Отважные борцы за справедливость, честные и добрые, помышляющие о рыцарски благородных поступках и совершающие их - таковы герои повести Геннадия Михасенко "Неугомонные бездельники".
Содержание:
-
УДАР ПОВАРЕШКОЙ 1
-
ГИБЕЛЬ АНЕЧКИНОГО ОГОРОДА 3
-
НЕОЖИДАННОЕ ОТКРЫТИЕ 5
-
ТОМКИН СЕКРЕТ 7
-
КОНЦЕРТ 9
-
НОВЫЕ ЮРКИНЫ ПРИЯТЕЛИ 11
-
ВНЕЗАПНЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ 13
-
ДРАКА 15
-
"СЧ" 17
-
"СОЮЗ ЧЕТЫРЕХ" - ЭТО МАЛО! 19
-
ПАРОЛЬ - КРАКАТАУ 21
-
ОПЕРАЦИЯ "МЕТЛА И ЛОПАТА" 23
-
СИЛЬНЕЕ ЗАБОРА 25
-
ЧУЖОЙ ДВОР 27
-
КРИК НА РЕКЕ 28
-
НУ, ХИТРЕЦЫ 30
Нине Куликовой и Боре Чупрыгину -
друзьям моего долгого отрочества.
А в т о р
УДАР ПОВАРЕШКОЙ
Я лежал на кровати и, разложив на стуле шахматную доску, разбирал партию Морфи - граф Изуар и герцог Брауншвейгский, когда меня что-то отвлекло. Я прислушался. В недрах прачечной, где мы жили, привычно гудели стиральные барабаны, за стенкой, в бельевом складе раздавались какие-то глуховато-тупые удары - тоже не новость… И вдруг - бум-бум! - в дверь, неуверенно и робко. Не пацаны, те так бумкают, что в буфете стаканы чокаются.
Нацепив штаны, я выскочил в темные, как погреб, сени и откинул крючок.
Передо мной залитая солнцем и точно из солнца отлитая стояла Томка, в розовом платье с желтым пояском и с ослепительно белой сумкой в руке. От неожиданности я попятился, зябко охватив свои голые плечи руками. Ведь Томка ни разу не заглядывала к нам, не стучала и даже мимо-то проходила торопливо, а тут… Она стояла у самой границы тени и света и, близоруко щурясь, вертела головой. Я понял, что меня ей не видно сквозь эту границу, и шагнул к порогу. Она шире открыла глаза и, не то усмехнувшись, не то вздохнув, сказала:
- Извини, что я тебя разбудила, по…
- Что ты! Я не спал! Думаешь, я такой засоня?
- У-у, все мальчишки засони! Я уже в магазин сбегала, а во дворе еще никого.
- Нет, я долго не сплю. Я это… партию разбирал… шахматную. Знаешь, какая мировецкая партия - не уснешь!.. Ее сыграли сто лет назад… в парижской опере… на представлении "Севильского цирюльника"… в антракте, а кто-то же-записал, не дураки были, - сыпал я, не зная, о чем еще говорить, но тут сообразил, что о шахматах, пожалуй, хватит, и, кивнув в глубину нашей мрачной, как каземат, квартиры, откуда низом вытекал вязкий холод и куда верхом тянул теплый пастой двора, выпалил: - Заходи в гости!
Томка тряхнула головой, так что мотнулись туда-сюда уложенные двойной скобкой русые косицы, и закачала белой сумкой, которая то гасла, попадая в тень, то опять вспыхивала на солнце.
- Нет, мне в магазин надо.
- Ты же сходила.
- Второй раз. Масло кончилось. Я вот что: девчонки просили передать, что они собираются ставить концерт и приглашают вас принять участие.
- Какие девчонки?
- Наши: Мирка, Пинка, Люська и… я.
- А-а… А что за концерт?
- Художественной самодеятельности, как в школе. И вот если вы согласны, то сегодня в три часа репетиция, у Куликовых.
- Хм… А всем пацанам передали?
- Только тебе, ведь ты у них главный, - сказала Томка и снова не то вздохнула, не то усмехнулась.
Замечание насчет главного мне понравилось, и я уверенно проговорил:
- Ну, ладно… А что делать-то?
- Что хотите… Пойте, пляшите, стихи читайте… Ты вон на руках умеешь ходить - пройдешься по сцене на руках, - Томка откровенно рассмеялась, повернулась и не спрыгнула с крыльца, как все мы делали, а сошла, хотя там было две с половиной ступеньки.
Она удалялась, почти не двигая ногами, уплывала, как какой-то солнечный парус по нашему захламленному двору. Вот скользнула за садик, еще раз мелькнуло за планками белое и - все.
Шмыгнув глазами и убедившись, что никто не видел нашего свидания, я захлопнул дверь и, счастливый, запрыгал по комнатенкам, насвистывая про пыльные тропинки далеких планет, где останутся наши следы. Я любил Томку! И улавливал иногда и в ней ответные симпатии, но какие-то вялые и туманные, а тут - сама постучала! Значит, дело у нас пойдет на лад!
Я бухнулся в постель доигрывать партию Морфи - граф Изуар и герцог Брауншвейгский, но в голове было так светло и весело, что даже эта знаменитая партия показалась мне вдруг скучной, а комната - страшно темной и холодной. На солнце надо! На воздух! Может, еще раз увижу Томку в розовом платье с желтым пояском, когда она будет возвращаться из магазина.
Я живо оделся и выскочил на крыльцо, прихватив шахматы и сборник задач шахматного композитора Шумова, чтобы не просто сидеть и пялить глаза. Рассыпав фигуры, я начал искать задачу попроще - сильно ломать голову не хотелось. У задач были странные названия: "Он не в своей тарелке". "Сердечное похождение белой дамы", "Ричард Львиное Сердце". Я выбрал трехходовку "Меч Дамоклеса" - белые действительно нависали мечом над одиноким черным королем, а рядом были стихи:
Война! Война! Кто думать мог?!
Меч Дамоклеса, как злой рок,
Висит над черным королем.
За что ж мы с ним войну ведем,
За что грозим со всех сторон?
Ужель за то, что черен он…
Расставив фигуры, я задумался.
Подошел Борька, мой самый лучший друг и постоянный, но слабоватый противник по шахматам, молча уселся напротив и тоже задумался. Он был косорот, но не уродливо и не от рождения, а немного, от привычки просмеивать все и вся, даже в глазах - готовность снисходительно усмехнуться.
Дернув губами, Борька поднял голову и сказал:
- Спорим, что вон до того забора двадцать метров!
Я оглянулся на забор, которым замыкался наш двор, и буркнул:
- Чего спорить, и так двадцать.
- А спорим, что не двадцать!
- Иди ты со своими спорами… Думай вон лучше над Задачей.
- Трудно.
- Какое же трудно?.. Смотри - черному королю ходить некуда и шаха нет, значит, белые должны дать ему поле. В этом идея… Только какое поле?.. И как дать?
- Дай как-нибудь… А спорим, что вот этот воробей перелетит сейчас на трубу!
Над нами на проводе сидел воробей, раскачиваясь и делая вид, как клоун в цирке, что вот-вот свалится, но сам держался крепко, словно привинченный.
- Почему именно на трубу? - спросил я.
- Ну спорим!
Тут воробей вспорхнул и волнами полетел вдоль двора, потом перемахнул крышу и пропал где-то в тополях.
- Вот тебе и труба! - сказал я.
- Если бы поспорил, он бы сел, - оправдался Борька. - А спорим, что я вот этим камушком попаду вон той кошке в правый глаз!
Это была кошка тети Шуры-парикмахерши, жившей против нас. Кошка была белая и пушистая, словно клок чистой мыльной пены. Нехотя шевеля мохнатым, как гусеница, хвостом, она нежилась на солнце метрах в десяти от нас.
- Не попадешь, - сказал я.
- Ага-а! - обрадованно протянул Борька и, прицелившись, кинул шлаковый камушек.
Не знаю, в глаз или нет, но в голову кошачью он попал. Фыркнув, кошка подпрыгнула и выгнулась распушенным коромыслом, занеся лапу для ответного удара, но, не обнаружив противника, удивленно попятилась и с мяуканьем взметнулась на крыльцо.
И тотчас за окном мелькнула большая серая фигура хозяйки. Мы, судорожно сграбастав доску и теряя фигуры, скрылись в наших сенях, прислушиваясь к запоздалому грому.
- Ах вы, негодяи! - шумела тетя Шура-парикмахерша. - Думаете, я не слежу за вами?.. Кошка им помешала, лохматым чертям!.. Кс-кс-кс, иди сюда, Машенька!..
И все быстро стихло, а не сбежи мы - ругани хватило бы на полчаса.
Борька рассмеялся, крутнувшись на месте, и победоносно проговорил:
- Проспорил?
- А может, ты не в правый глаз попал, а в левый.
- Все равно метко. Давай.
Я подставил затылок, и он врезал мне такой щелчок, что я, охнув, мигом вдруг проголодался. Пока я разделывался с завтраком, а Борька, корча рожи, рассматривал себя в самоваре, явился Юрка, тоже один из лучших моих друзей. Глаза его кукольно и как-то натужно круглились, рот был морщинисто растянут, как кисет дяди Ильи, кочегара нашей прачечной, и из этих морщин чудовищно черным языком свешивалась плоская волейбольная камера, которую Юрка стал тут же надувать. На ее боку светлела, все увеличиваясь, свежая заплата - это тетя Шура-парикмахерша проткнула позавчера мяч ножницами, а Юрка заклеил дыру.
- Хорош, держит! - остановил я Юрку, когда камера, точно при затмении, заслонила его круглую голову.
Пока мы разыскивали нашу бедную покрышку, которая от починок стала овальной, как яйцо, и отскакивала от ладоней в самые неожиданные стороны и пока потом налаживали мяч, я думал, сейчас или позже передать пацанам предложение девчонок о концерте, и умолчал-таки - уж очень сладко таить новость, зная, что в любой момент можешь одарить ею друзей.
Когда мы выскочили во двор, тетя Шура-парикмахерша уже стояла на крыльце, чем-то смазывая руки. Она была низенькой и толстой. Все на ее лице было тяжелым: набрякшие веки, мешки под глазами, отвисшие, точно со свинчатками внизу, щеки, и только губы одни выгибались вверх, напряженно, точно держали на себе всю эту тяжесть. Тете Шуре не в парикмахерской работать, а играть в театре гоголевского Вия. Я ей когда-нибудь скажу это. Пусть вот еще раз цапнет наш мяч и пырнет его ножницами! Я ей все выложу! Подумаешь, клумба, кошка! Тут люди, может быть, погибают!
Чтобы не рисковать мячом, мы, как голуби, которым подмешали сесть, круто повернули и полетели в глубь двора, в другой конец, откуда нас тоже турнут наверняка, но хоть на лету потешимся!..
Против садика Ширминых был пятачок, где можно было бы попасоваться, но тут нам не только играть - останавливаться запрещалось, чтобы не соблазниться ранетками в садике Ширминых. И мы не останавливались - не запрета боялись, а овчарку Рэйку, которую при нашем появлении торопливо выводили на прогулку. А что касается ранеток, то пусть созреют, а там посмотрим.
Я свистнул, катнул мяч Борьке и заверещал в кулак, как в микрофон, подделываясь под гундосую вокзальную дикторшу, голос которой то и дело доносил до нас ветерок:
- Внимание! Внимание! Начинаем репортаж из двора "Пяти балбесов". Сегодня здесь встретились наши старые знакомые: Борис Чупрыгин и Юрий Бобкин. А я, Владимир Кудыкин, как дурак, бегу за ними с микрофоном… Вот мяч у Бориса. Этот худущий, жилистый балбес проходит по правому краю, бьет и тут же падает. Перелом ноги! Нет, все цело. Вот он вскакивает, грозит мне и мчится дальше. Малышня впереди хватает свои совки и удирает с дороги. Молодцы! Уважать надо старших!.. Вон бабка Перминова высыпала ведро золы у забора и скорей смываться. Молодец бабка! Уважать надо младших!.. Мяч у Бобкина. Он самый хилый из игроков, но самый крикливый и злой. Опаснейший момент - Бобкин врывается в штрафную зону Анечкиного крыльца. Трудно сказать, сколько помоев выплеснула Анечка на головы наших бомбардиров! Вот Бобкин оглядывается и сильно пасует Чупрыгину!.. Дур-рак!..
Пролетев мимо Борькиных рук, мяч упал в огород Анечки Жемякиной, этой свирепой и скорой на расправу тетки. Я опомнился первым, распахнул воротца и, перемахнув огуречную грядку, выхватил мяч из помидоров, чувствуя близкую беду.
И беда эта, в халате и мягких тапочках, легко и бесшумно выпорхнула из сеней и метнулась ко мне.
- Полундра, Гусь! Она с поварешкой! - предупредил Юрка. Гусем меня звали за длинную шею.
- Теть Ань, у вас дым из форточки! - попытался отвлечь ее Борька.
Но она и ухом не повела. Влетев в калитку, она раскинула руки и, покачивая поварешкой, уперлась в меня каким-то голодно-сумасшедшим взглядом, точно собиралась сварить меня и тут же выхлебать этой самой поварешкой. Я кинул мяч друзьям и попятился. Поняв, что живым я не сдамся и что борьба в огороде превратит его в кашу, Анечка бросилась за мячом. Но Юрка опередил ее и - наутек.
- Ах, ты, гад! - крякнула Анечка и - за ним.
Я выскочил из огорода, и мы с Борькой помчались следом, подбадривая Бобкина и освистывая Жемякину. Сухая и ногастая, в развевающемся халате, Анечка неслась за Юркой, как старая раскрыленная курица за цыпленком. Жадной пятерней она все ловила и ловила Юркину рубаху, но все не дотягивалась… Вдруг размахнулась и треснула Бобкина поварешкой по голове, как бы ставя точку на своей погоне.
Мы обежали Жемякину и весело затрясли Юрку, героя, спасителя мяча.
- Молоток! - сказал я. - Только пятки мелькали!
- Летел на первой космической, - мягко усмехнулся Борька. - А как обшивка, не пробита?
Юрка тронул макушку, тоже хотел усмехнуться, но губы больно искривились, и в глазах блеснули слезы. Я понял, что удар был нешуточный. Видя, что боль уже не скрыть, Юрка часто заморгал, потом вдруг сунул мне мяч, нагнулся, сгреб подвернувшиеся шлаковины и со всей силы пульнул их в Жемякину, крикнув:
- Вот тебе!.. Вот!
И, расходясь, начал хватать с земли что попало и швырять, швырять в Анечку, обзывая ее шимпанзе, пугалом и даже грозя придушить ее где-нибудь. В своих криках и угрозах Юрка бывал неудержим и страшен с непривычки. Ему все равно в такие минуты: кто перед ним, кто его слышит, что ему за это будет - прямо истерика. Он и нам закатывал подобные штучки-дрючки, но мы ему живо затыкали рот, а тут - пусть жарит.
- С кем это ты разговариваешь?.. С девчонкой? С подружкой?.. Бесстыжие хари! - начав с шепота, гаркнула Жемякина. На шум повысовывались жильцы. - Вы послушайте этих молокососов!.. Что притихли, а?.. Стыдно?.. А ну-ка, вспомните, на кого я похожа, а? Языки проглотили?
- Да, нет, - сказал Борька. - На шимпанзе.
- Вот, на шимпанзе! - вроде радостно подхватила Анечка. - Вы слышите?
Поднялся гвалт, как в магазине, когда лезут без очереди.
- Из этаких-то вот и растут фулиганы! - проскрипела бабка Перминова. В серой юбке до земли, в глухой кофте и в черном платке, заостренно, как клюв, торчавшем надо лбом, она походила на ворону. - Смотрю - летят антихристы. Ну, думаю, не к добру. Так и есть. Драть их надо, иродов!
- Бабушка, - спокойно сказал Борька, - мы же тебя в суд потащим за оскорбление пионеров!
Эх, что тут началось!
- Это вы-то пионеры?
- Да вас, балбесов нечесаных, на пушку к пионерам не подпустят! Галстуки-то позорить!
- Пионеры вот все с трубами да с флагами! А вы…
- И правда, выдрать бы их!
- Мало их дерут.
- То отец родной, а то тетка чужая штаны спустит. Небось, стыднее.
- А что, бабоньки, давай!
Возгласы летели в нас со всех сторон, и мы только поворачивались, как вратари, в какой-то дикой игре. Я чувствовал, что злость теток уже подтаяла, зато к ней примешалось озорство - возьмут поймают, спустят штаны и врежут. Мне аж лопатки свело при мысли о возможном позоре.
Надо смываться!
У нас было два убежища, тайное и явное. Тайное - это гараж, за огородами, в механических мастерских, куда мы пробирались украдкой, а явное - крыша. Вон она с рогами лестницы, у которой осталось лишь две самые верхние поперечины, для кошек.
- На крышу! - скомандовал я и, мотая головой на сто восемьдесят градусов, прокричал: - Живоглоты!.. Чтоб вам провалиться вместе с огородами!
И мы бросились к воротам.
С улицы вдоль домов тянулись палисадники. Из-за вечной тени трава там почти не росла, только кусты, да и то чахлые, и лишь местами, куда искоса заглядывало солнце, они зеленой пеной лезли через забор. Тополя - вот кто хозяйничал в палисадниках. Могучие, часто посаженные, они взметывали свои шапищи высоко над крышами и сливались там в сплошную гряду. По длинной и толстой ветке одного из тополей мы, как циркачи, перебирались на наш Остров Свободы.
Сюда мы и прибежали, к тополю-спасителю. Мне показалось, что ветка дрогнула, как будто тополь хотел наклонить ее, точно слон хобот, чтобы подсадить нас. Но и без этого мы вскоре сидели уже на коньке и яростно колотили пятками гулкое железное покрытие. Бум-бум-бум - гудел Остров Свободы, гудел дерзко и вызывающе. Бум-бум!.. Возьмите нас тут! Помечитесь, как лисы у винограда. Бум!..
Вдруг все это мне мигом опротивело. Я тихо опустил занесенную для удара ногу и глянул на друзей - они, самозабвенно прикрыв глаза, лупили и лупили. Их рожи показались мне такими же постылыми, как и рожи Анечки, бабки Перминовой и тети Шуры-парикмахерши. Я отвернулся и прижался спиной к печной трубе. Она была теплой, крыша - раскаленной, воздух - душным, в голове - жар. И мозг как будто спекся в лепешку.
Внизу топорщилась огородная зелень, среди которой белели похожие на скворечники уборные. Эта зелень хоть и выделяла кислород, но начисто задушила нас. Бум-бум!.. А тут еще курятники, свинарники, дровяники. Колхоз, а не городской двор! Бум-бум!.. А живем почти в центре. Вон купол цирка, вон вокзал, а вон мелькает зеленая электричка за механическими мастерскими, где по-военному вспыхивают огни электросварки. Бум-бум!.. Вроде бы здорово, а вот, загнанные, избитые поварешками, отсиживаемся на крыше, а под нами шумят тетки, требуя управдома Лазорского и милицию. Бум-бум!..
Наклонившись, я вдруг свирепо крикнул в Юркино ухо:
- Хватит!
У Юрки чуть не выскочили глаза, как шарики из лопнувшего шарикоподшипника.
- Ты что, офонарел? - рявкнул он, опомнившись.
- Хватит!.. А то как двину, так и кувыркнешься отсюда!.. Барабанщики!
Юрка было взъярился, но я сполз к тополям и носком ботинка стал выскребать пыль из водосточного желоба. Рыжая и тяжелая, смешанная со ржавчиной, она поднималась и тут же оседала. Юрка с Борькой спустились ко мне. Юрка молча двинул меня локтем и пощупал макушку.
- Все еще больно? - спросил я примирительно.
- Фигня. Но я ей дам!..
- Ты, даватель, лучше вторые штаны поддень к вечеру - баня будет. Анечка раззвонит.
- Спорим, что она не пойдет жаловаться, - сказал Борька и с ленивой улыбкой протянул свою большую костлявую руку. - Боитесь?.. То-то. Если она пожалуется, мы покажем Юркину разбитую макушку, и неизвестно, кому больше попадет. Мы всех с макушкой обойдем.
Борька любил съязвить, но не сквозь зубы и без натужного хохота, как Юрка, а мягко, как будто пуховой подушкой ударит - хоть и растеряешься, но станет весело. Мне это нравилось. Он был умным, Борька, только его надо было понимать.
- Свою показывай! - окрысился Юрка, морщинисто собирая губы в щепоть и злюче блестя глазами.
- Моя целая.
- Могу разбить по блату, - и Юрка ехидно ощерился.
- Петрушка какая-то получается, - вздохнул я. - Дальше так нельзя. Надо что-то делать.
- Я ей сделаю!..