- Ох, Мишель, не криви душой! Не потому ли не слушаешь ты профессоров, что тебе жаль от своих стихов и драм оторваться? Ведь сколько ты написал! Только то, что знаю я, - посчитай! В одном этом году ты две драмы написал - "Испанцев" и "Menschen und Leidenschaften" и несколько поэм, а стихов-то, стихов!..
- Может быть, ты и прав, - говорит Лермонтов. - И в этом я только одному тебе признаюсь.
- Ну вот видишь! И вообще, мне кажется, тебя ничто так не интересует, как твои поэтические занятия.
- Ты думаешь, что это простое "занятие"? Да?
- А что же это?
Лермонтов прошелся по комнате и остановился перед Лопухиным.
- Это такая сила, - сказал он медленно, - которой противиться невозможно! Понимаешь? Это и счастье, и мука, и… все!
Он отошел к окну.
- Бывают дни, когда какие-нибудь восемь строчек терзают меня с утра до ночи, и я не могу заниматься лекциями, ни о чем не могу думать, пока не закреплю в этих строчках все те слова, которые звучат во мне, и не расположу их, точно ноты в какой-нибудь музыкальной пьесе. Но бывает и по-другому: вдруг какой-то вихрь охватывает душу, и она загорается огнем, и все мысли ложатся тогда легко на бумагу - и я счастлив. Но я просто не могу в такие дни никого видеть и слышать! Я должен отдаться дыханию этого вихря, остаться один на один с этим огнем. И это все я тоже говорю только тебе.
Лопухин долго молчал.
- Я понял, Мишель. Я вспомнил, как ты, еще совсем мальчиком, написал в своей "Молитве":
…сей чудный пламень,
Всесожигающий костер…
Это о том?.. Я понял.
ГЛАВА 28
"Холера в Москве!" - разнеслось по городу. Медленно потянулись по улицам кареты и зловещие черные фуры с трупами. Город в эту осень был оцеплен.
Один студент нравственно-политического отделения, на котором учился Лермонтов, утром почувствовал дурноту, а на другой день умер в университетской больнице.
Профессор технологии Денисов прочел студентам приказ о закрытии Университета по случаю эпидемии и вечером следующего дня умер.
Студенты прощались друг с другом на университетском дворе уже не как чужие, а с тем теплым и тревожным чувством, которое объединяет в дни общей беды.
На опустевшей Молчановке в доме бабушки царила введенная бабушкой строжайшая диета и наводил уныние острый запах хлора. Москвичи были охвачены паникой, и многие семейства уехали.
- Мишенька, пора и нам ехать. Уедем-ка, дружок, из Москвы, - просила Елизавета Алексеевна.
- Почему же, бабушка?
- Потому что в Москве холера и оставаться здесь опасно. Все ведь уехали!
- Совсем не все. Есть семьи, которые остались. Ивановы здесь.
- Ивановы? - переспросила удивленно бабушка. - Неужели и Натали осталась?
- Все остались, бабушка.
- Ну что же, Мишенька, если ты только дашь мне слово быть осмотрительным и никуда не уходить…
Он сдержал свое слово - почти безвыходно сидел дома. И только изредка, тайком от бабушки, когда она уже спала, выходил осторожно на безлюдную улицу и почти бежал к дому Ивановых. Увидев, что в окнах его горит свет, постояв и не заметив никаких признаков тревоги в доме, он бежал обратно и ложился спать успокоенный.
Ну разве можно было уехать из Москвы, зная, что Наташа осталась?!
* * *
Ее спокойный ум и твердая рассудительность с первой же встречи вызвали в нем непонятное ему самому желание делиться с ней всеми мыслями, волновавшими его так давно.
Было уже поздно. Младшая сестра Натали, присев в реверансе перед Лермонтовым, ушла со своей гувернанткой. Поняв, что Лермонтов еще не собирается уезжать, Натали взяла работу и уселась на низенький диванчик у большой лампы. Ее спокойный профиль, склоненный над работой, был освещен теплым светом, как в первый вечер их встречи. Мишель любовался чистыми линиями ее лица и шеи, тонкими пальцами, разбиравшими пестрые нити шелка…
И ему показалось, что эта минута уединения пришла не случайно: он может сейчас открыть этой девушке свою душу и в ее сочувствии найти поддержку. Сев на пушистый ковер у ее ног, волнуясь и стараясь быть понятным, он все поведал ей, все - о детстве и первых столкновениях с несправедливостью и еще никому не высказанные надежды.
- И я также готов отдать свою жизнь ради новой, лучшей жизни всех и каждого, - говорит он горячо. - С детских лет я искал совершенства во всем и везде. Вам понятно это, Натали?
Она удивленно посмотрела в горевшие воодушевлением глаза юноши и покачала головой.
- Не больны ли вы, Мишель?
Когда он вышел из их дома, был уже поздний час. Редкие фонари мигали на темных улицах.
Он шел один, и горечь непонятого порыва, горечь от сознания ее равнодушия к тому, что было для него священно, легла на его сердце.
Он шел, не замечая дороги, и губы его шептали:
Но взор спокойный, чистый твой
В меня вперился изумленный.
Ты покачала головой,
Сказав, что болен разум мой,
Желаньем вздорным ослепленный.
Если верить ее словам, жизнь куда проще, чем он думает! И не требует ни борьбы, ни тем более жертвы. И лучше пусть отступят, пусть отойдут великие тени тех, кто в борьбе за свободу и справедливость отдал жизнь!
Нет! Она не права.
* * *
Должно быть, наступившие рано морозы победили, наконец, холерных микробов. К зиме эпидемия начала утихать: страшные кареты и черные фуры все реже появлялись на безлюдных московских улицах и постепенно исчезли совсем.
Начали понемногу оживать опустевшие особняки, и, наконец, всем стало ясно: опасность миновала.
В Татьянин день Московский университет открыл, наконец, двери аудиторий после четырех месяцев бездействия.
Открылся сезон балов. На "вторники" Благородного собрания съезжалась вся Москва.
С того вечера, когда Лермонтов впервые увидел прелестное лицо Натали, он думал о ней постоянно. Теперь он знал, что она его не понимает, - и это было мучительно. Но когда он приходил в их шумный гостеприимный дом, где хозяин, веселый, известный всей Москве театрал, устраивал оживленные собрания любителей театра и литературы, его охватывало еще более мучительное беспокойство и ревнивое чувство.
В нем росла непреодолимая потребность смотреть на нее и быть вблизи нее, но каждый раз он уходил с омраченной душой и уязвленной гордостью, сам удивляясь той власти, которую приобрела над ним эта девушка, всего на один год старше его.
ГЛАВА 29
Нет, нет! Ему не нужно больше бывать у Ивановых!
Прошло уже много времени с тех пор, как он дал себе это слово.
Но почему же в тот весенний день, когда он узнал от знакомого студента, посещавшего дом Ивановых, что они на днях уезжают из города, сердце его снова сжала тоска?
Почему после мучительных дней ему снова неудержимо захотелось увидеть ее, чтобы только проститься, чтобы на одно мгновенье, прощаясь, взять ее руку в свою?
И вот он все-таки идет к ней, идет в последний раз…
Сколько раз он чувствовал себя униженным! Но, дав себе слово не встречаться с ней, он ездил зимой на балы только потому, что надеялся увидеть там ее.
Может быть, сегодня, в этот последний раз, ему посчастливится застать ее одну?
У Ивановых было шумно и людно, как всегда.
Он увидел Натали, и лицо ее, обернувшееся к нему с легким удивлением, показалось ему прелестнее, чем когда-либо.
Ее голос, когда она отвечала на его приветствие, был ласков; и ему показалось, что ее нежные щеки порозовели, когда он к ней подошел. И оттого весь вечер он чувствовал себя счастливым, как никогда, и веселым, как в детстве.
Улучив минуту, когда она осталась одна, и глядя ей в лицо испытующим взглядом, он сказал, что пришел в последний раз, и вздрогнул: ему показалось, что глаза ее посмотрели на него печально и лицо омрачилось, когда она с грустью, точно не веря, повторила:
- В последний? И вы не приедете к нам? Вы нас оставите?
Ему захотелось броситься к ее ногам и крикнуть в ответ:
- Нет, нет, никогда!..
Был уже поздний час, и оставаться дольше других было неудобно.
Он низко склонил голову, прощаясь.
Натали провожала его до передней. В широком коридоре, где горели матовым светом стенные бра, никого не было. И когда она остановилась перед стеклянной дверью, протягивая ему руку на прощание, он, сам не зная как, с какой-то безудержной радостью поцеловал ее в губы.
Он обезумел от радости. Шел, напевая свою любимую арию из "Фенеллы", и на углу Малой Молчановки столкнулся с Поливановым.
- Мишель! - крикнул Поливанов на всю Молчановку. -
Я Пушкина встретил! Своими глазами видел! Он гулял сначала по Тверскому, а потом по Пречистенскому!
Лермонтов схватил Поливанова за плечи.
- Это правда? Ты его видел?
- Ну, конечно, правда! Он, наверно, к Нащокиным шел! А я все время за ним, все время за ним!
- Пушкин был на Пречистенском? - повторяет Лермонтов, остановившись посреди улицы перед дворником в тулупе, с удивлением наблюдающим за господами студентами. - Значит, и я могу его там встретить! Возможно ли?.. - шепчет он, глядя на звездное небо над головой. - Столько счастья в один день!..
* * *
За три следующих дня студент Лермонтов сделал не один десяток верст, прохаживаясь то по Пречистенскому, то по Тверскому бульвару. Сердце его замирало каждый раз, когда вдали на дорожке показывалась какая-нибудь фигура в крылатой шинели с Цилиндром на голове.
Но поэта он так и не встретил. А скоро, говорят, Пушкин и вовсе уедет в Петербург. Ну что ж, и он тоже поедет когда-нибудь в Петербург и станет, как на часах, у его дома и дождется Пушкина, хотя бы пришлось стоять целые сутки!
ГЛАВА 30
- Нет, Мишенька, на антресолях у тебя тесно. Еще, не дай бог, пол провалите!
- Ну что вы, бабушка, право!
- А что же, очень просто! Сколько всех придет-то?
- Не могу вам точно сказать, но с моего прежнего факультета кое-кто да кое-кто из словесников. Потом, по старой памяти, Дурнов с Сабуровым, ну, Лопухин Алеша, Поливанов - этих я не считаю. Потом кто же?.. Будет Закревский, Шеншины, обещал Святослав прийти. Вот как будто и все.
- Ну вот и соберетесь внизу в гостиной. Этакую ораву разве антресоли выдержат? Обязательно пол треснет!..
- Но, бабушка, зато у меня там…
- Нет уж, Мишенька, ты, сделай милость, со мной не спорь…
Вечером в гостиной - клубы табачного дыма, громкие молодые голоса, изредка звуки фортепьяно.
Большинство гостей еще не привыкли курить и дымили особенно много. Но это не мешало ни оживленным спорам, ни горячему воодушевлению.
- Господа, пусть нашим девизом будет: поменьше слов, побольше дела!
- Слово есть или мысль, или пустой звук!
- Это уже кем-то сказано прежде тебя!
- Очень может быть, но я с этим согласен.
- А какое дело имеешь ты в виду?
- Сначала создание студенческого союза, а потом… потом жизнь сама подскажет. Жизнь - это действие, а действие - это борьба.
- Но подготовка к борьбе, эта подземная работа, о которой еще в прошлом году у нас на физико-математическом Герцен говорил, это тоже жизнь и тоже действие.
- Допустим. Но мы ни к чему не готовились, а просто бездействовали.
- Господа! - покрывая шум звонким голосом, крикнул очень живой, небольшого роста Шеншин с блестящими глазами на всегда оживленном безусом лице. - Кто в последние два-три дня бывал на Тверской? Ты не был, Лермонтов? Ты что-то все молчишь сегодня. Опять стихи замучили?
- Разве я молчу? - уклончиво отвечает Лермонтов, продолжая одной рукой наигрывать что-то на фортепьяно. - Послушай это место: что это такое?
Шеншин молчит, нахмурив лоб.
- Это andante из Седьмой бетховенской сонаты!
- Кто это крикнул? - Лермонтов быстро повернулся к своим гостям. - Закревский, ты? Вот молодец! А ведь мы с тобой ее всего один раз и слышали!
- Что ж тут удивительного! Ты тоже один раз это слышал и не только запомнил, но и подобрал. Постой-ка… я попробую…
Закревский, усердный посетитель концертов и оперы, знающий историю всех московских певцов и певиц, подошел к инструменту.
- Нет, господа, подождите, - остановил его Шеншин, - я хочу вам рассказать то, что видел на Тверской. Тебе, Лермонтов, это будет интересно.
- Ну, говори скорей, Шеншин, что ты видел?
- На Тверской псковские мужики хуже чем в лесу заблудились, честное слово. Гляжу, бродят по Тверской бородачи с бабами и ребятами - голодные и без пристанища.
Лермонтов внимательно слушал.
- Псковские? Это из наших краев. Зачем же они здесь?
- В Тобольскую губернию переселяются.
- Добровольно? - неожиданно спросил Дурнов.
- Ты, Дурнов, спрашиваешь, как женщина. - Лермонтов строго посмотрел на него. - Ты, может быть, думаешь, что и в крепостные идут добровольно? Я видел однажды в детстве крестьянский бунт. Этого забыть нельзя. Вот это было добровольно!
Он помрачнел и молча прошелся по комнате.
- Мишель, - остановил его Раевский, - ты задумал повесть о крестьянском восстании - помнится, о пугачевском. Замысел смелый и небезопасный. По-моему, ты говорил, что уже начал ее. Так это или нет? Что с ней теперь?
- Начал, только начал.
И, не желая продолжать разговор, Лермонтов вернулся к фортепьяно, но, не трогая клавишей, смотрел на клавиатуру.
- Куда же потом эти псковские мужики девались? - проговорил он наконец. - В Тобольскую губернию отправили их?
- Нет еще! - Шеншин безнадежно махнул рукой. - Пока суд да дело, бродили по Москве голодные. Уж на что князь Голицын нежалостливый человек, а и тот распорядился, чтобы на его собственные средства накормили мужиков и куда-то устроили ночевать.
- Да, - вздохнул Лермонтов, - неважно живется нашему народу под двуглавым орлом.
- Что же нам делать?.. - вздохнул Поливанов. - Должен же быть какой-то выход, должны быть средства избавления! Если герои четырнадцатого декабря не нашли их, то наш долг поднять тот факел, который выронили их скованные руки, поднять и нести его дальше!
Все, призадумавшись, молчали.
- Хорошая вещь молодость, - проговорил задумчиво Раевский. - Слушаю вас и радуюсь! Собрались вы сюда из всех уголков страны, из самых различных семейств. И вот прошло какое-то время, и вы нашли здесь новую семью, которая вас переделала, обновила, вдохнула в вас живые мысли, новые чувства, а пройдет еще немного времени - и все это вы понесете в далекие, заброшенные углы России, как семена новой жизни.
- Вот жаль, Святослав Афанасьевич, что вы не знаете нашего кружка третьекурсников - политического, общественного направления! Я дал себе слово быть в их числе! - горячо воскликнул один из студентов.
- А почему вы думаете, что я его не знаю? - усмехнулся Раевский. - Я слышал о нем и даже знаю, что в нем Герцен бывает.
- Ну еще бы! Там есть замечательные люди! - Студент вдруг засмеялся, вспоминая что-то. - Ох, господа, как вчера Герцен с профессором Маловым сразился!
- Как? Из-за чего?
- Сейчас расскажу. Пришел вчера Герцен в Университет не в форменном мундире, а в куртке бархатной. Пришел не на лекцию, а в канцелярию по делу. Малов встречает его в коридоре, останавливает у дверей канцелярии и сразу начинает эдаким маловским пренебрежительным тоном: "На кого вы сегодня похожи?"
"Как всегда, - говорит Герцен, - немного на мать, немного на отца и кое-чем на самого себя"
Малов сразу взбеленился.
"Я вас о костюме вашем спрашиваю!" - сразу взял с места в карьер.
Ну, Герцена ведь этим не запугаешь.
"А что, - говорит, и так спокойно, вежливо, - вам не нравится? Шил Дюран, портной из Парижа. Моя матушка осталась довольна".
"Не извольте шутить!"
Малов бесится - ну просто прелесть как!
"Я вас не о портном, - кричит, - спрашиваю, а о форме!"
Мы все в аудитории были, дверь открыта, слышим, что Малов опять шумит, вышли в коридор.
"Вы обязаны являться сюда в форме и быть одетым точно так же, как все!"
"Боже сохрани, - говорит Герцен, - от такой унификации! Вот в Париже, как вы знаете (а сам прекрасно знает, что Малов к Парижу и близко не подъезжал), боятся только быть одетыми безвкусно, а у нас боятся быть непохожими на других. Мы, - говорит, - с вами - враги деспотизма, а такая страсть к единообразию есть признак самого непросвещенного деспотизма".
И пошел себе в канцелярию. Малов даже позеленел от злости и весь день вчера ко всем придирался. Но мы все были очень довольны.
- Да кто этот Герцен? - спросил Сабуров, с некоторым удивлением и завистью прислушиваясь к смелым речам студентов. Заболев по окончании пансиона, как сказали врачи, "грудной болезнью", он должен был покориться отцовской воле и пока даже не помышлять об Университете.
- Кто Герцен? Это студент физико-математического факультета. Его и Огарева - это друг его - весь Университет знает. У него блестящие способности, пламенный ум и бесстрашное сердце. И одна из самых замечательных сторон его личности - это его любовь к отечеству, страстное желание послужить ему.
- Но любовь к отечеству, - проговорил, обращаясь ко всем, молчавший до сих пор студент, - должна иметь источником своим любовь к человечеству. Нельзя любить свое только потому, что оно свое, не правда ли, Святослав Афанасьевич?
- Это аксиома, мой милый, - ответил Раевский. - Но служить отечеству можно различно.
- Что ты имеешь в виду? - обратился к нему Лермонтов.
- Я имею в виду, между прочим, силу творческого слова, силу поэзии, - ответил Раевский.
- Сомневаюсь я что-то в этой силе, - проговорил не совсем уверенно молчаливый студент. - Обратитесь к восемнадцатому веку. Уж его ли писатели не проповедовали мораль и нравственность?!. А век был безнравственный.
- А наш век понял, что нравственность только в истине и поэт служит истине, - сказал Лермонтов. - Идемте ужинать, господа, - закончил он, увидев, что старый бабушкин лакей открыл дверь в столовую.
- Подумать только, - сказал Раевский, - ведь все вы едва вышли из детского возраста, а мысли и чувства тех, кто породил четырнадцатое декабря, перешли, точно по наследству, в ваше сознание. Но будьте осторожны, друзья! Мне, как старшему среди вас, можно и должно предупредить вас. Не забывайте, что Университет московский все-таки опальный Университет, и его терпят, может быть, только до времени.
- Ничего! Весь Университет по Владимирке не пошлют, - весело ответили ему.
Когда сели за стол, первым поднял бокал совсем юный студент-математик:
- Господа, я хочу сказать об Университете нашем! Все-таки он выше многих других, особенно английских университетов, существующих только для сыновей аристократов и богатых коммерсантов. У нас, ежели ты не крестьянин и не крепостной, приходи и сдавай экзамен.