- Должно, генеральский... У офицерья таких не видывал.
- Где взял браунинг-то?
- Нашел,- ответил Артемка.
- Да, повезло...
- А ты-то сам откуда приблудился?
Артемка не успел ответить. Щуплый горбоносый мужик в солдатской фуражке сказал:
- Небесный Рак откель-то привел.
- А-а!..
Артемка вскинул глаза на щуплого:
- Какой еще небесный рак?
Мужики засмеялись. А щуплый ответил:
- Неборак. "Небо" и "рак". Вот, значит, и получился Небесный Рак!.. - и снова засмеялся.
Наконец все насмотрелись на браунинг. Бровастый с сожалением протянул его Артемке:
- Хорошее оружие.
Прошло несколько дней. Артемка вполне освоился в партизанском лагере, познакомился со многими мужиками. Одних успел полюбить, других - возненавидеть. Крепко привязался он к Тимофею Семенову.
Безобидный, незаметный мужичонка Тимофей. Кто он, откуда, зачем пристал к партизанам - никто не знал. Ничего у него не было: ни котомки, ни оружия, одна лишь суковатая палка. Носил он латаные-перелатанные портки с обтрепанными штанинами, синюю в белую полоску рубаху да на плечах серый шабуришко. Ни картуза на голове, ни обуток на ногах. В жару и в ненастье ходил босым. Но пел Тимофей, что твой соловушка. Запоет - сердце защемит.
И сказок много знал Тимофей. А сказки все какие-то необычные, грустные и красивые. Рассказывал он их тихо, а сам, не мигая, смотрел по-над соснами, будто видел там что-то интересное, никому не доступное.
Любил Артемка Тимофеевы песни и сказки, а вместе с ними и самого Тимофея: чуть что, сразу бежит к нему посидеть, поговорить или просто помолчать.
А вот Кешку Хомутова терпеть не мог. С первых же дней.
Сидел как-то Артемка у своей землянки, ковырял от нечего делать щепкой землю. Вдруг подошли двое парней. Потом уже Артемка узнал, что одного - хлипкого, с черными подгнившими зубами - зовут Кешка Хомутов, другого - крепкого белобрысого - Аким Стогов.
- Здоров,- сказал Кешка.- Это у тебя, мужики болтают, браунинг генеральский?
- У меня.
- Ну-ка.- И Кешка протянул руку.
Артемка вынул браунинг, но не отдал: увидел, как алчно загорелись Кешкины глаза. Да и вообще ни он, ни Аким не внушали доверия.
- Ну, ну, дай. Поглядим - не слопаем. Штука не съедобная,- проговорил Аким.
Но Артемка все-таки не дал. Кешка досадливо сплюнул:
- Жила! Отродясь таких сквалыг не видывал, - и, длинно промычав "у-у", провел ладонью сверху вниз по Артемкиному лицу.
Они ушли. Однако к вечеру Кешка снова заявился, подозвал Артемку:
- Дело есть... Слушай, продай мне браунинг!
Артемка даже вскричал от негодования:
- Да ты что?!
Кешка заторопился:
- Чего орешь-то? Как следует отвалю. Не поскуплюсь,- и хлопнул рукой по карману.- Мне он во как нут жен! В разведку ходить. А тебе на кой черт? В землянке и так не опасно... Продай.
Артемка от возмущения слов не находил, стоял и смотрел в зеленоватые бегающие Кешкины глаза.
- Ну? Деньги сразу.
- Пошел отсюда,- еле выдавил Артемка и круто повернулся, чтобы войти в землянку. Кешка поймал его за плечо:
- Погоди. Вот что: за браунинг, так и быть, деньги и нож в придачу... Нож с костяной ручкой и в ножнах. Финкой называется. Идет?
Кешка почти налез на Артемку, обдавая лицо смрадным дыханием. Артемка морщился, отступал, а потом закричал:
- Да отстанешь ты или нет? Вот привязался!
Кешка отпрянул:
- Бешеный, что ли? С ним подобру говорят, а он... Не хочешь - не надо. Прощевай.- Отошел шага три, обернулся.- Подумай хорошенько, братва может и за так забрать твой браунинг.
С этого дня не стало прохода Артемке. Кешка, где ни встретит, сразу, как смола, прилипнет: продай и продай браунинг. А однажды принес для мены длинную кривую саблю, чуть поменьше самого Кешки.
Артемка забеспокоился - дело добром не кончится. Так оно и вышло. Пошел однажды Артемка к ручью. Только нагнулся, чтобы зачерпнуть воды, сзади, словно ястреб, набросился Кешка. Артемка и сообразить ничего не успел, как Хомутов срезал кобуру с ремня.
- Отдай! - закричал Артемка и бросился на Кешку. Но тот ловко сбил его кулаком.
- Цыц! Говорил: давай меняться. Не захотел. Пеняй на себя.
Он вынул браунинг из кобуры, сунул в карман, а кобуру кинул Артемке.
- На вот, носи для красоты и помалкивай. Пикнешь кому-нибудь - прибью. Со мной шутки плохи. Понял?
И пошел, насвистывая.
Долго просидел Артемка у ручья. Вернулся в землянку с красными глазами, забился в угол, чтобы никого не видеть. К обеду притопал Неборак, глянул мельком на Артемку, стал чистить картошку. Потом снова обернулся, посмотрел внимательнее. Отложил нож.
- Что кислый?
Артемка не ответил, только носом шмыгнул.
- Что, спрашиваю? - возвысил голос Неборак.
И Артемка, сдерживая слезы, рассказал о своем несчастье. Неборак молча выслушал, молча поднялся и молча вышел из землянки. Вернулся через полчаса, протянул Артемке браунинг.
- На, оружием не хвастай. Не для этого оно. И слюней не распускай.
Впервые за много дней у Артемки шевельнулось к Небо-раку расположение. Но он не выказал своего чувства - не таков этот Небесный Рак, чтобы лезть к нему с нежностями. Взял браунинг молча, лишь благодарно глянул в суровые и колючие глаза.
...Прошло, остыло в сердце Артемки чувство новизны от жизни в лесу. Загорюнился. Бродит меж землянок, слушает и смотрит лениво, равнодушно. Все одно и то же: и разговоры, и занятия. Варят, едят, курят, спят; потом все сызнова. Тоска. А тут еще комарье и пауты (Пауты (местн.) - оводы.) житья не дают, жгут, что твоя крапива. Со всех сторон. Хоть в костер бросайся.
Разглядел Артемка и другое: живут люди в одном лагере, а дружбы между ними нет. Сбились группами по землячеству и знать остальных не хотят.
Первые Артемкины знакомые, бородатые кашевары, все оказались макаровскими. Их было больше других, поэтому и землянок штук шесть занимали. Жили они своей артелью и к другим без нужды не ходили. В противоположной стороне поселились устьмосихинцы и куликовские мужики. Посередине - все остальные. В это число входили Неборак, Тимофей Семенов и пяток других мужиков из разных сел и деревень уезда.
У Неборака с этими "разными" своя компания: вместе спят, варят, работают. Но оказались и такие, которые живут сами по себе,- это Кешка, Стогов и еще двое-трое парней. Они почти все время возле командира вертятся: чем-то занимаются, куда-то ездят с ним, пропадая по два-три дня.
У Артемки нет-нет да и мелькнет мысль: не уйти ли? Не попытать ли счастья в другом месте? Но тут же отгонит мысль - куда податься? Одному страшновато. Вот были б дружки - иное дело.
Все, конечно, пошло бы по-другому, если бы отряд выбрался в степь, начал бить карателей. Тогда бы не пришлось скучать и искать заделья. Но идут неделя за неделей, а мужики сидят и сидят с Бубновым в землянках-норах и, по всему видно, не собираются вылезать из них. Так, по крайней мере, понял Артемка, побывав в последний раз у макаровских. Он зашел к ним на "огонек". Бровастый мужик, серьезный и сосредоточенный, варил на артель кашу. Встретил Артемку почему-то недружелюбно.
- Чо блукаешь? Поиграть не с кем? Вот скоро понавезем сюды таких же сопляков, и будет совсем весело: в лапту станете гонять.- А потом, будто про себя, пробубнил: - Не отряд, а чисто сиротский приют...
- Што верно, то верно,- подтвердил другой, лениво поскребывая ногу.
Артемка одновременно и обиделся и разозлился. Крикнул грубо:
- Тоже мне отряд! Только и знают, что кашу варят. Колчаки людей порют, скотину отымают, а они...
Бровастый округлил глаза, перестал мешать огромной деревянной ложкой в котле.
- Ого-го! Робяты, гляньте-ка на энтого вояку.
Но "робяты" смущенно заулыбались: видно, в точку угодил Артемка. Однако щуплый горбоносый мужик в солдатской фуражке взъярился:
- А ты что, зелень, пришел нам указы делать? А ну, геть отседова, пока хворостины не опробовал.
Бровастый обрадовался:
- Ну-ка, ну-ка, Кирилл, всыпь энтому храбрецу, покуль маму не запросит.
Мужики засмеялись веселее. Щуплый снял фуражку и, дурашливо изогнувшись, поклонился Артемке.
- А может, ты самый главный большевик? Тогда милости просим на кашу с маслом.
Губы у Артемки мелко задрожали: чего они скалятся, чего издеваются? Ведь свои же, партизаны...
- У меня тятька за красных, за большевиков воевал... Убитый он.
- Вот, значит, и ты весь в тятьку - боевой,- бросил бровастый.- Бери себе Тимоху Семенова да Небесного Рака и айда! Кроши, мети колчаков. А нам покуль и тут ндравится.
Над Артемкой вдруг раздался глухой, со сдерживаемым гневом голос Неборака.
- Мы повоюем. Для этого и собрались здесь. А вы? Жрать? Жрите. Но мальцу в душу не плюйте.
Мужики закряхтели, заерзали, запереглядывались смущенно: откуда черт принес Небесного? Как не заметили?
Неборак глянул на Артемку:
- Идем.
Они пошли. Большой и маленький. Бровастый проводил их долгим взглядом, а потом неопределенно протянул:
- М-да...
После этого случая Неборак вдруг потеплел к Артемке, часто разговаривал, поглядывая на него острым взглядом, который, казалось, говорил: "А ты, малец, Артемка Карев, будто ничего себе. Стоящий..."
Однажды, после долгой отлучки, Неборак сказал:
- Митряя видел. Поклон тебе большой...
Артемка устремил на Неборака напряженные глаза: "Может, про маму говорил что?" Тот понял:
- Пока в каталажке... А бабушка жива-здорова. Тоже поклон прислала.
Артемка понурил голову. Что бы ни делал он, где бы ни ходил, а мысли все тянутся и тянутся к дому, к маме. Как вспомнит о ней - в сердце так и кольнет, будто иглой: "Как она? Вдруг увезли в Камень? А вдруг умерла?" И так становилось больно, хоть кричи. Но крепился Артемка, даже виду не подавал - кому его горе нужно? Все ждал: может, отряд на Тюменцево пойдет. Ведь недалеко, всего верст тридцать.
- Неборак,- снова поднял голову Артемка,- мы долго еще в лесу сидеть будем?
- Теперь уж нет. На днях выберемся.
- А на Тюменцево пойдем?
- Может, и на Тюменцево. Сил у нас пока маловато, а оружия и того меньше. Вот пообщиплем для начала кой-какие кулацкие дружины, позаберем у них винтовки да патроны, тогда и о большем подумаем.
Слабое утешение, но и оно порадовало Артемку. Повеселел, вышел из землянки.
Наступал вечер. Лагерь жил своей немудрящей, однообразной жизнью. Вон макаровские снова, поди, кашу налаживают - костер раздули такой, что и быка изжарить можно. У куликовских тихо: или спят уже, или поразбрелись кто куда. Устьмосихинцы в сборе. Сидят кружком, смолят самосад и слушают балалайку, на которой наигрывает их односельчанин Колька Бастрыгин.
У командирской землянки собрались молодые парни - в карты режутся. Там и Кешка Хомутов. Туда Артемка не ходит. Встретился с Кешкой недавно. Подошел он вплотную к Артемке, замахнулся, но не ударил, прошипел только:
- Теперь не попадайся - пришибу.
Вот Артемка и не попадается Кешке на глаза.
В бору темнеет быстро: солнце еще на горизонте, а здесь сумрачно, солнце спряталось - темно, не то что в степи, где почти до полуночи светло.
Артемка смотрит на заходящее солнце. Его, собственно, уже не видно из-за высоченных сосен, но лучи так и блещут на вершинах горячей медью. Чудится Артемке, будто раскалил кто докрасна каждую ветку, каждую хвоинку - так сверкают они. Но вот луч скользнул по вершине и исчез. Медь сразу потухла. И нет уже золотистых крон: они сделались сизыми, будто покрылись окалиной.
Засмотрелся Артемка и не заметил, как невдалеке, за потемневшей кущей, занялась тихая жалобная песня. "Снова Тимофей поет",- с грустью подумал Артемка и пошел на песню.
Тимофей сидел на пеньке, опершись локтями о колени, чем он думает всегда, о чем думает сейчас? Или о своей нескладной судьбине, или о том солдате, о котором сложена горькая песня?..
...Горит свеча. В вагоне тихо.
Солдаты все тревожно спят.
И-ех, поезд наш несется лихо,
Колеса звонкие стучат...
Смотрит Артемка на сгорбленную спину Тимофея, слушает песню, а в сердце тревога, к горлу ком подступил - дом вспомнил...
Одному солдатику не спится,
Склонил он голову на грудь.
И-ех, тоска по родине далекой
Все не дает ему уснуть...
Ой ты, мать, ты, матушка родная,
Зачем на свет меня родила?..
И-ех, судьбой несчастной наградила,
Шинель мне серую дала...
Примолк Тимофей, обернулся на присевшего рядом Артемку, произнес задумчиво:
- Хорошо тут... Лес... Люблю лес и речку. Лесную. Вода звенит, пташки щебечут, смолой пахнет...
Артемка тронул Тимофея за руку:
- Пой еще... Песня хорошая.
- Хорошая,- подтвердил Тимофей.- О доле мужицкой. Жил, хлеб сеял, взяли, нарядили в шинель и бросили в чужие края под пули. Вот уж и нет его - один холмик в степи... Жизня-то и закончилась, а дома мать-старушка, жена да детишки... Ну, слушай дальше.
Тимофей запел, сначала тихо, будто неуверенно, но вот песня начала подниматься, звенеть. И только она окрепла, хрястнул выстрел. И Тимофей и Артемка вздрогнули.
- В лагере,- тревожно проговорил Тимофей, поднимаясь.- Беды бы не случилось.
Беда, однако, случилась: Аким Стогов застрелил парня из своей компании.
Когда Артемка и Тимофей подбежали, у бубновской землянки уже собрались все мужики, плотно обступив убитого. Двое держали связанного Акима.
- Да,- раздался чей-то тяжелый вздох.- Отжил...
И сразу всколыхнулась толпа, рванулась к Акиму.
- Братцы! - завопил тот не своим голосом.- Мужики! Не хотел я... Простите! Сдуру! Простите Христа ради!.. Думал, мимо пальну...
Мужики взъярились.
- Тебе, гад, оружию для этого дали - своих убивать, а?
- Да што с ним говорить. Бей его!
Над головами взлетел приклад.
- Отыди, мужики, счас шмякну! - раздался визгливый злой голос.
Артемка узнал его: макаровского мужика голос, того, что в солдатской фуражке.
- Отыди!
Но ударить не пришлось - Бубнов перехватил ружье, заорал:
- А ну, сдай назад! Быстро! Не позволю самосуд!
Стогов, почуяв защиту, еще сильнее завопил:
- Егор Егорыч... Христа ради... Христа ради, Егор Егорыч! Спьяну, по глупости... Простите, братцы...
Сумерки настолько уже сгустились, что Артемка видел вместо акимовского лица бледное пятно с большими темными впадинами-глазницами да черным провалом рта, когда он начинал вопить.
Хоть и дрянь парень Стогов, а Артемке жалко. Поэтому обрадовался, когда Бубнов заступился за Акима. И даже крикнул:
- Нельзя бить!
Но голос его потонул в шуме толпы.
- Это как не позволишь судить? - наседал на Бубнова Колька Бастрыгин.- Ты што, убийцу покрываешь?
Бубнов сильно оттолкнул в грудь Бастрыгина.
- Замолкни! Не твое дело.- И дыхнул на него тяжелым самогонным перегаром.
Бастрыгин обернулся к мужикам, закричал:
- Братцы! А Бубнов сам пьян в дымину.
- А ну, заткни глотку, гада, или я ее сам заткну! - в бешенстве проговорил Бубнов, выхватывая маузер.
Из толпы вышагнул Неборак. Тихо и спокойно произнес:
- Спрячь. Вынимай не своих бить - врагов. Не так, как этот,- кивнул на Акима.
Сбоку раздался раздраженный голос бровастого:
- Ишо один учитель выискался! Што он, Бубнов-то, ребятенок, чтобы учить его? Командир! Знает, што делает!
- Верно,- нестройно поддержали бровастого макаровские.- Правильно! И нечего тут указы указывать. Говори, Егор Егорыч, што с Акимом делать?
Ответил Неборак все так же тихо, твердо:
- Судить народом будем. Как общество решит, так и сделаем: помилуем так помилуем, нет - расстреляем. Чтоб другим неповадно было... Обленились, разболтались: карты, пьянки, драки. Теперь убийство. От безделья. Не отряд - шайка. Скоро грабить начнем.
- Это ты в кого камни кидаешь? - угрожающе спросил Бубнов.- Ты, Неборак, осторожнее в словах будь, кабы худого не получилось.
- Ты меня не пугай. У самого есть чем пугнуть. А с дела нас не сбивай: распорядись судить Стогова. Такое нельзя прощать.
Бубнов трудно перевел дыхание. Поослабили мышцы мужики: боялись, как бы перепалка в серьезное дело не перекинулась.
- Вот что,- резко бросил Бубнов,- слушай, мужики, мое решение: судить не будем Акима. А пусть он своею кровью в боях смоет позор... Не густо людей у нас, чтобы по двое в день убивать. Верно?
Первым радостно гаркнул Кешка:
- Верно! Верно, Егорыч!
- Верно! - прохрипели макаровские. Зато остальные промолчали. А Колька Бастрыгин крикнул:
- А мы не согласны!
Бубнов круто повернулся:
- Кто такие?
- Мы! - И Бастрыгин провел рукой по своей стороне круга.- Правильно, Неборак?
- Правильно. Против общества не дело идти, Бубнов.
Бубнов захохотал:
- Это вы-то общество? - И уже в другую сторону: - Развязывай Стогова.
Двое куликовских, что держали Акима, неохотно распутали веревки. И когда руки у Акима освободились, один из них наотмашь хлестанул его по лицу, прошипел:
- Прочь, гнида...
Макаровские засуетились, чтобы заступиться, да Бубнов остановил:
- Довольно! Кончай базар.
Неспокойным в этот вечер был лагерь. Не спали долго: все были взволнованы, возбуждены, обсуждали происшествие. Бастрыгин говорил:
- Верно ты сказал, Неборак, не то еще будет, если не уберемся отсюда. Ты погляди: почти через день ходят тайком в Макарово, тащат оттуда самогон, жратву. Едят, пьют да отсыпаются.
- И Бубнов с ними заодно,- произнес пожилой устьмосихинец.- Сегодня откуда-то прикатил пьяный.
- Уходить надо, братцы,- произнес Бастрыгин.- Стыдоба берет: сидим, как зайцы, а в селах стон да слезы. Сходил бы ты, Неборак, к Бубнову, поговорил: то да се, выходить, мол, надо.
И Артемка просит:
- Сходи, Неборак...
Ох, надоело Артемке в лесу, а сегодня и робость взяла: страшно так жить. Передраться, перестреляться можно. Все злые, того и гляди сцепятся.
Неборак молчит, слушает. Молчит долго, потом отрывисто:
- Поглядим. Дело серьезное. Наспех тоже решать нельзя... А к Бубнову схожу.
Утром за стоянкой между двух огромных сосен похоронили убитого.
Два дня Аким где-то скрывался, на третий заявился.
Жизнь снова начала входить в свою обычную колею. Да вдруг Артемке радость - Илья Суховерхов неожиданно явился в отряд, усталый, худой и еще сильнее обросший. На плече у него висел новенький карабин, а на поясе - патронташ и две гранаты.
Артемка как увидел его, бросился, будто к родному. Дядя Илья крепко обнял Артемку:
- А ты, брат, как очутился здесь?
Артемка торопливо рассказал. Суховерхов с удивлением оглядел Артемку.
- Отчаянный же ты! Значит, вместе воевать будем?
Артемка кивнул:
- Вместе.- И, не вытерпев, спросил: -Где вы такое оружие добыли?
Суховерхов немногословно рассказал: