Но, прощаясь с Павловым и пожимая ему руку, Раич неожиданно вернулся к занимавшей его мысли:
- Не является ли семейная трагедия Лермонтова, о которой говорил Зиновьев, неосознанной причиной печальных мелодий его юношеской музы, которые со временем, я уверен, сменятся другими? И как на его музу влияет увлечение поэзией Байрона, которую он уже успел узнать? Великий английский поэт тоже не был счастлив.
- Я думаю, что вы правы, - разыскивая свою шляпу, ответил Павлов. - Я плохо знаю Байрона. Но Мишу Лермонтова я знаю и лично и по отзывам вашим и Зиновьева. И вижу, что, несмотря на внешнюю замкнутость и кажущуюся отчужденность, он тянется к настоящей дружбе, которой умеет дорожить. И я уверен, что он найдет настоящих людей или они его найдут.
* * *
В больших комнатах внизу сумрачно и как-то все скучно - от непрерывного дождя, который льет за окнами.
- Конечно, дружок, я вижу и понимаю: грустно тебе, - говорит Елизавета Алексеевна внуку, который задумчиво смотрит на желтое дерево, облетающее за окном. - Только как хочешь, Мишенька, больше французов к нам в дом приглашать я не буду. Не жильцы они у нас. Да и языком тебе пора новым заняться. Я приглашу, Мишенька, англичанина. У них и революции не было, и здоровьем они как-то покрепче.
Так вскоре после смерти мсье Жандро появился у Миши новый воспитатель, внушительного вида, с величественными манерами: англичанин мистер Виндсон.
Елизавета Алексеевна считала, что нашла гувернера, который обладал всеми необходимыми качествами.
Он был солиден, образован, у него была добродетельная жена и необыкновенная выдержка характера.
Елизавета Алексеевна была убеждена, что мистер Виндсон может преподать строгие правила морали и житейского поведения, и, назначив мистеру Виндсону очень солидное содержание, водворила его в отдельном флигеле - вместе с добродетельной женой, служанкой и небольшой библиотекой.
Внук ее не оценил в должной мере ни солидности, ни сдержанных манер этого гувернера, но оценил его библиотеку и знания. С его помощью он начал читать английских авторов, и через несколько месяцев мистер Виндсон с удивлением обнаружил, что Миша почти свободно читает в подлиннике Шекспира и Байрона.
Мистер Виндсон был доволен своим учеником и заявил приехавшему ненадолго Юрию Петровичу, что его сын Мишель обладает истинно британским упорством характера.
ГЛАВА 9
Осенняя непогода, наступив внезапно после теплых дней, в одну неделю превратила все проселочные дороги в непролазные топи и помешала Марии Акимовне отправить своего Акимушку из Тархан в Москву ко дню рождения Мишеля. Он приехал уже по первопутку, рано сменившему осеннюю мокроту.
Освободившись от забот своего старого дядьки и от всех теплых шарфов, которыми был закутан, Аким с криком: "Мишель, где ты?" - вбежал в Мишину комнату и остановился: из-за маленького письменного стола быстро встал и шагнул навстречу гостю совсем не тот Мишенька, с которым они так весело играли в тархановском парке. Перед Акимом стоял очень серьезный большой мальчик.
Они поздоровались, и Аким, преодолевая невольное смущение, сказал:
- Ну вот… Я и приехал. Только я опоздал немножко… Но ничего. Правда?
Миша молча кивнул головой и улыбнулся. И когда он улыбнулся, Аким увидел перед собой прежнее лицо буйного и веселого товарища и коновода их детских игр. Но этот товарищ детских игр уже учился в пансионе, и на столе у него стоял великолепный, по мнению Акима, письменный прибор, а рядом с альбомом, на котором было написано: "Рисунки", лежала раскрытая тетрадь со стихами…
- Это вам столько задали выучить? - спросил он, пораженный.
- Нет, - ответил Миша, снисходительно улыбнувшись. - Сюда я переписываю Байрона. А это "Шильонский узник". Я тебе потом почитаю.
- Но тут написано "К…" и стоят три звездочки, - продолжая всматриваться в листок, сказал Аким.
Легкая краска смущения покрыла смуглое лицо Миши.
- Ах, это? Это просто мое, - сказал он, прикрывая листок.
Но как ни быстро он это сделал, Аким успел прочесть первые строчки:
…Не играй моей тоской,
И холодной и немой… -
и застыл в недоумении.
Аким Шан-Гирей был на три года моложе Миши и привык смотреть на него с удивлением. Еще в Тарханах поражали его, не вызывая, впрочем, ни малейшей зависти, разнообразные способности Мишеля: умение лепить из воска целые группы и эпизоды - то из жизни охотников, то из древней истории; театр марионеток, созданный им самим от начала до конца: от восковых актеров до пьес. Поэтому то, что Мишель пишет стихи, его не удивило. Аким Шан-Гирей вообще был равнодушен к поэзии и совсем не умел разбираться в стихах.
Но тут такие странные слова… О какой это тоске пишет Мишель? И что означают загадочные три звездочки? Он спросил о них Мишеля, и тот ответил, что так пишут, когда хотят, чтобы не знали, о ком написано.
- А-а!.. - протянул Аким и снова помолчал. - Ты знаешь что? Ты очень вырос, - проговорил он наконец. - Ты, наверно, скоро будешь даже совсем большим…
Мишель, забывшись, убрал руку от листка, и Аким незаметно прочел две последние строчки:
Для меня бывает время:
Как о прошлом вспомню я…
Эти последние слова вернули Акиму полное самообладание. Раз Мишель о прошлом думает - значит, о Тарханах, об играх, об Ивашке… И он вспомнил данное ему поручение, которое чуть было совсем не вылетело у него из головы.
- Мишель, - сказал он, оживляясь, - тебе Ивашка кланяться велел и просил, чтобы ты обещание свое исполнил, а какое - не сказал: он, говорит, сам знает.
- Ивашка?! - Миша радостно засмеялся. - Бабушка сказала: пусть он подрастет немного. А как подрастет, так и приедет к нам сюда. Я его не забыл. - Он задумался, вспомнив Ивашку, и Тарханы, и широкие аллеи тархановского парка, и просторы тархановских полей, и лес, где собирал Ивашка красные "анкоры" для бедного мсье Капэ…
ГЛАВА 10
21 декабря 1829 года в мягкий зимний вечер на углу Тверской и Газетного переулка скопилось множество карет и даже колымаг такого старозаветного фасона, что кучера модных экипажей только подмигивали друг другу да выразительно покрякивали, глядя, как открывается скрипучая дверца и вылезает на свет божий чей-нибудь дедушка с наследственной подагрой, приехавший послушать, как будет отличаться младший представитель его рода на школьном вечере Благородного пансиона.
Благородный пансион нынче праздновал окончание учебного года, и на объявленный по этому случаю публичный вечер съехались многочисленные родственники.
Родня Миши Лермонтова была представлена бабушкой Елизаветой Алексеевной и щебечущим роем кузин. Подле величавой фигуры бабушки в черных шуршащих шелках, с пышной кружевной наколкой на голове виднелись улыбающиеся лица Сашеньки Верещагиной и Софи Бахметьевой, которая ни минуты не могла посидеть спокойно.
Она беспрестанно поворачивала свою голову в густых пепельных локонах к одной из соседок или, легко касаясь пола, подбегала к сидящей в другом ряду кузине, вызывая недовольство своей гувернантки.
Наконец на возвышении, приготовленном для выступлений учеников, появился Алексей Зиновьевич и сообщил порядок выступлений.
Кузины арсеньевские, столыпинские, верещагинские не без волнения ждали появления Мишеля.
Сашенька Верещагина даже рассердилась на друга Мишеля - Сабурова за то, что он слишком долго читал какую-то оду - кажется, Державина. Ведь знает, что после него читает Мишель, и все не кончает!
Наконец-то! Длинный юноша, старший ученик, объявил:
- Лермонтов Михаил, ученик пятого класса.
Перед десятками устремленных на него глаз - дедушек, бабушек, отцов, теток и сестер - на возвышение твердыми шагами взошел небольшого роста темноглазый подросток. Бледность смуглого лица выдавала его волнение. Он закинул назад голову и сказал, глядя поверх устремленных на него глаз:
- "К морю" - стихотворение Василия Андреевича Жуковского.
После торжественно пышных строф Державина странно простыми и волнующими показались стихи, которые этот мальчик читал с серьезностью взрослого, с горячим чувством.
Но когда в следующем отделении тот же ученик появился на возвышении со скрипкой в руках и очень неплохо сыграл "Аллегро" из концерта Маурера, слушатели были удивлены: у одного и того же мальчика, к тому же показавшего и в науках успехи отличные, столько разнообразных дарований, в то время как многие представители гораздо более знатных родов ничем не блеснули перед собранием родственников!
Миша Лермонтов был в некоторой степени героем этого вечера и, когда начались танцы, с сияющим лицом танцевал кадриль поочередно со всеми кузинами.
Но в конце вечера он, пробегая в азарте, наступил на чей-то длинный шлейф.
Обладательница шлейфа, наведя на него лорнет, спросила:
- Ты, мой милый, кто таков? Как фамилия?
- Лермонтов. Я виноват, прошу прощения, - быстро ответил он, остановившись перед ней.
- Князь Лермонтов? Или граф Лермонтов?
- Нет, Миша Лермонтов, - ответил виновный и убежал.
- Я так и знала! Ну времена!.. Не титулованный, и всей ногой на шлейф! Они только это и умеют, где ж им приличия знать?!
Миша этого уже не слыхал. Он в это время разыскал в толпе Зиновьева, чтобы поблагодарить его. И Алексей Зиновьевич ласково сказал ему:
- Расти и дальше таким, чтобы я с гордостью сказал когда-нибудь: "Миша Лермонтов был моим любимым учеником".
Миша Лермонтов обнял своего учителя и, прижимая к груди подаренную ему за успехи книгу, побежал к карете, до отказа переполненной кузинами: арсеньевскими, верещагинскими, столыпинскими и бахметьевскими.
До позднего вечера веселились в тот день в арсеньевском доме.
Когда все разъехались и бабушка, уставшая за день, полный волнений, ушла к себе в спальню, Миша прошел по затихшему дому. Он любил опустевшие комнаты в эти часы наступающей ночи. Задумавшись, он поднялся наверх и открыл дверь своей комнаты.
Светлая луна стояла прямо перед его окном на зимнем звездном небе. И ему показалось, что его маленькая мансарда летит где-то высоко-высоко над землей.
ГЛАВА 11
До начала спектакля еще остается добрых полчаса, а у входа толкотня, суета и спешка. Театральная карета уже давно подвезла к служебному подъезду последних актеров, но в зрительный зал публику еще не пускают, и свет в нем еще не зажгли. Нетерпеливые зрители толпятся в коридоре и перед дверьми, ведущими в ложи. Вбегают прямо с мороза, торопясь раздеться, немногие счастливцы, которым удалось перекупить на улице галерочные места за тройную цену. Еще бы! Сегодня идет "Игрок" Реньяра с участием Мочалова!
Два ученика Университетского благородного пансиона - Лермонтов и Сабуров - нетерпеливо всматриваются в подъезжающие сани и закрытые кареты. Наконец Миша Лермонтов отвертывается в полном отчаянии.
- Они опоздают! - говорит он, укоризненно посмотрев на своего товарища.
- Нет, - отвечает тот уверенно, - мой отец никогда не опаздывает, но всегда приезжает в последнюю минуту. Что нам волноваться? Ведь у нас ложа, войдем хоть после начала.
- Что ты, как можно после начала?! Пропустить последние минуты перед поднятием занавеса?! Кто любит театр по-настоящему, никогда их не пропустит! У меня в эту минуту всегда сердце замирает.
- Удивительно, с каких это пор ты успел так по-настоящему полюбить театр?
- С тех пор как в свой первый приезд в Москву увидел оперу "Невидимка". Мне тогда пять лет было…
- Вот и они! - перебил его товарищ, быстро идя навстречу подъехавшим широким саням с медвежьей полостью. - И папенька и маменька! Я говорил…
Из саней неторопливо вышел осанистый господин с небольшой бородкой. Он помог выйти закутанной даме и, сказав несколько слов кучеру, обратился к сыну:
- А ты, я вижу, на подъезде ждешь? Не терпится! Эх вы, молодежь! Ну, где же твой товарищ?
- Вот он, папенька! Вот это и есть Миша Лермонтов!
- Очень рад, очень рад! И жена моя будет рада. Однако пройдемте скорее на места. Здесь холодно. В ложе удобнее знакомиться. А где же ваш гувернер? - обратился он к Мише.
- Мистер Виндсон проводил нас до театра и поехал домой. Он заедет за мной.
Сняв в ложе шубу, осанистый господин еще раз пожал Мише руку и подвел его к высокой даме, снимавшей свои меха.
- Вот, друг мой, тот самый Миша Лермонтов, о котором мы с тобой столько слышали от сына.
- Я очень рада дружбе моего сына с вами, - рассматривая Мишу, сказала дама.
Со стареющего лица дамы приветливо смотрели на Мишу очень добрые глаза.
- Бабушка ваша урожденная Столыпина? - спросил у Миши осанистый господин и, получив утвердительный ответ, добавил: - Ну, кажется, мы с вами немножко сродни. Сабуровы и Столыпины когда-то имели какие-то родственные связи, если не ошибаюсь.
- Я очень рад, - пробормотал Миша.
- Вы очень любите театр? - спросила дама с добрыми глазами. И голос у нее был добрый.
- Очень!.. - ответил Миша. - Особенно этот театр! Но театр вообще такая замечательная вещь! В нем можно в один вечер показать всю жизнь, и весь мир, и все человеческие страдания и радости, не правда ли?
- Правда, - ответила госпожа Сабурова и, еще раз посмотрев на него, добавила: - Да, я очень рада, что именно вы подружились с моим сыном. А если рада я - значит рад и супруг мой. У нас в семье всегда согласие.
Она улыбнулась, отчего лицо ее стало еще добрее.
Миша крепко сжал дрогнувшие губы.
- Сейчас поднимется занавес, - проговорил он. - Начинают!
И с этой минуты все, кроме сцены, перестало для него существовать.
Но мать его друга все-таки успела задать ему еще один вопрос:
- Вы в первый раз сегодня смотрите Мочалова?
- Нет, как можно! Но я мог бы смотреть на него сотню раз, потому что он самый прекрасный актер не только у нас, но, я думаю, в целом мире!
С первой минуты появления на сцене Мочалова Миша вместе со всем зрительным залом следил за каждым движением и за каждым словом великого актера.
И если бы Мишу спросили: "Что такое вдохновение?", он ответил бы: "Это - Мочалов".
Когда опустился в последний раз занавес и затихли последние аплодисменты на галерке, Миша встал и увидел, что Сабуровы уже оделись. Его друг стоял между отцом и матерью, держа под руку и того и другого, и все трое, улыбаясь, смотрели на Мишу. Такая дружная, такая неразделимая семья!
- Вы, наверно, хотели бы стать актером? - спросила Мишу мать Сабурова.
- Нет, - ответил он, помолчав. - Раньше хотел, а теперь мне больше хочется сочинить пьесу для Мочалова.
- Почему же?
- Я думаю, что сочинитель переживает большое счастье, когда в произведении, созданном его воображением, играет такой великий артист! И потом артист живет только своей ролью, а сочинитель - всеми!
- Да, - сказал отец Мишиного друга, - вы ведь уже сами сочиняете что-то, кажется, стихи?
Миша, торопливо одеваясь, смущенно посмотрел на него.
- Иногда пишу, - ответил он. - Редко. Я больше их сжигаю. Но, право, это неважно.
Прощаясь с Мишей, мать Сабурова попросила мистера Виндсона, приехавшего за своим воспитанником, засвидетельствовать госпоже Арсеньевой почтение и просить ее отпустить к ним внука в следующий праздничный день.
Мистер Виндсон величаво раскланялся.
Дома их встретила глубокая тишина. Бабушка уже спала. В пустых, слабо освещенных комнатах разными голосами отстукивали время часы.
Когда Миша уже лежал в постели, вспоминая театр и Мочалова, мистер Виндсон сказал:
- Я уверен, что в ближайшее воскресенье, Мишель, ваша бабушка отпустит вас в это очаровательное семейство.
- Нет, - ответил он глухо, отвертываясь и закрывая глаза. - Я не пойду к ним.
- Не пойдете? - с величайшим изумлением повторил гувернер. - По какой причине?
- Так… - ответил Миша, продолжая лежать с закрытыми глазами. - Не спрашивайте. Я не скажу.
Мистер Виндсон пожал плечами и, погасив свечу, отправился к себе. За небольшими темными окнами падали и падали холодные снежинки, покрывая землю, а в безмолвных комнатах мерно отстукивали время часы.
ГЛАВА 12
В мезонине тихого дома на Малой Молчановке сидит у окна смугловато-бледный подросток с живыми горящими глазами на полудетском лице и в упорном раздумье кусает карандаш, перечитывая строчки:
Не привлекай меня красой!
Мой дух погас и состарелся.
Он останавливается, перебирает страницы тетради и, найдя то, что искал, читает вполголоса:
Все изменило мне, везде отравы,
Лишь лиры звук мне неизменен был!..
- Стучал, стучал - не отзываешься! Ты занят?
Приоткрыв дверь, в комнату вошел среднего роста юноша, кареглазый, белокурый, с легким румянцем на веселом лице.
- Алексей? - быстро закрывая тетрадь, обернулся Миша. - Входи, входи!
Алексей Лопухин, его близкий друг, хитро прищурил один глаз и усмехнулся:
- А тетрадь от меня поскорей закрыл! Что ты тут писал? Новое? Веселые стихи или нет? Показывай!
- Нет, перечитывал старые. - Миша открыл ящик стола и убрал в него тетрадь. - И совсем не веселые, - добавил он.
- И зачем ты так много печального пишешь? О чем тебе печалиться? У тебя, мой друг, английский сплин. От Байрона заразился!
Миша, вспыхнув, сердито посмотрел на Лопухина.
- Да ведь ты его даже не читал! - сказал он зазвеневшим голосом. - Да и те, кто читал, не понимают его! Не понимает ни мистер Виндсон, ни даже Алексей Зиновьевич! Какой же у Байрона сплин? Где? Все образы его героичны, все! Ты читал "Каина"?
- Ну, не читал, - ответил невозмутимый Лопухин.
- Я так и знал! Ты даже не знаешь, как прекрасна была его жизнь! И смерть его тоже прекрасна! И героична! Потому что он умер, сражаясь за свободу Греции. И я хотел бы умереть, как он!
- Не горячись, Мишель, я только потому так сказал, что ты пишешь все о чем-то трагическом, героическом, меланхолическом. И все читаешь Байрона. Ну, я и подумал, что все это у тебя…
- Все это у меня мое! - перебил его Миша. - Нет, я не хочу быть тенью Байрона. И повторить Байрона нельзя.
Лермонтов отошел к окну и смотрел на быстро темнеющее небо и чуть освещенные месяцем облака, которые прозрачной грядой повисли над городом.
- Нет. Я не Байрон. Я русский, у нас свое, - закончил он твердо.