* * *
В ночь с субботы на воскресенье можно посидеть подольше, не боясь опоздать утром на занятия. Накануне он тоже просидел над стихами до позднего часа, приняв все меры к тому, чтобы об этом никто не узнал. Сегодня, как и вчера, он запер свою дверь на маленький, приделанный им самим крючок и уселся перед камином.
Какая глубокая тишина в доме сегодня! Только время от времени стукнет об оконную раму ветка тополя.
В такой тишине хорошо прислушиваться каким-то особым, внутренним слухом к музыке строк, к гармонии слова.
Глядя то на тяжелый янтарно-красный огонь в камине, то на легко голубеющий туманный свет за окошком, он с напряженным вниманием и трепетным волнением прислушивался к своим мыслям.
Печальный демон, дух изгнанья,
Блуждал под сводом голубым,
И лучших дней воспоминанья
Чредой теснились перед ним…
Этот образ точно родился в нем из его собственных живых чувств и мыслей, не имевших выхода: из жажды борьбы со всем тем, что мешает жить людям, из жажды правды и великой, всеочищающей любви.
За окном стояла луна, и высокие облака тихо проплывали между ней и землей.
Не странно ли, что безмятежность природы вызывала в нем часто, точно по закону противоположности, образ мятежного духа, отверженного и полного величественной красоты?
Он встал и долго смотрел в окно на ясное звездное небо, до тех пор пока луна не скрылась за темными крышами.
Потом взял карандаш и бумагу и, устроившись на полу, на медвежьей шкуре, волнуясь и точно боясь забыть, быстро стал писать:
Я полюбил мои мученья,
И не могу их разлюбить.
Он остановился и, бросив перо, посмотрел на ярко вспыхнувшее пламя в камине. Сколько раз в Тарханах сидели они по вечерам у такого же огня с мсье Капэ, вспоминавшим свою далекую Францию!
Когда это было? Два-три года тому назад? Какой огромный срок - три года жизни! Тогда еще папенька часто приезжал к ним и брал его к себе в Кропотово, и сердце его еще не разрывалось так, как теперь, от нестерпимой острой жалости к отцу и от обиды за него. И… на него - за мать.
И оттого был он тогда, вероятно, добрее, и не было еще в нем раздражения против людей. Да, он был добрее в те дни.
…Камин давно прогорел и потух. Луну закрыли волнистые облака, и, сгибаясь под набежавшим ветром, чаще постукивали об оконную раму ветки тополя.
На медвежьей шкуре, на полу, положив голову на медвежью морду, крепко спал юный творец "Демона".
ГЛАВА 13
В шестом классе московского Университетского пансиона постепенно затихает оживление, обычное в каждом перерыве между уроками. Только что окончил свои занятия профессор Перевощиков, уважаемый всеми учениками крупный математик и астроном.
- Господа! - ломающимся голосом кричит рыженький, всегда живой Дурнов, войдя в класс и пробираясь к своему месту. - Я считаю, что у Димитрия Матвеевича неправильная система занятий!
- Может быть, ты его поучишь? - раздается насмешливый голос из последнего ряда.
- Ничего нет смешного, - обидчиво отвечает Дурнов. - Я хочу сказать, что он занимается с небольшой, отобранной им группой, а мы все только слушаем. Сегодня опять он Милютина и Лермонтова к доске вызывал, а нас и не спросил.
- Ну и хорошо, что не спросил, - вмешивается в разговор третий ученик. - Последних задач никто из нас, кроме Милютина да Лермонтова, хорошенько не понимает.
- Подумаешь, Лермонтов! Что он, гений, что ли? И у Мерзлякова он первый, и у Дубенского - первый, и даже…
- Неправда! Дубенской ему в позапрошлом году тройки ставил!
- Ну что же, а у Мерзлякова он всегда высший балл - четверки - имеет. А тройки у Дубенского получал за латынь!
- Да вот Лермонтов идет, спросим у него!
В класс торопливо вошел Миша Лермонтов и остановился у кафедры.
- Внимание, господа! - громко сказал он. - Сейчас в коридоре я встретил Павлова. Он просил всем передать, чтобы после уроков никто не уходил: он хочет с нами побеседовать.
- Ого!.. - раздались голоса. - Что-нибудь, наверно, случилось!
- Обязательно кто-нибудь провинился!
- Совсем это не обязательно! Павлов не только инспектор, но и ученый: он физик и философ и может говорить с нами о вопросах науки, - сказал Лермонтов.
- Посмотрим! - отзывается Сабуров.
- Посмотрим! - повторяет Милютин и торопливо подходит к Лермонтову. - Миша, дай на недельку математическую энциклопедию Перевощикова, у тебя, наверно, есть.
- Пожалуйста, бери хоть совсем! У меня два экземпляра.
- Спасибо. Ты захвати ее завтра, очень прошу.
Лермонтов молча кивнул.
- Алексей Федорович идет!
Коренастый, с крупной головой, покрытой густыми, стриженными в скобку волосами, с энергичным лицом и живыми глазами, пятидесятилетний, рано отяжелевший человек быстрыми, решительными шагами поднялся на кафедру.
- Мои юные слушатели и друзья! Сегодня я хочу вновь обратиться к той теме, которой я касался на последнем уроке, и говорить с вами о наследии классической словесности.
Ученики переглянулись. Все хорошо знали, что Алексей Федорович Мерзляков мог говорить без конца о теории и законах классики, иллюстрируя свои уроки чтением то Корнеля и Расина, то величественных од.
Он говорил всегда с горячим увлечением, не замечая времени и часто не обращая внимания на звонок.
В этот раз он был особенно возбужден и, сойдя с кафедры, быстро ходил по классу взад и вперед с маленькой книгой в руке.
Наконец он раскрыл небольшую книжку, на которую с любопытством поглядывали ученики.
- Теперь, друзья мои, оставим истинно высокий стиль. - Он положил перед собой книгу. - Сейчас мы перейдем к современному нам поэту и постараемся в произведениях его необыкновенно легкого пера отметить не только те достоинства, которые все мы знаем и любим, но и те недостатки, познание коих и есть лучшая школа для всех юных поэтов. Вы, конечно, все уже догадались, что я говорю о Пушкине.
Легкое движение прошло по рядам учеников, а смуглое лицо Миши Лермонтова вспыхнуло.
Его волнение не укрылось от Мерзлякова.
- Да, Лермонтов, - повторил он, - для тебя, уже сделавшего первые шаги на поэтическом поприще, и вообще для тех из вас, кто участвует в литературном кружке Семена Егоровича Раича - а таких среди вас немало, - особенно полезно, не поддаваясь первому впечатлению, проанализировать поэтическое произведение.
Лицо Лермонтова стало сердитым.
- Я беру для разбора, - продолжал Мерзляков, - пиесу поэта "Зимний вечер".
- Она прекрасна! - вырвалось у Лермонтова.
- Не спорю. В ней есть прекрасное. - Мерзляков строго посмотрел на своего ученика. - Но обратимся к разбору. Перечтем внимательно первый куплет: в третьей и четвертой строке его мы видим два сравнения: буря то воет, как зверь, то плачет, как дитя. Во втором куплете она, прошуршав соломой по кровле, уже стучит в окно, как запоздалый путник. При таком обилии сравнений образ как бы находит на образ, один образ вытесняется другим - прежде чем мы всмотримся в них и услышим их голоса. Но пропустим среднюю часть и перейдем к концу этой короткой пиесы. Здесь перед нами опять встают два образа. Взяты они из народных песен, но здесь как-то перебивают друг друга и соединены, по моему мнению, только для рифмы: тихо живет за морем синица! Ну, хорошо, допустим. И сейчас же новый образ: девица за водой идет. Перечтем все сначала:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…
Мерзляков остановился.
- Этот четырехстопный хорей, - проговорил он, задумавшись, - весьма певуч, он точно просится в песню. Этого нельзя не заметить.
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя…
Два уподобления одно за другим. Ну зачем же, зачем?.. - Он не кончил и продолжал читать дальше, уже не останавливаясь:
Наша ветхая лачужка
И печальна и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем
Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем
Своего веретена?
- Да, это просится в песню. И здесь - прекрасная рифма: утомлена - веретена. Это сочетание глагола с существительным… да и жужжанье - завыванье… И какая-то в этих строчках грустная нежность, точно… точно… Ну, пойдем дальше:
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.
В этом призыве к веселью какая-то грусть. Все в целом - это сама песня, сама песня… - повторил он тихо, как-то с трудом, словно борясь сам с собой. - А какую песню из наших любите вы, друзья мои? - помолчав, неожиданно спросил он и, вздрогнув, остановился: там, в глубине класса, два голоса запели тихо-тихо - запели его песню!
Среди долины ровныя, -
начал мягкий тенорок.
На гладкой высоте, -
вступил другой, еще ломающийся голос.
Цветет, растет высокий дуб
В могучей красоте, -
подхватил хор.
- Спасибо, милые! Спасибо, друзья мои… - проговорил Мерзляков растроганно, посмотрев на ребят глазами, полными слез. И вдруг, взяв книгу с кафедры, поднял ее в высоко протянутой руке.
- Лермонтов! На, возьми книжку и прочти нам всю пиесу.
- Я знаю ее, - ответил Миша.
Буря мглою небо кроет…
- начал он негромко.
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя…
Класс, затихнув, слушал пушкинские строфы, следя за едва уловимой сменой выражения на лице Лермонтова.
Смотрел на него и Алексей Федорович и, слушая, слегка покачивал в такт головой.
За дверьми класса прозвенел звонок. Никто не двинулся с места.
- Прекрасно!.. - проговорил Алексей Федорович тихо. - Ах, как все-таки прекрасно!..
Сойдя с кафедры, Алексей Федорович скрылся за дверью. И вдруг ему вслед раздались аплодисменты, сначала робкие, но потом все более и более громкие.
Чему аплодировали ученики его, они и сами не отдавали себе отчета: то ли стихам Пушкина, то ли признанию Мерзлякова. Скорее всего всему сразу: и красоте стихов и тому, что красота и сила поэзии одержали победу над всеми законами строгого классического стиля.
ГЛАВА 14
После уроков старшие ученики, не расходясь, ждали появления инспектора. Павлов вошел и осмотрел всех внимательным, озабоченным взглядом.
- Господа! - сказал он. - Я обращаюсь к вам сегодня, как к взрослым молодым людям. Вы - старшие ученики вверенного моему наблюдению Благородного нашего пансиона. Я полагаю, что вы понимаете, друзья мои, сколь велика ответственность моя за поведение ваше - всех вместе и в отдельности каждого.
Он помолчал и неторопливо вынул из бокового кармана своего форменного сюртука потрепанную маленькую тетрадь.
- Вот тебе и научная тема! - шепнул Лермонтову сидевший с ним рядом Дурнов. - Я говорил: провинился кто-то!
- Я не имею причин, - продолжал инспектор, - быть недовольным вами. Напротив, я всегда чувствовал наше взаимное доверие друг к другу и знал, что как мои научные занятия с вами, так и мои беседы по какому-либо вопросу вашего воспитания встречали живой отклик в ваших молодых умах и сердцах. А потому и сегодня хочу я говорить с вами, как со взрослыми, и призываю вас серьезно отнестись к моим словам, которые касаются… которые соприкасаются, так сказать, с различными явлениями.
Павлов вытер платком выступивший на лбу пот и продолжал:
- Теперь подумайте, как взрослые люди, и скажите мне со всей честностью, присущей молодости: что смогу я сказать в ваше и свое оправдание, ежели мне скажут, что ученики Университетского пансиона усиленно интересуются запрещенными стихами, и покажут в виде доказательства вот эту тетрадь, оброненную и найденную в вашем классе? Ее истертый вид показывает, что содержание ее хорошо вам всем известно: здесь переписаны запрещенные стихи Пушкина, Рылеева и Полежаева.
Класс молчал.
- Друзья мои! Я не могу запретить вам читать дома произведения, близкие вашему сердцу и уму. Но вы должны понимать, что, принося запрещенные произведения в стены нашего пансиона, вы подвергаете опасности весь пансион.
Павлов положил тетрадь на кафедру.
- Я не буду спрашивать у вас имя того, кто ее сюда принес. Ее читали и, я думаю, переписывали очень многие, если не все. Я оставляю эту тетрадь у вас в классе и ухожу. Тот, кто ее принес, пусть возьмет ее и даст себе слово беречь репутацию нашего пансиона, которая дорога нам всем. Хорошо, что нашел эту тетрадь наш надзиратель, который передал ее лично мне. Могло бы выйти и хуже. Вот то, о чем я должен был вам сказать, - закончил он, но, уходя, еще обернулся в дверях. - Завтра, господа, я буду читать вам лекцию по физике…
- Михаил Григорьевич, можно вам задать один вопрос?
- Конечно, можно, Лермонтов.
- Не так давно в торжественной речи на собрании наш лучший ученик высшего класса Строев говорил об истине. И его речь была высоко оценена и вами, Михаил Григорьевич, и всем нашим советом. Он говорил, что истина должна быть единственным предметом наших изысканий и нашей честью и славой.
- Да, он говорил это, - ответил Павлов.
- И он привел имена многих великих друзей истины. Он называл Ньютона, Канта, Платона, Галилея, Сократа и… Карамзина и некоторых еще поэтов. Он сказал, что тот, кто избрал целью своей жизни поэзию и служение музам, должен быть особенно верен истине. И, кроме того… - Лермонтов заметно волновался, - вы сами написали, что к знанию и к истине стремится дух человека постоянно во всех веках… Мне кажется, я не перепутал? - спросил он, остановившись.
- Нет, ты точно привел мои слова… Где ты прочел их?
- В вашей статье "О способах исследования природы". И вот я хотел вас спросить: не должно ли к великим именам друзей истины прибавить и эти имена: и Рылеева, и Полежаева, и Пушкина?
- Друг мой, - сказал Павлов, с ласковой улыбкой посмотрев на своего ученика, - я отвечу тебе на этот вопрос, но не в стенах пансиона.
ГЛАВА 15
Юрий Петрович приехал в разгар зимы. Никогда еще не был Миша так рад его приезду! Никогда еще беседы с отцом не доставляли ему такого удовольствия!
Он рассказывал Юрию Петровичу обо всех учителях пансиона, и о замечательных лекциях Павлова, и о том, что Мерзляков - "Вы только подумайте, папенька!" - критикует самого Пушкина, и о своих товарищах, и об удивительной игре Мочалова, и о субботах Раича, и о том, какие замечательные картины русских и итальянских художников показал ему недавно в картинной галерее учитель рисования Солоницкий, сказавший Мише, что ему необходимо серьезно заняться живописью. Юрий Петрович с радостью и вниманием выслушивал все эти рассказы, вникая во все мелочи жизни своего сына. Да, это были удивительные беседы, приносившие обоим одинаковое удовлетворение. Мише показалось только, что лицо и походка отца немного изменились и что у него болезненный вид. Но Юрий Петрович ни на что не жаловался и ежедневно поджидал сына около пансиона, когда кончались уроки. Они часто бродили по вечерней Москве или брали извозчичьи сани и возвращались домой только к ужину.
Елизавета Алексеевна слегка хмурилась, но не возражала: несколько дней можно потерпеть, когда знаешь, что Юрий Петрович все равно уедет и внук ее снова будет только с ней.
А внук с тоской ожидал неминуемой новой разлуки.
В один из последних дней своего пребывания в доме тещи Юрий Петрович, выслушав рассказ сына о его занятиях рисованием, рассеянно перебирал рисунки в его папке. Два из них показались ему примечательными. На одном был нарисован акварелью один из многочисленных кавказских пейзажей, которые запомнились Мише. В этом полудетском рисунке было чувство природы и живость фантазии.
Но именно там, где рукой юного художника водило воображение, и видна была слабость и неуверенность рисунка.
- Мне нравится эта акварель с видом какого-то ущелья, вероятно, кавказского, - сказал Юрий Петрович, - но не увлекайся, мой друг, чрезмерно воображением. Вот когда ты приобретешь уверенность в линии и чистоту красок - тогда рисуй от себя. А пока надобно тебе, Мишенька, всегда иметь перед собой натуру.
- Так же мне и Солоницкий говорит. Он запретил мне пока рисовать свое.
- А это что такое? Это ты откуда срисовал?
Юрий Петрович вынул из папки карандашный рисунок, изображающий ребенка, протянувшего вперед руки.
- Вот это, мой друг, прекрасная работа!
- Вам нравится? Солоницкий тоже был доволен рисунком. Это называется "Ребенок тянется к матери". Ежели вам нравится, папенька, возьмите его себе! Это я скопировал.
- Очень нравится. Благодарствую, мой друг. А это что? Стихи? Уж не твои ли?
Юрий Петрович, улыбаясь, смотрел на вспыхнувшее лицо сына.
- Ежели это твое, непременно покажи.
Миша смущенно смотрел на листок, который Юрий Петрович держал в руке.
- Это еще не совсем кончено, папенька, - проговорил он наконец. - Лучше я прочту вам другое…
Ожидая в эту зиму приезда отца, он твердо решил показать ему свои стихи. Но, конечно, не эти… Не эти, где было так много непонятной ему самому печали… В них он пытался передать мысли или, вернее, чувства, которые - он знал это - огорчат Юрия Петровича и которых он так и не смог бы ему объяснить.
- Нет, мой друг, нет, не лишай меня этого удовольствия. Как же ты говоришь, что не закончено? Вот и черта в конце и твои инициалы. И название такое… примечательное: "Молитва".
- Право, папенька, лучше я не буду вам этого читать.
- Тогда позволь, mon petit, я сам прочту, а ты меня поправляй, ежели я где-нибудь не так разберу. Я хочу знать все, что тебя занимает и волнует.
Юрий Петрович поднес листок к близоруким глазам и начал читать довольно бегло:
Не обвиняй меня, всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от тебя…
Юрий Петрович читал все медленнее:
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей…
Он прочел эти слова и посмотрел прямо перед собой в каком-то удивлении.
- "Лава вдохновенья…" - повторил он с тем же удивлением. - Как это… странно сказано! Неужели же?.. - Он не договорил и снова приблизил листок к глазам.
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, боже, не тебе молюсь.
- Я верно читаю это, Мишенька?
Миша молча кивнул головой.
- Странно… Удивительно! - пробормотал Юрий Петрович и медленно, слово за словом, точно не веря своим глазам, прочитал поразившие его слова:
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрази мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь…
Юрий Петрович остановился и, опустив руку, посмотрел на Мишу.