- Очень серьезно, Варенька. Так говорят. И эта маска в грузинском костюме похожа на царицу Тамару.
- А вы не будете отрицать, если я скажу, что ваша царица Тамара и ваша "Н. И." - одно и то же лицо?
- Не буду, Варенька.
- Ну, я так и знала. А скажите, царица действительно губила всех любивших ее?
Он помолчал. Оркестр играл медленней, вальс кончался.
- Был один случай, когда ей это не удалось.
Когда за ужином над рядами столов вспыхнули ровно в полночь блестящие нити, протянутые между колоннами, и осветились причудливым светом пестрые костюмы и оживленные лица гостей, снявших маски, свет упал и на розовую маркизу, которая сидела неподвижно, крепко сжимая пальцы похолодевших рук.
Сидящий напротив Мишель смотрел на девушку в грузинском костюме. Это Варенька видела ясно. Но она не заметила ни холода, ни упрека в его взгляде, скользящем по лицу этой девушки. Она сидела недалеко от Вареньки, и розовой маркизе был хорошо виден ее мягкий профиль и завитки волос, выбившихся из-под откинутых складок легкого покрывала. Но когда она чуть-чуть насмешливо улыбнулась Мишелю, он отвернулся.
ГЛАВА 40
Зрительный зал гудит сдержанным шумом множества голосов. В партере, в креслах амфитеатра, в ближних ложах рассаживаются, оживленно беседуя, зрители. Волнуется до отказа набитая галерка.
Студенческие мундиры мелькают и в нижних ярусах и даже в партере. Два очень молодых студента, Лопухин и Лермонтов, идут в партер.
Немного впереди проходит, направляясь к лестнице, ведущей в верхние ярусы, высокий и очень худой студент. Оживленно беседуя со своим спутником, он торопится в зал. На повороте лестницы он быстро оборачивается. У него желтовато-бледное лицо с заостренными чертами и прядь волос падает на большой лоб.
- Виссарион Григорьевич! - окликают его сразу два голоса.
Он быстро смотрит по сторонам и улыбается, отчего все лицо его освещается какой-то особенной добротой.
Лермонтов много слышал о Виссарионе Белинском уже в первый год своего поступления в Московский университет, но не сталкивался с ним близко, хотя знал, что у Белинского в одиннадцатом номере университетского общежития собираются студенты.
Спектакль начался.
Еще живо было воспоминание о первом представлении комедии Грибоедова на московской сцене, состоявшемся в прошлом, 1831 году. Мочалов - Чацкий и Щепкин - Фамусов тогда вызвали разноречивые толки. По-разному говорили об их игре, а рецензент "Телескопа" даже назвал Чацкого "трезвым Репетиловым", хотя и находил, что Мочалов был "местами прекрасен".
С ревнивым интересом, затаив дыхание следил теперь зрительный зал за игрой своих любимцев. Звучали сверкающие то гневом, то нежностью, то едкой иронией стихи Грибоедова. И когда после первого акта закрылся занавес, гром рукоплесканий потряс зал.
Лермонтов в раздумье просидел весь антракт и отказался идти со своим товарищем Закревским, знакомым со всей Москвой, за кулисы, чтобы познакомиться с Мочаловым.
Когда внезапно оборвался заключительный, полный горечи монолог и актер с предельной простотой почти шепотом произнес последние слова, словно вдруг потеряв все силы, были покорены все.
- Бог мой, какая великая сила в этой простоте игры!..
Лермонтов услыхал эти слова Белинского, направлявшегося к выходу, когда кончилась буря оваций Мочалову и Щепкину. Лермонтов посмотрел на него - и на минуту взгляды их встретились.
- Можно ли примириться с таким порядком вещей, когда два великих актера - бывшие крепостные? - говорил он Закревскому и Лопухину, идя вместе с ними из театра.
* * *
Горечь не оставляла его… Все казалось непоправимо плохим. И ко всему еще с Университетом дело обстояло неважно, хоть и перевелся он с нравственно-политического на словесный факультет. И странное совпадение: так же неважно обстояло дело с Университетом у самых лучших студентов. Впрочем, они только по названию оставались студентами, ибо заставить их присутствовать на всех лекциях не было уже никакой возможности.
В июне 1832 года в "Списке об успехах студентов словесного отделения" появилась запись о Лермонтове: "Consilium abeundi". В переводе с латинского это означало: "Посоветовано уйти".
В правилах о наказании за проступки студентов вслед за этим обычно следовало: "Изгнание из Университета".
И Лермонтов решил покинуть Университет.
Что же произошло?
Когда университетское начальство в конце учебного года справилось с ведомостями, оказалось, что в графе, например, профессора Победоносцева около фамилии Лермонтова стоит: "abs 42", что означало: "Отсутствовал на 42 лекциях", "abs'ы" стояли в ведомостях и других профессоров.
Да, этот студент, неоднократно возражавший профессору и замешанный в маловскую историю, пропустил много занятий. И университетское начальство решило, что от таких студентов, как Лермонтов да еще словесник Белинский, следует понемногу освобождаться.
С Лермонтовым что-то случилось и в Благородном пансионе. Почему после посещения пансиона императором и преобразования его согласно монаршей воле Лермонтов покинул пансион, не кончив в нем курса?
В таком случае как бы не случилось с ним того, что уже произошло со студентом Костенецким и его товарищами. Они арестованы, отданы под суд и ждут сурового наказания. Государь приказал судить этих студентов военным судом!
Так что Лермонтову следует поостеречься. Он, кажется, хочет поступить в Петербургский университет. Ну что же? Никто не возражает. Очень хорошо!
. . . . . . . . . .
Дом на Малой Молчановке был охвачен волнением. Бабушка волновалась потому, что волновался Мишенька. Наконец как-то вечером, вернувшись со студенческого собрания, Миша сообщил ей свое окончательное решение: перевестись в Петербургский университет и оставить Москву. Разве не великое счастье жить в городе, где живет Пушкин?
После этого бабушка за утренним чаем сказала, что она думала всю ночь и надумала: Мишеньке лучше в Петербургский университет перевестись, а Москву оставить. Что ж поделаешь, ведь это тоже великое счастье - все здесь побросать да и переехать всем домом в город, где Пушкин живет!
ГЛАВА 41
Неужели он все это оставит? Свою комнату, к которой так привык, безлюдную Молчановку и густой сад Лопухиных, деревья которого видны из окна?!
Грустно…
Оставит товарищей по пансиону и по Университету, с которыми сблизился прочно и глубоко… Грустно, грустно!..
И тот до мелочей памятный дом, где он так недавно был счастлив…
Но жить в одном городе с Пушкиным, знать, что в любой день, в любой вечер можно стать около его дома и, прождав так хоть несколько часов, увидеть, как он выйдет, запахнув крылатую шинель, придерживая свободной рукой шляпу от ветра, и, может быть, услышать его слова, сказанные кому-то, или его, пушкинский, смех!
Вот они, переплетенные в одинаковые сафьяновые переплеты, пушкинские страницы! Сколько дали они ему волнующей радости!..
А Университет, который был и останется для него "местом святым", потому что там в промежутках между скучными лекциями (он вспомнил последнюю лекцию Малова - "О законах брачного союза") встречалось юношество, соединяясь в тесной дружбе. Потому что после лекций обсуждались в той же аудитории или у него дома со всем огнем молодости и восторженных, жаждущих подвига сердец и судьбы отечества, и судьбы народа, и запрещенные стихотворения Пушкина и Рылеева, и великие уроки французских революций.
Он открыл окно.
Вот так туча! Темная, точно нависшая над городом, поднимается со стороны Арбата и идет прямо на Молчановку! Неужели будет гроза?! И как в детстве, от ожидания грозы, которую он так любил, сердце его дрогнуло.
Первая гроза в этом году! Что за радость!..
Он смотрел, как темнеет ясное небо, как закрывают его сероватые, дымчатые облака.
Неподвижно стоят деревья лопухинского сада, неподвижен воздух. Низко летят встревоженные стрижи.
Миша оглянулся только тогда, когда черная голова Ахилла просунулась в его комнату.
- Ахилл, ты ко мне? За мною?
Ахилл опустил руку в карман и, протягивая Лермонтову голубенький конвертик, сказал торжественно:
- От барышна наша. От Варенка наша. Ответ не нужная! - и ушел.
В голубом конвертике была голубая бумажка. На ней написала Варенька коротко и просто, что ввиду скорого отъезда Мишеля ей нужно сказать ему как можно скорее очень важную вещь.
Если он будет свободен, пусть зайдет вечером в их садик. Впрочем, он может и не приходить. Варенька все равно будет там сидеть на скамеечке после вечернего чая. Он сунул голубую бумажку в карман и сбежал с лестницы.
- Куда ты, Мишенька? - едва успела крикнуть ему бабушка.
- Смотреть на грозу! - прокричал он уже за окном.
Собачья площадка не ахти какой простор, но все-таки виден горизонт.
Он прибежал туда в ту минуту, когда прокатился где-то за крышами первый гром и нянюшки, прихватив детей, бежали по домам. Он остался один на небольшой площадке, обсаженной молодыми деревцами, которые низко сгибались под ветром.
Хорошо, что не видела бабушка, как стоял ее Мишенька под проливным дождем, радостно слушая раскаты грома!
Когда небо сверкнуло в расходящихся облаках над блестящими мокрыми крышами и над мокрой нежной зеленью, он отправился домой, весь промокший, радостно возбужденный.
Из лопухинского дома на зеленый двор, обсаженный тополями, выходило большое окно. В глубине комнаты пел чистый девичий голос, такой ясный и трогающий, что Лермонтов сразу всем сердцем почувствовал, что это поет Варенька.
Она пела без слов, должно быть, простые вокализы. Но оттого, что эти грудные и чистые звуки еще не определили себя словом, они были еще прекраснее.
Он долго стоял у окна.
Розовое небо бледнело, желтело, а в вышине становилось зеленовато-голубым.
Скоро вечер зажжет первые звезды…
Тогда он вспомнил, что его ждет Варенька, и вышел в сад.
На дорожках еще остались лужи, и скамейка была сырая после дождя. "Если бы пригрело солнце, все сразу стало бы сухим", - думала Варенька.
Она накрыла скамейку шарфом, который сняла со своих плеч, потому что было совсем тепло, и осторожно села.
Очень тих был этот вечер. Вареньке показалось, что в тишине слышен какой-то писк. Варенька всмотрелась и на влажном песке около кустов увидала выпавшего из гнезда птенца - должно быть, просто воробья. Он пищал и не мог подняться.
В одно мгновенье Варенька была около него, осторожно взяла его в руки и положила на узенькую ладонь. Потом тихо села опять на скамейку.
Варенька разглядывала птенца и старалась согреть его своим дыханием, пока за стволом тополя не показалась фигура Лермонтова.
Увидав его, Варенька выпрямилась.
- Как я рада, что вы пришли!..
Она сказала это спокойно, но, если бы мысли Лермонтова не были так поглощены другим и если бы тень от тополя не была так густа, он не мог бы не заметить, что Варенька при этих словах побледнела.
Но он ничего не заметил.
- Как же я мог не прийти, Варенька, ежели вы этого хотели? - так же просто ответил он и, когда Варенька подвинулась, сел рядом с ней и с удивлением посмотрел вокруг: - Что это такое, Варенька? Кто-то еле слышно чирикает!.. Это птица? Где она?
Варенька протянула ему ладонь, отогнув уголок носового платка:
- Видите? Посмотрите, что это за прелесть! Я вылечу его и выпущу на этот куст.
Лермонтов молча глядел на узенькую ладонь с птенцом и, рассмотрев воробья, поднял глаза на Варенькино лицо.
- Варенька, - сказал он, не отводя от нее взгляда, - вы знаете, я никогда не видал в мире никого добрее вас.
- Что вы, Мишель, - почти испуганно возразила Варенька, - разве можно так говорить?! Да я вам столько таких добрых назову, что ужас!..
- Ну разве что так, - рассмеялся Лермонтов, - таких-то и я знаю…
- Перестаньте смеяться! - сказала строго Варенька. - Хоть я и рада, что вы стали повеселей.
Она помолчала.
- В последнее время вы были очень, очень печальны. И мне кажется, я знаю причину.
- Неужели? - быстро спросил он.
Варенька молча наклонила голову.
- Это ваша царица Тамара. Я это знаю… Но это все равно, все равно! Это ничего не меняет, даже наоборот.
Лермонтов смотрел на нее с удивлением.
Вареньке показалось, что вся душа ее с настоящим и будущим утонула в темной глубине его глаз.
- Я должна вам признаться, Мишель, - начала она очень медленно и очень серьезно, - что я списала у Алеши те ваши стихи, которые он списал у вас.
- Какие стихи, Варенька?
- Я сейчас скажу. Я их тогда же запомнила сразу. "Одиночество". Так называются ваши стихи, правда?
- Да, кажется, правда, - тихо ответил он.
Как страшно жизни сей оковы
Нам в одиночестве влачить.
Делить веселье - все готовы:
Никто не хочет грусть делить.
Так?
- Так.
- Вот видите, как я помню ваши стихи. Потому что они лучше всех, какие есть на свете!
- Что вы, Варенька?! Да вы не читали других!
- Прекрасно читала! - ответила очень серьезно Варенька. - И хочу вам сказать не о стихах, а о другом…
- О чем же?
- Об одиночестве… вашем. Это вам только так кажется, Да, да, не возражайте! Подождите! - быстро прервала она, увидев, что он хочет возразить. - Не возражайте, потому что я лучше это знаю.
- Вы?!.. - не мог не улыбнуться Лермонтов.
- Я. Вы не должны так чувствовать и так говорить. Вы не одиноки. Нет! Вам кажется, что никто не хочет делить с вами вашу грусть? Так вот: я хочу ее делить, Мишель. И я решила это с той самой минуты, когда прочла эти стихи. Я хочу делить с вами и вашу грусть и все, что с вами случится, и это ничего, что вы страдаете из-за этой… царицы - и пусть вы уезжаете. Это ничего не меняет! Я все равно останусь с вами, и вы это знайте. Вот что мне нужно было сказать вам перед вашим отъездом.
Она перевела дыхание.
Он взял в свои руки ее маленькую, прохладную от вечерней сырости ладонь и прижал к ней сначала губы, потом лоб, как верующий мусульманин к святыне.
- Варенька, Варенька, - сказал он, глядя на ее милое лицо, - вы, наверно, ангел. Я убежден в этом.
Так радостен был ее смех, что и он улыбнулся - не своим, словам, а ее радости.
- Скажите, что вы нынче пели после грозы?
- Вокализы! Разве вы слышали?
- Ах, Варенька, - с восторгом сказал он, - ежели б вы знали, как это было хорошо!..
- Правда? - переспросила Варенька с просиявшим лицом. - Я очень рада, что вам понравилось!
Он помолчал и вдруг, став очень серьезным, сказал ей, как сестре или как самому близкому и дорогому другу:
- Есть во мне одно воспоминание, не передаваемое словами, не угасающее во мне никогда. Воспоминание о песне, которую пела мне моя мать. Мне было тогда около трех лет, и я забыл эту песню. Забыл - и помню, помню какой-то другой памятью, памятью сердца… Вам непонятно это?
- Нет, очень понятно.
- Я так и знал, что вы поймете. Я не знаю ни ее слов, ни ее напева, но все прекрасное, что я вижу и слышу, напоминает мне ту песню. Не только музыка, - закончил он тихо, - но, например, звезды… И ваш голос, когда вы пели сегодня.
Варенька сидела не шевелясь и смотрела в потемневшее небо.
- Можно мне сказать вам одно стихотворение? - спросил он.
Она молча кивнула головой.
- Я не знаю сам, что это такое, может быть, сон, может быть, сказка… Но оно написано как воспоминание о той песне и посвящено моей матери. Пусть это будет называться сказкой, мне все равно. Я назвал его "Ангел". Слушайте, Варенька:
По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел;
. . . . . . . . . .
Он душу младую в объятиях нес
Для мира печали и слез;
И звук его песни в душе молодой
Остался - без слов, но живой.
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
Где-то за углом, подчеркивая вечернюю тишину, прогремела запоздалая карета. Потом все затихло.
Тогда он посмотрел на Вареньку и увидал, что она плачет, уронив голову на колени.
- Вы плачете? Варенька!..
- Мишель! Вы сами не знаете, какой вы замечательный поэт!.. Нигде, нигде на свете нет такого, ни в Москве, ни в этом противном Петербурге, который… я ненавижу, потому что вы туда уезжаете!.. И так скоро!..
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Мое грядущее в тумане,
Былое полно мук и зла..
Зачем не позже иль не ране
Меня природа создала?ЛЕРМОНТОВ
Из стихотворения неизвестных годов.
ГЛАВА 1
Он смотрел из окна дорожной кареты на все, что открывалось взору: на унылые деревни, на грязные почтовые станции, на леса, темневшие на горизонте, и, с какой-то грустной отрадой вслушиваясь в заливчатый и однообразный, печальный и веселый звон валдайских бубенцов, думал о том, как много сынов России проезжало этой дорогой, открывшей тем, кто хотел видеть, не только красоту русской природы, но и великую скорбь бесправной нищеты русского народа. Какие мысли вызывала дорога у них?
Наконец блеснули вдали воды Волхова и показались сумрачные стены Новгорода.
Здесь полагалось ждать, пока переменят лошадей. Воспользовавшись этой задержкой и уговорив бабушку подождать его немного, он поспешил к городу.
Крутобокие серые облака низко плыли над кровлями и башнями древнего города.
Лермонтов с волнением смотрел на его стены, на высоко поднявшийся купол знаменитого Софийского собора.
Уже старый Прохор, посланный за ним бабушкой, в третий раз говорил, что лошади готовы и барыня ждет, а Лермонтову все не хотелось уходить. Волхов, как прежде, как сотни лет назад, все нес и нес свои воды, и в их сероватой, отливавшей сталью поверхности отражались купола древних церквей. Он думал о славянской вольности, колыбелью которой был этот город, и, всматриваясь в него с жадным интересом, чувствовал себя сыном своего народа, которому снова предстоит бороться за то, что утрачено.
Приветствую тебя, воинственных славян
Святая колыбель! -
тихо шептали его губы. И ему хотелось произнести эти только что сложившиеся в стихотворную строку слова со старых стен когда-то вольного города.
Он вернулся в дорожную карету хмурый и долго молча смотрел из окна.
- Что это ты, Мишенька, вроде как приуныл? - спросила, наконец, Елизавета Алексеевна, которой наскучило его молчание.
- Так, бабушка, про старое время вспомнил.
- Это про какое же старое время? Что́ ты из старого помнить-то можешь семнадцати лет от роду? Ты лучше меня бы про старое время спросил. А то, гляди, какой старик!
- Нет, - усмехнулся он, - того "старого", о котором я думал, и вы не знали. Я о старом Новгороде думал.