ГЛАВА 24
В начале осени Елизавета Алексеевна объявила, что молодежь должна поехать вместе с ней на богомолье в Троице-Сергиеву лавру.
Это было чудесное путешествие для всех, кроме Миши, потому что Катишь Сушкова оказывала явное внимание гвардейскому офицеру, поехавшему с ними на богомолье.
Переночевав в монастырской гостинице, все пошли к службе в собор. На паперти и в тени старых деревьев стояло много народу, все еще пытавшегося пробиться внутрь собора, где по случаю большого праздника служил митрополит. Испуганная толпой и давкой, бабушка осталась на паперти, где ее мгновенно окружила толпа нищих. Один из них - слепой, изможденный и голодный, смотрел мутными глазами перед собой и тихо подпевал хору соборных певчих. Миша стоял перед ним, прислушиваясь к его голосу и Сашенька Верещагина, оглянувшись, заметила, что ее кузен положил все содержимое своих карманов в пустую деревянную чашку. Услыхав звон монет, слепой поклонился и что-то тихо сказал.
- Мишель, - позвала Сашенька, выходя вместе со всеми из монастырской ограды. - Будет вам с мрачным видом плестись позади всех! Идите сюда, к нам!
Миша догнал ее, стараясь не смотреть на Сушкову, которая шла впереди, играя зонтиком, и болтала с гвардейским офицером.
- Что вам сказал слепой нищий? Вы слушали его с таким вниманием.
- Он рассказал мне, что вчера кто-то смеха ради положил в его деревянную чашку вместо денег мелкие камушки. Вот и все.
Вечером "богомольцы" подняли такой шум и веселье в монастырской гостинице, что Елизавета Алексеевна с тревогой и смущением посматривала и на служку и на монахов, проходивших под окнами.
Внук ее не участвовал в общем веселье: он сидел один в стороне и что-то писал.
Когда рано утром все усаживались в кареты, он быстро подошел к окошку, перед которым сидела Катишь Сушкова, и, бросив ей на колени свернутый листок, исчез.
- Опять от Мишеля стихи! - со снисходительной улыбкой сказала Катишь Сашеньке и подняла листок. - Что тут такое? Прочти, Сашенька!
Сашенька взяла листок и прочитала вполголоса:
НИЩИЙ
У врат обители святой
Стоял просящий подаянья,
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья.Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.Так я молил твоей любви
С слезами горькими, с тоскою;
Так чувства лучшие мои
Обмануты навек тобою!
Какие прекрасные стихи! И как он запомнил то, что мы все тотчас забыли! Помнишь слепого нищего на паперти, которому мы все вчера подали? Он сказал Мишелю, что кто-то положил в его кружку камушки вместо денег! Ну разве это не возмутительно?
- Очень большое сходство со мной! - Катишь отвернулась.
Сашенька задумчиво смотрела в окно. И только когда экипажи выехали на дорогу, она неожиданно спросила свою подругу:
- А вдруг когда-нибудь Мишель захочет тебе отомстить?
- Ну что же? - ответила, усмехаясь, Сушкова. - Это было бы очень интересно!..
* * *
После поездки в лавру гвардейский офицер со своими усами и шпорами отбыл в Петербург, а молодежь еще вернулась на несколько дней в Середниково.
Возвращаясь после дальней прогулки, Миша встретил в парке Катишь и Сашеньку и, остановившись перед ними, поднял на Катишь свои огромные печальные глаза.
- Как вам понравилось мое последнее стихотворение? - спросил он. - Я не говорил с вами с тех пор.
- Какое именно? - спросила Катишь, стараясь припомнить.
- "Нищий", - ответил он, бледнея.
- Ах, "Нищий", да, теперь я вспомнила! - небрежно сказала Катишь и улыбнулась. - Я вообще нахожу, Мишель, что ваша поэзия очень, очень мила, несмотря на то, что сейчас она еще в младенческом состоянии. - И закончила, улыбаясь уже кокетливо: - Как и ее автор…
Она хотела еще что-то добавить, но взглянула на Мишеля - и замолчала: побледнев, с загоревшимся взглядом он повторил: "В младенческом состоянии? Ну что ж?" - разорвал тетрадь и исчез за деревьями.
* * *
Прощаясь с Середниковом, Катишь с увлечением болтала о той блестящей жизни, которая ждала ее в городе.
Нахмурясь и не глядя на нее, слушал ее Миша. Сашенька посмотрела на него, потом на свою подругу.
- А всех нас ты забудешь?
- Смотря кого!.. - ответила Катишь.
- А в Середниково приедешь весной?
- Этого я не могу сказать. У меня будет много светских обязанностей.
- Ну, тогда мы рассердимся на тебя и тоже постараемся тебя забыть. Правда, Мишель? - тряхнув белокурой головой, спросила Сашенька.
- Очень возможно.
ГЛАВА 25
- Вы слышали новость? Мир окончательно сошел с ума. Общественный порядок снова нарушен!
На балконе столыпинского дома появился приехавший из Москвы дальний родственник Екатерины Аркадьевны, служивший столоначальником в одном из министерств.
Был жаркий августовский день, и все собрались за чайным столом. Гость - сухощавый и желтолицый чиновник - подошел к ручке хозяйки, потом обвел взглядом все общество, собравшееся около огромного серебряного самовара, и заявил:
- Во Франции снова революция! Я получил подробнейшее письмо от моего приятеля, служащего во французском посольстве. Он на днях вернулся в Петербург. Едва вырвался из Парижа!..
- Как же это так, Анатолий Петрович, ни с того, ни с сего - и вдруг опять революция? - удивилась Елизавета Алексеевна.
- Да так вот… Тюильрийский дворец пал двадцать девятого июля под натиском черни, каких-то торговцев, студентов и бывших наполеоновских солдат, которые стали выкрикивать на весь Париж свои старые лозунги, присоединив к ним и новый: "Долой Бурбонов!" И снова Париж был покрыт баррикадами, и на его улицах опять шел бой! И эти безумные и преступные французы снова подняли старый флаг революции над королевским дворцом!
- А что же король? - спросил кто-то испуганно.
- Бежал в Англию, отрекшись от престола. Вот вам печальный конец Карла Десятого. Несчастная Франция!.. - закончил Анатолий Петрович, принимая из рук лакея стакан чаю.
Бабушка Елизавета Алексеевна посмотрела на взволнованное лицо Мишеньки. "Уж, наверное, вспомнил своего Жандро, - подумала она с горечью. - Узнал от него, да еще от Капэ про все эти революции, вот и бредит ими!"
После чая гость перешел было к описанию некоторых подробностей парижских событий, но Елизавета Алексеевна встала из-за стола и строго посмотрела на рассказчика.
- Анатолий Петрович, батюшка, - сказала она негромко, - что-то больше мочи нет об этих французских кровопролитиях слушать. У меня внук и так об разных Бастилиях да баталиях с колыбели бредит. Пойдемте-ка лучше цветники смотреть.
* * *
Семинарист Орлов погасил свечу, когда в его комнату вошел Миша и спросил:
- Можно к вам?
- Да уж раз вошли, стало быть, можно!
- Я ненадолго, - сказал Миша, - но попрошу вас зажечь свечу. Я должен вам кое-что прочесть.
- Свечу зажечь нельзя: Аркаша может проснуться, - сказал Орлов, кивнув головой в сторону кровати, где уже спал его воспитанник. - Если это ваше, читайте наизусть.
- Да, это мое.
- Лирика?
- Нет, особая лирика: политическая. Это называется - "30 июля. (Париж) 1830 года". У меня весь день голова горит от стольких мыслей! И от волнения и от надежд…
И весь день я мучился над восемью строчками и сейчас еще мучаюсь ими, потому что хотел бы выразить это лучше и сильнее. Но не выходит! Вот послушайте и скажите. Ведь, кроме вас, здесь некому это прочесть.
Ты мог быть лучшим королем,
Ты не хотел. Ты полагал
Народ унизить под ярмом.
Но ты французов не узнал!
Есть суд земной и для царей.
Провозгласил он твой конец;
С дрожащей головы твоей
Ты в бегстве уронил венец.
Это очень плохо?
- Нет, это не плохо, - ответил Орлов, помолчав. - И знаете, Миша, что я вам скажу? Это мне гораздо больше нравится, чем стихи ваши про всякие там черные очи и горькие слезы, которые вы посвящаете Сушковой. Я бы на нее даже и смотреть не стал на вашем месте.
- Вы это серьезно говорите?
- А то как же! А теперь идите-ка спать, а то бабушка вас хватится. Покойной ночи!
- Покойной ночи, - ответил Миша и, осторожно спустившись по скрипучей лесенке, вышел в сад, где бродил еще долго.
Но до отъезда из Середникова он еще раз читал Орлову свои стихи.
Это было в те дни, когда отовсюду стекались тревожные слухи то о чуме, вдруг объявившейся в Севастополе, то о страшной холере, опустошившей Саратов, Тамбов.
Но тревожнее всего, страшнее всего были слухи о восстаниях и волнениях.
- Скажите мне, кто же бунтует-то теперь? - спросила однажды Елизавета Алексеевна за обедом.
И так как все молчали, то Орлов неожиданно для самого себя ответил:
- В разных местах разные люди.
- Как, как? - Екатерина Аркадьевна с удивлением посмотрела на него. - Что же это за ответ?
- Извольте, я скажу. Прежде всего в Севастополе взбунтовался гарнизон…
- В Севастополе?! - перебила его Елизавета Алексеевна, бледнея. - Боже мой, как же там теперь брат Николай справится?! Ведь он военный генерал-губернатор Севастополя! Я слышала, что везде холера. Говорят, и до Москвы дойдет… И везде карантины, а под этим прикрытием много зла делается. У нас сейчас все восстания крестьян называют холерными бунтами, но страшно подумать, не идут ли опять пугачевские дни?
Больше ничего не было сказано, но молчаливый репетитор с этого дня точно стал избегать Елизавету Алексеевну. А через несколько дней докатилось и до Середникова известие, которое в Москве уже многие знали, скрывая его от бабушки: военный генерал-губернатор Севастополя был убит взбунтовавшимся гарнизоном.
* * *
Кончался август. Приближались экзамены в Университет. Надо было уезжать из Середникова и возвращаться в Москву.
Вечером накануне отъезда Миша увел Орлова на дальнюю дорожку.
- Прежде чем уехать, я хочу… Послушайте:
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь…
- Постойте! - остановил его Орлов. - Послушайте совет мой, Миша, оставьте ваши предсказания до времени про себя. Поняли? У нас в России такому, как вы, очень просто головы не сносить.
Когда они уже прощались перед скрипучей лесенкой, семинарист Орлов с неожиданной горячностью крепко пожал Мише руку.
- Прощайте, Миша, - сказал он. - Так-то! Завидую я зам. Перед вами новая жизнь: Университет!
Миша еще постоял внизу.
В темноте проскрипели ступеньки шаткой лесенки да в деревне за оврагом пропел спросонья петух.
ГЛАВА 26
Первого сентября 1830 года правление Московского университета слушало донесение профессоров, адъюнктов и лекторов, в котором значилось: "…Мы испытывали Михаила Лермантова… в языках и науках, требуемых от вступающих в Университет в звание студента, и нашли его способным к слушанию профессорских лекций в сем звании…"
Лермонтов стал студентом Московского университета.
Но, прослушав несколько первых лекций, он почувствовал разочарование: Щедринский, читавший статистику государства Российского, и богослов Терновский, и профессор Смирнов с его лекциями по истории российского искусства оставили его равнодушным.
* * *
"Роняет лес багряный свой убор…" Да, и лес, и скромные сады, и садики Москвы!
Он вспоминал эту строку, стоя перед разукрашенным осенью московским садом. Под зеленовато-голубым осенним небом - какое великолепие красок! И ему вспомнился тархановский парк в торжественном убранстве осени. Хорошо бы поехать на недельку в Тарханы! И можно, кабы не Университет! Сегодня была вторая лекция Погодина, он записал ее почти целиком, но надо будет вечером просмотреть и поправить конспект. Пока что, по-видимому, Погодин самый интересный лектор на первом курсе нравственно-политического отделения, хотя многое в воззрениях этого славянофила принять невозможно.
Знания, полученные в Университетском пансионе, и его собственная библиотека, которую он собирал с большим выбором и любовью, дали ему возможность критически разбираться во всем, что он слышал в университетской аудитории. И как ни мало нового сообщалось с кафедры - он шел в Университет всегда с интересом, потому что дух свободы и любви к отечеству жил в умах слушателей, зажигая молодую мысль и волнуя каждого приходившего сюда.
Он долго стоял перед облетающим садом. Может быть, вечером пойти побродить по Кремлю и по берегу Москвы-реки? Ах нет, сегодня чем-то уже занят вечер… Чем же? Забыл! Ну куда же девалась его память?! Сегодня он обещал Алексею и Мари Лопухиным почитать свои стихи. Никому их не читал, но Лопухины самые близкие друзья. С Мари он даже откровеннее, чем с самим Алексеем. Удивительная она девушка! Все поймет, обо всем с ней можно говорить, и всегда в минуту огорчения утешит.
В их доме на Малой Молчановке еще было темно. Но, подойдя, Миша с удивлением заметил чью-то карету. Странно, сегодня никого не ждали! Ну вот, теперь не дадут ему кончить конспект погодинской лекции. Да и к Лопухиным, пожалуй, не поспеть!
Раздосадованный, он вошел в дом, собираясь пройти прямо к бабушке и узнать, кто это к ней приехал незваным и можно ли будет все-таки провести вечер у Лопухиных.
Но ему сказали, что Елизавета Алексеевна ждет его в гостиной.
Свечей еще не зажигали. В гостиной сидели двое: тучный господин, державший цилиндр на коленях, и стройная девушка.
- Вот и мой внук, - громко произнесла бабушка. - Мишенька, это господин Иванов, друг твоего учителя Алексея Федоровича Мерзлякова, а это дочка его покойного брата Федора Федоровича Иванова - Наташенька. Да что же это свечей Прохор не зажигает, ничего не видно!
Когда яркий теплый свет свечей упал на лицо девушки, Мише показалось, что он никогда не видел лица прелестнее. Но не только лицо: вся фигура этой девушки, слегка наклонившаяся вперед, точно прислушивающаяся к чему-то, показалась ему необыкновенной и полной очарования.
- Слыхали, слыхали о вас, молодой человек, - сказал гость. - Мы с племянницей ехали по Молчановке и решили засвидетельствовать вашей бабушке свое почтение, а также просить ее, чтоб она отпускала вас на наши вечеринки. У нас молодежь бывает, скучать не будете.
Мишель поклонился.
- У меня есть друзья, которые в вашем пансионе учатся, - сказала девушка, - они мне ваши стихи читали.
Миша поклонился еще раз и подумал, что быть другом этой девушки - значит быть самым счастливым из смертных.
Был уже поздний вечер, когда карета Ивановых увезла их домой.
В эту ночь Мишель совсем не ложился. Он сидел на подоконнике в своем мезонине и смотрел, как медленно светлело весеннее небо, и вспоминал необыкновенное существо, посетившее их дом.
* * *
"Может быть, странно… может быть, даже неудобно явиться в дом так скоро после приглашения?" - спрашивал он себя уже не в первый раз, старательно застегивая свой новенький студенческий мундир и приглаживая перед зеркалом густые темные волосы.
Но он знал, что пойдет сегодня же в этот дом, чтобы еще раз увидеть эту девушку.
С непонятным ему самому волнением подходил он к ее дому. С непонятным волнением подошел к ней и встретил взгляд ее ясных глаз.
В этот первый вечер он почти не отходил от Наташи, наблюдал за ней в те минуты, когда она занимала гостей (их было немало), бледнея от радости, когда она обращалась к нему, и страдая, когда она говорила с другими.
И когда он уходил из этого дома, он уже знал, что влюблен бесповоротно, что она действительно необыкновенна и что с этого дня не слышать ее голоса, не встречать ясного взгляда ее невозможно!
* * *
В один ненастный и ветреный день 1830 года Миша, придя домой, пробежал прямо к себе и запер дверь. Против обыкновения он даже не пошел к бабушке.
Он положил на стол свежий выпуск "Атенея", торопливо развернул его и, найдя нужную страницу, провел по ней рукой, точно погладив напечатанные там строчки. Потом посмотрел на первое слово, стоявшее на верху страницы, и смущенно улыбнулся. "Весна", - проговорил он полушепотом и, так же полушепотом прочитав до конца, весь вспыхнул, посмотрев на маленькую букву "L", стоявшую вместо подписи. Впервые он увидел свое стихотворение напечатанным и не мог оторвать взгляда от этих четырнадцати ярко чернеющих строчек. Было удивительно, что все это он сам сочинил.
И не потому, что стихотворение было так уж хорошо, а потому, что напечатанное казалось ему чем-то необыкновенным.
Мысли и чувства, жившие до того только в глубине его души, стали теперь достоянием всех и точно зажили своей собственной, независимой от него жизнью. И это было так странно и в то же время наполняло его чувством какого-то чуть-чуть горделивого счастья.
И весь этот день - ненастный и знаменательный день - он был охвачен волнением, которого старался никому не показывать, радостью, о которой никому не хотел говорить.
Миша погасил свечу, и лунный свет осветил его комнату. Он смотрел на этот свет и засыпал и, засыпая, думал о том, что сегодняшний ненастный и ветреный день - знаменательный день его жизни.
ГЛАВА 27
Обычный шум в аудитории, казалось, не имел отношения только к одному студенту. Он сидел у окна и, облокотившись на подоконник, погрузился в чтение.
Он так был занят своей книгой, что не заметил появления на кафедре профессора.
- Господин Лермонтов, - произносит профессор громко, - пожалуй, можно теперь прекратить чтение?
Лермонтов перестает читать.
Но постепенно лицо его мрачнеет, взгляд делается скучающим и усталым. Он снова открывает книгу и, держа ее на коленях, незаметно читает.
Когда окончилась лекция, на что студент Лермонтов не обратил никакого внимания, профессор во второй раз обратился к нему:
- Скажите, пожалуйста, господин студент, что за книга так овладела вашим просвещенным вниманием?
Лермонтов ответил.
- Как? - Профессор забыл, что ему следует рассердиться. - Где вы достали этот ценнейший труд? Он только вышел…
- В моей библиотеке.
- Мне было бы чрезвычайно важно достать эту книгу на время. Чрезвычайно важно! Ежели бы вы…
- Пожалуйста, - сказал Лермонтов, протягивая книгу. - Вы можете брать из нее весь материал и для следующих ваших лекций.
Профессор с некоторым смущением взял книгу и покинул аудиторию.
Эта история облетела весь Университет, и слухи о "дерзком первокурснике" дошли до декана. Декан вызвал к себе студента Лермонтова для объяснений; но, поговорив с ним довольно долго, он в конце концов не нашел в его поведении "состава преступления".
- Это вполне порядочный человек, - сообщил он свое заключение в профессорской, - большая умница и весьма начитан. Свободолюбив, конечно, но что с этим поделаешь? Такова наша молодежь!
Вскоре после этого Лермонтов сидел у Алексея Лопухина.
- Согласись, Алеша, что ради профессоров в Университет ходить не стоит.