес.
- Миша, ты не забыл про постановку?
- Конечно, нет! А кого я буду играть?
- Телефонный звонок.
- Кого?
- Звонок, телефонный!
- Как это? - опешил я.
- А вот увидишь!
- Звонок же не говорит, а звенит!
- Вот ты и будешь звенеть.
- Интересно!.. Ну, мама, спасибо, побегу! Меня Колька ждёт!
- Постой, Миша! Сегодня я не буду ночевать дома, прямо из клуба поеду на ток, так что не удивляйся. У нас останется Анатолий, я его попросила.
- Ладно, мама!
Я накинул пиджачишко, выскочил на улицу и побежал, спугивая успокоившихся гусей, которые сердито шипели мне вслед.
Луна уже появилась, но её лучи были бессильны, земля ещё жила дневным солнечным светом.
Чтобы попасть к клубу, нужно сделать большой крюк: обогнуть озеро, заросшее плавучими камышами, которые при ветре беспризорно шатались по водной ряби, обогнуть берёзовую рощу с покосившимися крестами старых могил. Эти могилы были одним из самых таинственных мест деревни. Слухи про них ходили необыкновенные. Будто ночами по влажной от росы земле здесь шляются заводные скелеты и отчаянно стучат сухими белыми костями, и будто звуки эти похожи на звяканье пустых консервных банок. Потом скелеты в одно мгновение шлёпаются на траву, к чему-то чутко прислушиваются и вдруг вскакивают враз и с криком: "Кха!" - взлетают в тёмное небо. Мы, ребятишки, только полуверили в эти россказни, но в сумерках косяком обходили рощу, а днём перебегали её на цыпочках: всё чудилась в густой листве кладбищенских берёз какая-то неотразимая жуть. Может, улетая, скелеты оставляли на сучках свои невидимые доспехи, может, с могил испарялась какая-нибудь нечисть и дурманила наши головы, но всегда, когда кресты оставались позади, мы тайком друг от друга глубоко вздыхали, как будто для того, чтобы очистить лёгкие от могильного воздуха.
Я уже подходил к клубу, когда Колька догнал меня.
- Хочешь огурца? У Роженцевых - во́ огурцы! - Сам он чавкал, как поросёнок, лодочки семян заехали ему даже на щёки, держа курс к ушам.
- Сейчас Кожиха сказала бы: не-вос-пи-тан-ность.
- А я бы ей фигу показал.
- Ну и дурак... - рассмеялся я, но тут же поперхнулся. - Кольк, а ведь они похоронную получили, мне мама сказала.
- Но... - Колька замер с полузасунутым в рот огурцом, вытянул его обратно, вытер о пыльные штаны и сунул за пазуху.
Народ уже толпился у широкого клубного крыльца. Кино или представления у нас бывали редко, поэтому сегодня даже с полей приехали пораньше. Клуб наш, бывшая церковь, был тёплым и просторным, окна - высокие, с мощными железными решетками. То, что называлось сценой, сбили из горбылей, уложенных кверху срезом и опиравшихся на чурбаки. Справа и слева висели занавески, за которыми прятались артисты.
Возле меня появилась мама и шепнула:
- Живо на сцену. Начинаем.
На сцене стоял стол, покрытый красной скатертью, спускавшейся до пола. Вот под этот стол должен был я пробраться и под ним играть свою роль. Две десятилинейные лампы, висевшие по бокам сцены, светили тускло, и я юркнул под стол незамеченным. Тут было совсем темно. Да-а, играть-то хорошо, а смотреть лучше.
Я сидел со школьным колокольчиком в руках и ждал, когда мама мне шепнёт: "Звони".
Вдруг скатерть покраснела, точно её раскалили. Рядом с моей щекой возник слабый луч света. Дырка. Я прильнул к ней обрадованно и увидел и сцену, и передние нечёткие ряды сидящих в зале.
Кто-то невидимый объявил, что сейчас будет показана "одноактная пьеса", название я не разобрал. Действие началось. На сцену вышел высокий фашистский генерал с разбухшим животом, с одним стёклышком у глаза вместо нормальных очков. Генерал заговорил маминым голосом. Ого-го-го! Забавно она преобразилась!
Дырка в скатерти была небольшой, и голову приходилось всё время переваливать с боку на бок, потому что генерал расхаживал из угла в угол. Когда он отходил, я видел его всего, а когда подходил - только штаны с ушами, галифе.
Привели русского пленного. Он притворился дураком и бессмысленной болтовнёй долго морочил генерала. Я так засмотрелся, что прослушал мамин шёпот: "Звони". Лишь когда генерал шлёпнул по столу кулаком и почти крикнул: "Звони!" - я затряс колокольчиком. Но сколько надо было звонить, мама не говорила, поэтому я болтал и болтал колокольчик. Только когда ко мне под стол вдруг просунулся генеральский сапог и ткнул меня в колено, я зажал язык звонка в кулаке.
А пленный всё чудил.
- Выворачивай карманы! - рычал фашист.
- Боюсь, - сложив руки лодочкой и приседая, говорил русский.
- Выворачивай!
Пленный бросился к фашисту и хотел вывернуть у него карман.
- Дурак! - Большепузый брезгливо сморщился.
Но этот дурак ловко завладел его пистолетом, пристрелил генеральского адъютанта и арестовал самого генерала. Тут подоспели наши, красные.
Русский оказался разведчиком. Играл его Анатолий. Зал хохотал и хлопал в ладоши.
Я задумался, как выбраться из-под стола. Лампы горели ярко, и было бы смешно, если бы я на четвереньках выполз на сцену.
- Бабы!.. Товарищи! - раздалось вдруг за скатертью. Я прильнул к дырке. У края настила стояла тётка Дарья, ко мне спиной. На ней были сапоги, юбка и кофта - всё то, в чём она обходит поля. Платок с головы спустился на плечи, открыв узел волос. - Мы хотели завтра провести собрание. Но поскольку тут массовое мероприятие, то зараз поговорим о деле. А тут ещё произошла одна неожиданность, но о ней после... Как видно, у нас больше баб... - И тётка Дарья начала говорить о положении в колхозе, об уборке хлебов. Оказывается, всего у нас два комбайна: один на Дальнем таборе, а другой на Первой гари, фёдоровский; на остальных участках жнут серпами. - А сегодня случилось вот что. - И опять прозвучала печальная история Хромушки. В зале задвигались и зашептались.
Кто-то спросил:
- Поймали его ай нет?
- Нет, не поймали.
В зале ещё более зашумели. Тётка Дарья подняла руку.
- Неизвестно, кто это был. Но этим делом уже занялись, и скоро всё выяснится. Лиходей не уйдёт далеко. А теперь я хочу сказать нашим детишкам спасибо, спасибо от имени правления колхоза и от всех вас... Сегодня вместе с учительницей вышли в поле тридцать человек собирать колоски... А наших пастухов я порадую: пасечник Степаныч велел передать им вот эти патроны, пять штук... Идите-ка сюда.
Сердце у меня взбудораженно запрыгало, и что-то защекотало в носу.
А к сцене уже кто-то подталкивал смущённого Кольку. Тётка Дарья затянула его на помост.
- А где же твои друзья?
- Шурка домовничает, а Мишка стращался в пьесе играть, а сам ни гугу.
Я не мог больше сидеть под столом, откинул скатерть и на четвереньках выполз на занозистые горбыли. В зале засмеялись и опять захлопали в ладоши. Я почувствовал, что покраснел, как та скатерть. Тётка Дарья присела перед нами, обхватила нас своими крепкими мужицкими руками и расцеловала.
- Миленькие мои. Вот вам снаряды. Бейте прямо в лоб, если кто будет зариться на колхозное добро.
Колька взял два патрона, я - три. На гильзах пятнышками сидела ржавчина, капсюли малиново блестели, внутри глухо и тяжело болталась дробь. Патроны настоящие! Вот Шурка обрадуется...
Мы спрыгнули на пол и отошли в сторону.
В лампах не хватало керосина, их долили водой. Огоньки потрескивали, приплясывая на фитилях, коптили, выбрасывая к потолку хлопья сажи и рисуя на стёклах чёрные языки.
А люди говорили и говорили.
С уборки перекидывались на фронт, с фронта - на сдачу молока, со сдачи молока - снова на уборку и опять возвращались к фронту. Кто-то сказал про похоронную, полученную Кожихой.
Тётенька, сидевшая за моей спиной, шепнула соседке:
- Как бы чего с бабой не случилось, она ведь и так никудышная, а тут вот ещё. Уж хоть бы судьба злая обходила таких людей.
Собрание закончилось поздно.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мы с радостью выскочили из душного клуба на улицу и врезались в такую кромешную темноту, что схватили друг друга за руки, чтоб не разойтись.
- Бабоньки, темнотища-то, как на том свете, - ужасался кто-то.
Какой-то парень храбро гоготал:
- Ого-ого... Девки, прижимайся шибче, дьяволы растащат.
Девки повизгивали и отшучивались.
Мы открывали и закрывали глаза - безразлично. И, лишь приглядевшись пристальней, различали угловатые контуры ближних домов.
Но тут посветлело; туча проползла, однако за ней следом потянулись грязные обрывки, то заслоняя, то освобождая луну. Волны света и тени начали перекатываться через деревню.
Мы пошли. Сбоку сквозь ночную серость проступала немая кладбищенская роща.
Колька остановился и глянул в ту сторону.
- Мишк, а ведь если прямиком чесануть, то у Шурки секунд в секунд будем. - Он выжидательно помолчал. - Тётка Матрёна живей нас придёт и всё ему расскажет. Тогда весь интерес пропал.
Я колебался, я просто боялся. Сейчас, может, самый разгар гулянья у скелетов, мы как раз и подкатим. Я высказал свои опасенья, но Колька не унялся.
- Эх ты, шкелеты! Да если бы нечистая сила была, то за церковь давно бы черти всех задрали. - Колька вздохнул. - А вообще-то сейчас как раз полночь... Ну, как? Смотри, уж люди-то разошлись... Ладно, пошли. Нечего трусить.
Мы двинулись. Мне казалось, что при каждом шаге под ногой что-то предостерегающе хрустит и шевелится, что вдали уже маячат белые костлявые уроды и слышится звон выеденных консервных банок.
Роща неумолимо надвигалась. Колючие мурашки бегали по моей спине.
Когда поравнялись с первыми могилами, Колька шепнул: "Бегом!" - и рванулся. Я - за ним. Но тут нахлынула волна темноты, и не успел я сделать трёх прыжков, как раздался Колькин вскрик, и он растянулся, а я уже летел через него, разбросив руки. Что-то вроде жеребячьего ржания вырвалось у меня из горла, но сразу осеклось, потому что я упал лицом вниз.
Я вцепился в сырую и холодную траву судорожными пальцами и замер, приникнув к земле, ни о чём не думая, но ожидая, что сейчас меня скрутят и куда-нибудь утащат. Вот уже тянут за ногу.
- Мишк, это я о крест запнулся, наверное, бык вывернул.
От простого Колькиного голоса я облегчённо вздохнул и расслаб.
- Побежали. Тётка Матрёна, поди, уж пришла... Или чо ушиб? - Колька на коленях, точно калека, подобрался ко мне.
Я сел. Кресты, чёткие при лунном свете, опять затуманили моё соображение.
- Да, да, - прошептал я. - То есть нет, я не ушибся... Только потерял патроны... Колька, что это там белеет?
- Где?
- Вон...
- Это ж берёза. Да ты не зырь по сторонам-то, не пугайся... Растяпа, потерял. Ищи...
Я боязливо зашарил рукой по влажной траве, оправдываясь:
- Ещё бы. Я через тебя чисто самолётом перемахнул, можно было голову свернуть.
- Ладно, ищи. - И сам он суетливо заёрзал по земле.
Мы были как полоумные, собирающие ночью ягоды.
Я уже озяб. Штаны на коленях промокли, и эта холодная мокрота захватила не только ноги, но отдавалась во всём теле, заставляя вздрагивать и втягивать шею в плечи.
Одного патрона никак не могли найти. Мы истоптали, наверное, порядочный круг - и всё без пользы. Ведь где-то лежит, безмозглый. Я уж про себя бормотал: "Чёрт, чёрт, пошути да отдай!" Колька начал посапывать. И вдруг откуда-то снизу донеслось громко и ясно:
- Кха! - А потом ещё раз: - Кха!
Я попятился и упёрся в Колькин живот. Колька мгновенно и цепко обхватил меня руками, и так мы замерли перед этим звуком.
- Кха-кха, - раздалось уже ближе и чётче.
От моей головы, казалось, остались одни глаза и уши.
Я не боялся, потому что ничего не чувствовал. Я просто всматривался в сумрак, чего-то ожидая. И когда возникло чёрное живое пятно, я даже не вздрогнул. Я упёрся в него взглядом расширенных глаз и, не моргая, следил за ним, пока оно приближалось. Я даже не сразу сообразил, что это - человек, хотя очертания головы, рук и ног разобрал тотчас, как фигура появилась. И вообще я будто стал существом неживым, до того полным было оцепенение и испуг.
Человек поравнялся с нами, остановился по другую сторону могилы с поваленным крестом, кашлянул и пробормотал хрипло:
- ...Агитируют-агитируют, дурачьё... - Он сплюнул. - Всё равно крышка всем!
Колька, не выпуская меня из своих рук, удивлённо шепнул:
- Дядя Тихон...
Человек харкнул и пробормотал ещё что-то злобное.
- Дядя Тихон, - окликнул Колька, поднимаясь.
Дядя Тихон, точно падая на спину, метнулся от нас, но тотчас остановился.
- Кто здесь? - спросил он.
- Это мы с Мишкой.
Дядя Тихон медленно, будто подкрадываясь, подошёл.
- Вы? А что вы здесь делаете?
- Патрон ищем. Мишка патрон потерял, так вот мы и ищем. Нас наградили... от имени...
Колька замолчал, потому что дядя Тихон схватил пальцами его голову, повернул лицом к луне и, пригнувшись, стал всматриваться в него своими впалыми глазами.
- Да это мы... мы... - робко уверял Колька.
Дядя Тихон разогнулся и, словно с неба, проговорил:
- Я узнал вас...