Туманное утро принесло москвичам дождь. Миша тихо сидел в своей комнате на маленьком диване и молча невеселым взглядом наблюдал за новым гувернером, пока слуга раскладывал его немногочисленные пожитки. Когда мсье Жандро, окончив разборку своих вещей, проходил мимо него, направляясь вниз, в столовую, Миша отвернулся, угрюмо глядя в сторону.
- Мишель, - ласково проговорил новый гувернер, останавливаясь около него, - о чем вы думаете и откуда такая грусть?
- Мсье Жандро, - вместо ответа очень серьезно спросил Миша, - чей это портрет поставили вы на полочку… на полочку мсье Капэ?
- Чей портрет? - переспросил мсье Жандро. - Это портрет моего брата, нарисованный его другом.
- А кто был ваш брат?
- Мой брат умер во время взятия Бастилии.
Лицо мсье Жандро покрылось бледностью, и, не добавив больше ни слова, он прошел мимо Миши вниз по лестнице.
Как?! Неужели его брат, родной брат участвовал во взятии Бастилии и умер как герой?!
Бабушка дважды посылала за Мишенькой, напоминая о том, что его ждут к обеду. Но он еще долго сидел на своем диванчике, думая о том, что не всякому выпадает счастье иметь своим гувернером родного брата настоящего героя!
С этого часа Миша с упорством и великим интересом принялся расспрашивать мсье Жандро. Но мсье Жандро говорил на эту тему неохотно, и какая-то холодность, отчужденность звучала в его словах. Это очень не нравилось Мише, и однажды он рассказал французу все, что знал о том восстании, которое произошло почти три года назад в Петербурге.
Оказалось, что об этом мсье Жандро известно очень многое: он в точности знал, какие полки участвовали в восстании, и кто их вел, и как были расположены на Сенатской площади войска восставших.
Через некоторое время после того, как мсье Жандро поселился в доме Елизаветы Алексеевны, у Остроуховых был званый обед, на который вместе с Мещериновыми была приглашена и бабушка. Когда все сидели за большим столом, хозяйка обратилась к Елизавете Алексеевне с вопросом о том, как идет воспитание ее внука и как ей самой нравится мсье Жан-Пьер Келлет-Жандро.
Елизавета Алексеевна выразила хозяйке свою горячую благодарность за отменную рекомендацию и сказала, что мсье Жан-Пьер Жандро - премилый человек и обладает всеми необходимыми для его профессии познаниями.
- Внук мой его очень почитает. А мсье Жандро умеет его заинтересовать и беседой…
- Виноват, - неожиданно обратился к бабушке сидевший напротив военный генерал-губернатор князь Голицын, - о каком это Жандро идет здесь речь? Ежели мне не изменяет память, этот самый Жан-Пьер Келлет-Жандро переехал к нам в Москву из Санкт-Петербурга года четыре тому назад. И по поводу сего француза начальник Главного штаба Дибич сообщил мне тогда же, что оный французский подданный находится под секретным полицейским надзором. Я должен был тогда же дать строгое предписание нашему обер-полицмейстеру Шульгину следить за поведением сего нового москвича и доносить мне о нем каждую неделю. Впрочем, - добавил князь Голицын, посмотрев на растерявшуюся бабушку и смущенных хозяев, - должен сказать, к вашему, уважаемая Елизавета Алексеевна, успокоению, что в поведении оного Жандро ничего предосудительного замечено не было и вел он себя, по заключению обер-полицмейстера, вполне добропорядочно.
После этого князь Голицын развернул свою салфетку и приступил к обеду.
Елизавета Алексеевна, вернувшись домой, тотчас велела Прохору позвать Мишеньку вниз, в ее комнату.
- Вот что, дружок мой, закрой дверь и садись. Натерпелась я нынче страху и конфузу у Остроуховых за обедом!
- Почему, бабушка? Что случилось?
- Случилось, Мишенька, такое, что с мсье Жандро придется нам расстаться.
- Как расстаться? Почему? - нахмурился Миша.
- Уж что он такое сделал - не приложу ума, а только он все время под надзором полиции находится. Сам князь Голицын об этом при всех за столом объявил.
- Ну и что из этого?
- Как что из этого, Мишенька? Да ведь он, значит, какой-нибудь преступник! Хорошие-то люди под надзором не бывают!
- И очень даже, бабушка, бывают. Много хороших и лучших людей. И с мсье Жандро я, бабушка, не расстанусь.
Бабушка поняла, что спорить с ним бесполезно: не уступит и не согласится. Она только вздохнула и, разведя руками, сказала:
- Ну, если ты так решаешь, Мишенька, и ничего не боишься, я тебе перечить не стану. Только смотри, друг мой, как бы чего не вышло…
- Да он ведь и не участвовал ни в каком восстании!.. Но хорошо, бабушка, я посмотрю! - уже весело ответил Миша и убежал к себе на антресоли.
Все успокоилось в доме и шло своим чередом. Только бабушка каким-то новым - внимательным и опасливым - взглядом посматривала за столом на мсье Жандро, да один раз поразил ее Мишенька какой-то странной, ни на что не похожей песней:
В окошко свет чуть льется… -
громко распевал он за своей дверью:
Я на стене кругом
Пишу стихи углем,
Браню кого придется,
Хвалю кого хочу,
Нередко хохочу,
Что так мне удается!
- Что это, дружок мой, за странную песню ты нынче напевал? - спросила бабушка за обедом.
- Какую, бабушка?
- Да вот что-то вроде… хохочу, когда хочу… Чудная какая-то песня!
Тут Мишенька и в самом деле расхохотался.
- Что вы, бабушка, совсем не так! А вы знаете, где эту песню нашли? - вдруг став серьезным, спросил он.
- Откуда ж мне это, друг мой, знать?
- Ее нашли во Франции на стенах одной государственной темницы.
- Темницы? - с опаской переспросила бабушка. - Так она французская?
- Была французская, только я ее перевел.
На это бабушка ничего не ответила, но про себя твердо решила попросить мсье Жандро - она не сомневалась, что песню эту сообщил Мишеньке именно он - не передавать ее внуку веселых песен тюремного содержания.
Но в этот же день, за вечерним чаем, мсье Жандро неожиданно сделалось дурно, и он даже не смог без посторонней помощи добраться до своей комнаты.
Мишенька упросил бабушку немедленно послать за тем доктором, который приезжал к мсье Капэ.
Но никакой доктор не мог помочь Жандро. Ранней осенью 1829 года, к великому горю Миши, умер и второй его гувернер…
ГЛАВА 6
Еще при жизни Жандро (через несколько недель после его приезда в дом Арсеньевой) произошло то большое событие в жизни Миши, к которому он готовился целый год.
Вступительный экзамен прошел не только вполне благополучно, но инспектор Павлов даже выразил свое особое одобрение Алексею Зиновьевичу как педагогу: по окончании всех экзаменов он поздравил Мишу с поступлением сразу в четвертый класс Университетского благородного пансиона, а Зиновьева - с блестящим учеником.
Теперь до начала занятий оставалось еще несколько дней, и, по мнению Миши, они могли бы не тянуться так долго.
- Позвольте мне, бабушка, выйти на небольшую прогулку одному! - попросил он однажды вечером, заглянув в бабушкину комнату.
- Да ведь уже без малого девять. Куда же так поздно-то одному? - попыталась возразить Елизавета Алексеевна, но, внимательно взглянув на внука, поняла, что он опять, как говаривал, бывало, мсье Леви, "имеет свое собственное желание" и не отступит от него.
И вот он на улице. Тихая Молчановка, куда они недавно переехали с Поварской, и ближние переулки - все в садах. Но сады уже роняют пожелтевшую листву. За высокими заборами и решетками, над маленькими балкончиками и большими террасами кленовые, липовые, березовые листья устилают дорожки и улицу. Редко-редко прогремит по камням чья-нибудь карета, направляясь к людному центру. Миша неторопливо шел, прислушиваясь к звукам вечернего города.
Он дошел до широкой площади, громыхавшей каретами и пролетками простых извозчиков, и свернул влево, на Тверскую…
Вот он, Университетский пансион! Окна пансиона были темны, и только наверху, где должны были жить пансионеры, горели большие лампы.
Когда приедет отец, он покажет ему этот пансион, который не зря, должно быть, носит название Университетского, давая тем самым право ученикам своим чувствовать себя почти студентами! Алексей Зиновьевич говорил даже, что многие профессора, преподающие в пансионе, являются одновременно и профессорами Московского университета, и прежде всего сам инспектор Павлов, на лекции которого сходятся слушатели всех отделений.
Когда приедет отец, он покажет ему то, чего никому еще не показывал: свои стихи.
За год жизни в Москве столько произошло и хорошего и плохого! И среди всего - то, что в нынешнем, 1828 году, он, кажется, по-настоящему начал писать стихи, никому их не показывая и частенько уничтожая. Только самые лучшие записывает он в свою тетрадь в голубом бархатном переплете, подаренную бабушкой ко дню его рождения. Эта тетрадь принадлежала раньше его матери, и на ней стоят ее инициалы "M. L.", такие же, как его…
Сегодня, вернувшись домой, он снова достанет ее… Что еще может так хорошо, так точно выразить и его мысли и то, о чем без слов говорит с ним природа? Он и сам не заметил, как стихи сделались чем-то вроде его дневника. Потому он и прячет их с такой тщательностью. Как доверить кому бы то ни было то, о чем он привык говорить только с самим собою?!
Пожалуй, он и отцу подождет показывать свои стихотворения. Неважно они еще у него получаются. Вот перечитал недавно маленькую пьесу "Осень", начатую еще в Тарханах перед отъездом:
Листья в поле пожелтели,
И кружатся, и летят… -
думал кончить и чуть не порвал ее. Плохо, совсем плохо!..
А ведь тогда казалось, что эти строчки передают какую-то осеннюю песню…
Он подошел к Малому театру. Тут толпились люди, сновали перекупщики билетов, подъезжали экипажи. И вдруг целая толпа бросилась за каретой, подъезжавшей к боковому входу, и Миша, сам не зная зачем, бросился туда же, куда бежали другие.
Они окружили эту карету, остановившуюся около самых ступенек, и один молодой человек, вероятно студент, в очках и с длинными волосами, подбежав к карете, открыл дверцу. Боже мой, что началось вокруг, когда из нее быстро и легко вышел среднего роста человек в черной шляпе, несомненно актер, с бледным, необыкновенно выразительным и, как показалось Мише, печальным лицом! Его мгновенно окружили тесным кольцом, ему аплодировали, и все кругом кричали на разные голоса:
- Браво, Мочалов! Мочалов, бра-а-во-о-о!..
"Так это и есть Мочалов?!" Миша уже видел это имя на афишах, расклеенных на стенах театра. И он закричал вместе со всеми:
- Браво, Мочалов!..
Знаменитый актер снял шляпу, держа ее в высоко поднятой руке, приветственно помахал ею и исчез в подъезде.
Дома уже были в тревоге. Бабушка горько раскаивалась в том, что отпустила Мишеньку одного, и его появление вызвало бурю радости и бурю упреков. Мальчик спокойно выдержал и то и другое, после чего спросил бабушку, имеет ли она что-нибудь против актеров?
- Да как будто ничего, Мишенька, не имею. Бог с ними совсем, - сказала бабушка. - С чего это ты спрашиваешь-то?
- Потому, бабушка, что сегодня я подумал: хорошо бы актером стать!..
- Господи, Мишенька, да что это с тобой? - с испугом взглянула на него бабушка. - С чего же это ты взял? Разве тебе, дворянину, пристало шутом-то быть?!
- А по-моему, бабушка, быть актером прекрасно!
ГЛАВА 7
Когда, простившись со своим гувернером перед высокими дверьми Благородного пансиона, Миша поднялся по лестнице, ведущей в классы, он увидел, что явился первым. Служители еще вытирали пыль со столов, открывали и закрывали форточки, торопливо заканчивая последние приготовления. Классные надзиратели поспешно проходили в учительскую, где их уже ждал инспектор и был подан чай.
Миша уселся в углу актового зала, постепенно наполнявшегося учениками. Стрелка больших стенных часов приближалась к восьми. В восемь без пяти двери из коридора открылись, и инспектор Павлов вместе с директором Курбатовым и всем педагогическим советом вошли в зал.
Оглядев внимательно стоявших перед ним учеников и поздравив всех с началом учебного года, Павлов произнес коротенькую речь. Он говорил о значении знания и познания природы, о великой роли науки и искусства в истории человечества. Потом рассказал кратко, для новичков, историю Университетского пансиона, назвав для примера имена тех его воспитанников, которыми пансион вправе гордиться.
Двери всех классов открылись. Проходя вместе с другими воспитанниками по широкому коридору в четвертый класс, Миша с чувством невольной гордости посмотрел на висевшую на стене большую доску, где золотыми буквами было написано имя бабушкиного брата - Димитрия Столыпина - рядом с именами Василия Жуковского, Николая Тургенева, Владимира Одоевского и других знаменитых питомцев Университетского пансиона.
Прозвенел по длинному коридору звонок. Учитель русского языка Дубенской поднялся на кафедру и несколько мгновений всматривался в лица учеников.
У него было некрасивое, болезненно-бледное лицо и неуверенные торопливые движения. Но через несколько минут Миша уже забыл о внешности Дубенского.
- Ну, кто из вас русский, друзья мои, и кто знает русский язык?
Ученики с удивлением посмотрели друг на друга, потом на Дубенского и разом подняли руки.
- Так, - сказал Дубенской, - великолепно! Следовательно, все вы можете свободно написать на своем родном языке сочинение на заданную мною тему?..
Половина класса не подняла рук.
- Очень хорошо-о, - повторил Дубенской, - а по-французски?
Руки всех учеников быстро взметнулись кверху.
Дубенской укоризненно покачал головой.
- Вот и стыдно-с, - сказал он негромко, - где же это, в какой стране юношам лучше родного известен чужой язык? А о нашем-то, русском языке еще Ломоносов говорил: в русском языке имеется живость французского, и… постойте-ка, - оборвал он себя, - а нуте-ка, признайтесь, знает кто-нибудь из вас слова Ломоносова о нашем родном языке?
Класс безмолвствовал. Взгляд Дубенского с укором скользнул по всем лицам. Миша поднялся и, слегка робея, ответил:
- "В русском языке есть нежность итальянского, живость французского, великолепие испанского, крепость немецкого, богатство и сильная в изображениях краткость латинского и греческого".
- Правильно, - сказал Дубенской, - а вы, мой юный друг, согласны с этим?
- Согласен.
- Очень хорошо, - продолжал учитель. - Не сравнивая себя с нашим великим соотечественником, я не менее его чту свой язык. Недавно, о чем вы, конечно, еще не знаете, напечатана моя книга "Опыт о народном русском стихосложении". Может быть, кто-нибудь из вас случайно ее видел?
Миша оглянулся: ни одна рука не поднялась в классе.
- Я ее читал, - негромко сказал он.
- Как фамилия? - спросил Дубенской, всматриваясь внимательно в смуглое лицо с огромными темными глазами.
- Лермонтов… Михаил.
ГЛАВА 8
Семен Егорович Раич жил за стеной пансионской библиотеки.
Книжные полки и шкафы тянулись вдоль всех стен и поднимались до самого потолка. Вокруг большого круглого стола собиралось по субботам немало учеников. Седеющая голова Семена Егоровича выделялась среди окружавшей его молодежи. Первая суббота в новом, 1829 году была особенно многолюдной и торжественной. Когда все заняли свои места, Семен Егорович обратился к своим ученикам.
- Ну вот, друзья мои, за эти дни я ознакомил вас всех с уставом нашего общества, составленным еще по почину Василия Андреевича Жуковского, его первого председателя.
После нескольких лет бездействия в этом году мы вернулись к прежней работе и воскресили наши славные традиции. С большой радостью вижу, - обвел он взглядом лица учеников, - что в этом году в наш пансион опять пришло немало любителей прекрасного русского слова.
В нашем школьном журнале уже появились произведения молодых авторов, которые нельзя не отметить. Они напоминают мне славное прошлое нашего пансиона! Итак, господа, мы начинаем.
После того, как Раич прочел свои переводы из Вергилия и Ариосто, наступила долгая пауза. Страшновато было юным членам Общества любителей отечественной словесности выступать со своими первыми опытами.
- Ну что же, господа? По установившемуся обычаю после переводов у нас читаются оригинальные произведения. Последуем этому обычаю и сегодня. Кто хочет начать? Как?! Ни у кого нет на сегодня ничего нового? Лермонтов, и ты молчишь?
- У меня, Семен Егорович, нового ничего нет, - с некоторой угрюмостью ответил Лермонтов. - То есть я кое-что написал, но это не новое… и не законченное… Так что я сегодня хочу послушать.
- Печально! - сказал Раич. - Я на тебя рассчитывал. Ну, кто начнет?
- Семен Егорович, разрешите, я начну! - поднялся Дурнов, тоненький, высокий подросток с женственным открытым лицом и смеющимися глазами.
- Ты, Дурнов? - удивленно взглянул на него Раич. - Очень, очень рад! До сих пор ты только обещал нам стихи, и я уж думал, что тем дело и кончится.
- Я прочитаю "Русскую мелодию".
Сероглазый юноша подошел ближе к канделябру, горевшему на высокой подставке, и развернул тетрадь со стихами:
В уме своем я создал мир иной
И образов иных существованье;
Я цепью их связал между собой,
Я дал им вид, но не дал им названья…
Он читал, и его открытое лицо не меняло своего выражения, и искорки смеха все дрожали в глазах.
Когда он кончил, Раич долго молчал, пристально глядя на него. Молчали и слушатели.
- Это твое первое стихотворение? - спросил, наконец, Раич.
- Не совсем, - уклончиво ответил автор.
- Это не ты писал, - отрывисто проговорил Раич.
Потом он еще раз посмотрел на Дурнова, и вдруг морщинки доброго смеха побежали по его лицу.
- Ах вы, озорники! - проговорил он, покачивая головой. - Ах, обманщики! Никто, кроме Миши Лермонтова, этого написать у нас не мог. Ну, признавайтесь, зачем вы все это придумали?
Но когда виновники чистосердечно признались, что Лермонтов никак не хотел давать этих стихов и что Дурнов сам взял их у него, добрейший Семен Егорович остался даже доволен. Доволен был и автор стихов, которому все же хотелось узнать, что будут говорить о них его товарищи и Раич.
- Стихи стоят того, чтобы нам их узнать, - сказал Семен Егорович. - Ты хорошо поступил, Дурнов, прочитав их. Вы помните, я всегда говорил вам, начинающим поэтам, пусть каждый стих ваш будет или чувство, или мысль, или образ, или картина, или музыка - как у великого Вергилия. Я доволен Лермонтовым потому, что в его стихах имеются эти качества - те или иные. В этой "Русской мелодии", на мой взгляд, должно быть больше музыки, а в ней преобладает мысль, даже философская мысль… И мне хотелось бы, Лермонтов, чтобы все это не было так печально.
Когда заседание кончилось и ученики разошлись, Раич, задумавшись, сказал Павлову:
- Боюсь, что судьба этого необыкновенно одаренного мальчика будет нелегкой.
- Почему вы так думаете? - спросил Павлов.
- И потому, что характер у него прямой и непокорный, и потому, что как здесь, в нашем пансионе, он на голову выше своих товарищей, так будет и дальше в его жизни, если только он не встретится с исключительными людьми.
- Что ж, в такой встрече нет ничего невозможного, - заключил Павлов, и оба наставника перешли к обсуждению учебных дел.