- Дело не в одной Анечке, - сказал я. - Тут - вообще… Надо всех вверх тормашками! И чтоб изнутри, а не тяп-ляп.
- Как это - изнутри? - сердито спросил Юрка.
- Как. Почем я знаю.
- А это вот как: Анечка тебя проглотит, а ты там у нее воюй, - пояснил Борька.
- А тебя, губастый философ, не спрашивают и не шипи, - огрызнулся Юрка. - Может, тебя заглотят…
Борька тряхнул головой и вдруг весело спросил:
- А кто может свою ногу на шею закинуть?
- На твою? - осклабился Юрка. - Подставляй.
- На свою, конечно.
- А ты?
- Не пробовал. Это я только что придумал. Ну ка, Борька скинул правую сандалию, ухватился за пятку и щиколотку, дернул, опрокинулся на спину и так остался лежать.
От крыши поднимался какой-то железный угар. Ржавые подтеки лишаями выступали на листах. Я стянул рубаху с майкой, раскинул их и улегся навзничь. Солнечные лучи мигом прошили меня насквозь и, как электроды, приварили к крыше… Сейчас бы горсть снега! Или сосульку бы!.. Какие у нас на прачечной вырастают зимой сосульки! Метра по два! Время от времени их срубают, чтобы не ломался шифер, а мы вывозим их на санках в огороды, где они и торчат до весны, как статуи с острова Пасхи. Да-а, зимой хорошо! Зимой весь двор наш!..
Вокруг было тихо-тихо. Мне даже показалось, что дремота сковала весь мир: заводы не работают, турбины стоят, не летают спутники, и все люди где-то полеживают, вздыхая… Но проурчал над нами самолет, сипло свистнул на путях маневровщик, а по дороге разозленно пронесся МАЗ, точно нарочно напоминая, что мир-таки не дремлет, жизнь кипит вокруг, и только мы киснем вот тут от безделья…
- Конечно, здесь они, суслики, загорают, - раздался знакомый говорок, медленный и картавый.
Я сел. По ветке крался Славка, мой лучший друг, а в развилке тополя сидел еще один мой лучший друг Генка-баянист.
- Привет! - крикнул я. - Что, музыкант, доремикаешь?
- Фасолякаю, - бодро ответил Генка.
Он еще ни разу не ступал на крышу - боялся. Сколько мы его ни уговаривали, ни дразнили - бесполезно. Однажды, правда, допекли, но все еще каемся - он сорвался. Спасибо, за ветку ухватился, повис и - ну икать. Мы испугались, кричим, чтобы подтягивался, а он молчит и только - ик да ик, потом - бух, но ничего, даже пятки не отбил. С тех пор - ша! Трусоват был Генка во всех наших делах, но и то молодец, что хоть вообще не отставал.
- Юрк! - окликнул он. - Тебя там зовут.
- Ну, вот, началось, - сказал я. - Поддевай вторые штаны.
- Кто зовет? - недовольно спросил Юрка из-под локтя. - Скажи, нету.
- Я так и сказал. Я сказал, не знаю, а они говорят: найди. Это те твои друзья.
Юрка подскочил так, точно его пырнули чем-то сквозь крышу, и стал живо одеваться, бормоча:
- А, черт, забыл… из-за этой поварихи, чтоб ей… Где они?
- Там, у ворот.
- А, черт!.. Мы же сегодня на рыбалку с ночевкой идем. А еще надо червей, удочки, жратву… Я ее придушу… Славка, скорей давай дорогу, а то!..
Славка, толстяк и увалень, переступал осторожно, как слепой, придерживаясь за верхний сук. Ветка под ним опасно пригибалась, норовя соскользнуть с карниза. Да-а, скоро ему - прощай, крыша, будет с Генкой куковать.
- Ух, братцы! - перевел дыхание Славка, сделав последний шаг и грузно садясь. - Путь свободен. Жми к своим дорогушам.
- Ты, Славчина-мужичина, повежливей с моими друзьями, а то передам. Они шуток не любят.
- Передай-передай.
- Не бойся, я так. Ну, приглашаю завтра на уху!
Бобкин подмигнул нам, юркнул на ветку и ловко, как бурундук, проскользнул по ней он всегда спешил к своим новым приятелям. Откуда и как они взялись я не знал, но только вот уже с месяц они нет-нет да и появлялись у ворот, и он, бросая все, летел к ним сломя голову. Я чувствовал при этом какую-то досаду, но она быстро улетучивалась. Черт с ними, с приятелями, лишь бы Юрка оставался своим парнем.
Славка спросил, что это внизу за шум, а драки нет. Я ответил, что драка была, и описал всю сцену.
- Зря это вы, - заметил с тополя Генка.
- Ты там помалкивай, зряшник… Пока ты пиликал на баяно, нас поварешками лупцевали, - злость на Анечку уже рассосалась, но злость вообще шевельнулась опять. - Потому нас и лупцуют, что мы кислятину разводим: зря, не надо, а вдруг… За горло их надо взять! - И я поймал в воздухе чью-то воображаемую шею.
Генка поперхнулся, как будто это я его схватил за горло, Славка принялся обкусывать и без того до мяса обгрызенные ногти, а Борька усмехнулся и спросил:
- Это как, снаружи?.. Ты же изнутри хотел.
- Все равно, лишь бы с пользой.
- Для начала предлагаю написать мелом у Анечки на двери: "Вас завтра зарежут!" - сказал Борька. - Хорошо?
- Хорошо, только ее этим не испугаешь, - заметил я. И она сразу поймет, чей это фокус.
- Хоть что сделай - поймут. Тут не делаешь - понимают.
- Это вы зря, - опять не вытерпел Генка. - Давайте я вас лучше на баяне научу играть.
Я вдруг вспомнил о девчачьем концерте и только гмыкнул, не зная, говорить о нем или нет. Сказал. Пацаны глянули на меня и тут же отвели глаза.
- Свой концерт мы уже дали, - заметил Борька. - Зрители кричат и прыгают до сих пор. Хорошо, хоть артисты высоко, а то бы давно разнесли их в клочья от восторга… Так что теперь очередь девчонок выступать.
- А я бы согласился, - сказал Генка.
- Ну, и валяй! - вздохнул Борька и отчужденно улегся на спину, выставив ребра, как ксилофон.
- А что, нельзя? - тревожно спросил Генка, завозившись в развилке. - Нельзя, Вовк?
- Почему?.. Играй, если хочешь, - ответил я и глянул на Славку - что скажет он.
Но Славка молчал, задумчиво шевеля своими полными, как гороховые стручки, губами. Он был молчун, наш Славенций, и ему это шло, потому что, когда он говорил, у него зубы стучали, не как, понятно, пишущая машинка, но постукивали. Конечно, мы могли бы выступить: Борька - с фокусами, Славка - с какой-нибудь гирей, Юрка - со свистом полухудожественным, я бы, в самом деле, прошелся на руках, если это кому интересно, но… Борька, пожалуй, прав - свой концерт мы дали, он еще даже не кончился и неизвестно вообще, чем кончится, так что, девочки, простите-извините…
ГИБЕЛЬ АНЕЧКИНОГО ОГОРОДА
Спал я в ту ночь плохо. И уснул не сразу, и потом в голову лезла разная белиберда: будто все куда-то уезжают на поезде, а я опоздал, на ходу зацепился за последний вагон и не в силах подтянуться, а внизу будто не рельсы и шпалы, а пустота, и я вот-вот туда сорвусь… Кошмар!
Обычно к девяти часам, когда мама с папой уходили на работу, я высыпался, и хоть, закрывшись на крючок, снова падал в кровать, но уже просто понежиться и почитать. А тут чувствую - трясут за плечо, а понять не могу: или это будят меня, или от поручней вагона отдирают. В ужасе я резко вывернулся и - шмяк! - на пол. Приехал.
Отец, в майке и трусах, только что умывшись, вытирался полотенцем и насмешливо глядел на меня. Я ему радостно и подслеповато улыбнулся и - прыг! - в постель.
- Нет-нет, дружок, ничего не выйдет, вставай, не будешь загуливаться. Как мы договорились?.. Максимум - до одиннадцати. А ты?.. А ну, давай!
- Пап, заприте меня, а ключ в форточку бросьте, - забормотал я, сладко зарываясь в подушку.
- Все-все, завтра доспишь. Слышишь? - пристрожился отец. - Живо умывайся, и пошли. На собрание.
- На какое собрание?
- На дворовое. Во дворе - чрезвычайное происшествие. Управдом всех собирает.
Я сел. Неужели из-за вчерашнего, из-за крыши?
- Какое происшествие?
- Чрезвычайное!.. Где ты был вчера до полдвенадцатого? - спросил вдруг отец, складывая полотенце вдвое, точно собираясь пороть меня, чего давно не было.
Последние крохи сна улетучились.
- У дяди Феди. Со Славкой, - тревожно ответил я, но отец продолжал вопросительно смотреть на меня. - Мы кино по телику смотрели… про индейцев.
- А после?
- Домой.
- Сразу?
- Сразу. Да что случилось? - воскликнул я наконец, не в шутку взвинченный.
Отец расправил полотенце, перекинул через шею и сказал:
- У Жемякиных уничтожен огород.
Я присвистнул. Отец, не спускавший с меня глаз, добавил:
- Управдом говорит, что даже картошка повыдергана… И самое главное - подозревают вас.
- Нас?.. Ничего себе!
- Вот тебе и ничего… Живо собирайся.
Я натянул штаны, выскочил в кухню и наткнулся на острый мамин взгляд.
- Надеюсь, ты тут ни при чем? - спросила она, наливая воду в электрический самовар.
- Конечно, мам, - невозмутимо ответил я, лихорадочно соображая, кто же мог это сделать. - Тут, мам, никто ни при чем. Тут какая-то петрушка. С Анечкой вечно петрушки!
- Что это за обращение - Анечка? - возмутился отец, одеваясь. - Кто она вам?
Мама вступилась:
- А-а, ее все так зовут от мала до велика: Анечка-Анечка.
- Но ведь это очень неприлично!.. Черт-те что! Идем.
Наша кирпичная двухэтажная прачечная относилась к другой улице, но торцом, где была наша квартира, выперла в этот двор, в самый его конец, похоронив под собой огороды последнего дома и загородив ему полнеба. Дом и без того был стар и хмур, а тут совсем пожух и сгорбился под боком молодой, розовотелой прачечной. Да и все дома были полуразвалинами.
Против Жемякиных толпился народ: тетя Шура-парикмахерша, тетя Зина Ширмина, дядя Федя, тетки, хотевшие вчера нас выпороть, девчонки - почти все наши друзья и недруги. Пожалуйста, хоть целый город скликайте!.. Лишь бы Томки не было, а то у нас едва-едва проклюнулись эти… отношения, и вдруг - бах! - разбойник! Правда, я еще не знал, какие мальчишки Томке нравятся. Может, именно разбойников ей и подавай! Но все равно, огородным гангстером я не хотел быть.
Отец заметил мое беспокойство и спросил:
- Никак боишься?
- Кого?.. Вон тех-то?.. Ни капельки! - отпарировал я.
Перед нами расступились, кто-то заметил, что вот еще одного привели. В середине уже стояли с родителями Славка, Борька и Генка. Я ободряюще подмигнул им, но - ни слова, чтобы не подумали, что мы сговариваемся. Борька кисло дернул губами, мол, ерундистика все это, Славка глянул серьезно и озабоченно, мол, не такая уж ерундистика, а Генка был так перепуган, будто его привели на расстрел. На мое подмигивание он, не открывая рта, опустил нижнюю челюсть, поежился и чуть отступил за мать, как будто я подмигнул ему как соучастнику, а не просто по-дружески.
Сутулый управдом Лазорский, в серой рубахе, в кепке, с черным, до лоска засаленным галстуком, обозрел собравшихся, поворачиваясь по-бабьи, и проговорил:
- Ну, вроде все… Феня, а где твой?
- Рыбачит, - сурово ответила тетя Феня, Юркина мать, высокая и полная. Она стояла полубоком, готовая вот-вот удалиться. - Еще вчера ушел часов в шесть, с ночевкой. Бог, видно, надоумил, а то бы сейчас все шишки на него посыпались, как пить дать! - она махнула рукой и отвернулась.
- А ты думаешь, он у тебя ангел? - выкрикнула Анечка, выскочив откуда-то сбоку, в тех же тапочках и в том же халате, в которых гонялась вчера за Юркой. Я ожидал, что и поварешка мелькнет, но мелькнула только ее сухая рука - да он вчера меня при всем честном народе шимпанзёй окрестил, твой ангел!
- А-а, молчи, Аня, молчи! - величественно отмахнулась еще раз тебя Феня. - Ты день-деньской гоняешь ребятишек и горло дерешь, и еще бы они на тебя молились!.. Собрала митинг.
- Митинг! - ужаленно взвилась Анечка. - Да я их всех в тюрьму пересажаю, бандюг этих!
Поднялся шум: кто возмутился, кто бубнил "правильно-правильно", кто лишь сокрушенно цокал языком. Только одна голова над толпой не колыхнулась - голова дяди Феди, седая и огромная, как остывший и покрывшийся снегом вулкан. Но тут же дядя Федя закурил, и из остывшего вулкан превратился в действующий.
Лазорский вскинул обе руки и гаркнул:
- Тише, товарищи!.. Тише… Я смотрю, вы не лучше ребятни. Нельзя ж так. Не будем никого огульно обвинять. И ты, Жемякина, не кипятись!
Анечка юлой вертанулась, так что полы халата разлетелись, и выпалила снизу в одутловатое лицо Лазорского:
- Не кипятись?! Ты мне сперва огород верни, потом приказывай!.. Какая же ты власть, если у тебя во дворе нечисть шайками бродит!
Лазорский кашлянул и сбивчиво сказал:
- Ладно-ладно, разберемся… Кто еще не видел этого безобразия, прошу оглядеть, - и указал на огород.
Я протиснулся к забору и обмер. Там, где вчера зелень лезла друг на друга, как в корзинке с рассадой, там было пусто по-сентябрьски: все перекопано, исковеркано, валялась еще не увядшая картофельная ботва, на заборчике висели огуречные плети и обессиленные кусты помидоров с зелеными плодами, да там и сям желтели отодранные головы подсолнухов. Среди дворового половодья зелени Анечкин разоренный клин выглядел досадно и нелепо, как неожиданная дыра на новых штанах.
Ко мне привалилась Мирка, с сопливым братцем на руках, и сдавленно спросила:
- Вовк, признайся - вы?
- Да иди ты отсюда!.. Что мы, с вывихом? - отрезал я и вернулся к отцу.
Управдом хлопнул в ладоши и заговорил:
- Убедились, товарищи?.. Были у нас кое-какие грешки, но чтобы так - это позвольте! Это как на луне! И рука не подымается обвинять кого-то!.. Ну, кого?.. Взрослых?.. Не знаю, не уверен. Пацанье?.. Тоже не знаю, но скорей всего, хотя и для них масштаб, извините, зверский… Кто остается? Рассеянный с улицы Бассейной? Надо прощупать пацанов. Трудились поздно вечером или ночью. Вот и давайте разбираться. - Лазорский исподлобья обвел нас взглядом и ткнул пальцем в Генку, которого моментально прошибла икота, как тогда, на тополе. - Вот ты, Гена Головачев, наш баянист, вроде тихий хороший парень. Когда ты явился вчера домой? Успокойся только. Ну, когда?
- Ык! - ответил Генка.
- Когда? - переспросил Лазорский, наклоняясь и по-докторски выставляя ухо.
- Ык!
- Да успокойся, говорю. Не милиция, все свои.
Тетя Тося, Генкина мать, болезненно рыхлая и медлительная, с высокой блондинистой прической, которую ей вчера сделала тетя Шура-парикмахерша, положила свою голую до плеча руку на грудь в вырез платья и умоляюще протянула:
- Степан Ерофеевич, неужели вы думаете, что мой Гена…
- Я ничего не думаю, - перебил ее Лазорский. - Ничего!.. Ни о ком!.. Слышите? Ни о ком!.. Но надо разобраться!
- Ык! - сказал Генка.
Тетя Тося сконфузилась, одной рукой прижала Генкину голову к себе, другой начала стягивать на груди кромки платья, растерянно говоря:
- Он сидел дома часов с восьми… Девочки, вот Мира, Нина, пригласили его участвовать в концерте, и он репетировал. Он такой номер готовит, что… не знаю. И вообще, господи, как так можно…
- Вот и все! - обрадовался Лазорский. - Если бы все вот так номера для концерта готовили, то, глядишь, и поводов бы не было для собраний!
- Где их в концерт затянешь! - заметил чей-то старушечий голос.
- Им другие номера подавай! Чтоб или стекла летели, или земля! - могуче отозвалась тетя Шура-парикмахерша.
- Или чтоб крыша гремела!
Опять было вспыхнул галдеж, но Лазорский, вскинув руку, пресек его и обратился к Борьке:
- А что скажет Чупрыгин-младший? Но ответил дядя Костя, худощавый и жилистый, как и сын:
- Если бы мне сказали, что Борька спилил тополь в палисаднике или ощипал соседского петуха, я бы не удивился - Борька способен на многое, но вчера - увы, мы допоздна проторчали в мастерской. - Дядя Костя писал в каком-то ателье плакаты и вывески.
- А ночью? - спросил управдом.
- Ночью?.. Если Борька встанет ночью, он сначала опрокинет два-три стула, стукнется головой о косяк, всех разбудит и уж потом только сам проснется, так что судите.
- О ночи едва ли стоит говорить, - заметил мой отец. - Тут каждое дыхание слышишь, не то что…
Лазорский пошлепал губами, покосился на Анечку, всю так и собранную, точно для прыжка, и сказал:
- Ну, хорошо, Чупрыгин отпадает. Остались двое.
И все уставились на меня и Славку с нетерпеливым и острым вниманием - развязка приближалась. Уж точно - кто-то из нас двоих. Во мне вдруг вспыхнула веселая злость, и я крикнул:
- Дудки!
- Что? - не понял глуховатый управдом. - Ну-ну, давай, Кудыкин, объясняйся.
Я хотел еще съязвить, но понял, что не надо злить в общем-то невиноватых людей, которым вот-вот идти на работу, а они тут петрушкой занимаются.
- Мы пришли домой полдвенадцатого, - сказал я.
- Да, - кивнул Славка не как подсудимый, а как судья.
- Ага-а! - злорадно протянула Анечка, хищно вырастая передо мной.
- Но до этого мы сидели у дяди Феди, так что не волнуйтесь, - сощурив глаза, уточнил я и обернулся к дяде Феде.
Он, затянувшись папиросой и вытолкнув из своих недр клуб дыма, как-то печально подтвердил:
- Да, они были у меня… До полдвенадцатого.
- А полдвенадцатого он был уже дома, - сказал отец.
Тетя Валя Афонина, Славкина мать, с улыбкой, неторопливо проговорила, что времени она не заметила, но слышала, как Славка что-то крикнул мне на прощание.