В метро было мало народу. Мама села, а я не захотела садиться, чтобы не беспокоить мою обнову, не травмировать ее. Я встала так, чтобы видеть в темном стекле свое отражение. Мне все еще казалось, что это не я. Или, вернее, что это мое второе "я", улучшенный вариант. Я, прежняя, могла гонять ледышку по переулку, шлепать по лужам, могла, открыв рот, глазеть по сторонам. Та, что отражалась сейчас в темном стекле, никогда бы так себя не вела. Это было лирическое, нежное существо с потупленным взором, с загадочной полуулыбкой. Я испытывала нечто похожее на то, что испытывает человек, впервые надевший коньки. Училась по-другому держать спину, поворачивать голову, даже смотреть и улыбаться. Мне еще предстояло многому научиться, чтобы стать достойной своей замечательной обновы. Нежное, приталенное чудо мягко обнимало меня, как будто вело по новому, приятному пути, и я с наслаждением прислушивалась к его щекочущему шепоту.
Вот так у меня появилась белая дубленка. Я выделила ей в шкафу особое место, отодвинула подальше от нее всю остальную одежду, чтобы ей было свободнее. Я часто открывала шкаф и любовалась ею. Гладила мех. Чистила резиновой щеточкой.
В школу я по-прежнему ходила в своем старом синем полупальто. Мне не хотелось, чтобы моя красавица, моя гордость висела на грязной вешалке школьного гардероба, смешиваясь с потрепанными куртками и вытертыми шубками из синтетики. Чтобы она была как все. Пусть висит в тишине и чистоте моего шкафа. Пусть поскучает. Ничего. Придет ее час.
И этот час приходил. Каждый вечер, закончив уроки, я открывала шкаф, снимала ее с плечиков, надевала перед зеркалом - и чувствовала, как преображаюсь не только внешне, но и внутренне. Я вдруг начинала ощущать себя шикарной, загадочной женщиной из тех, которые не просто ходят по улицам, а как бы возникают откуда-то из недр белых или красных "Жигулей" и тут же исчезают в недрах магазинов или меховых ателье. Но в тот короткий миг, когда они уже возникли и еще не исчезли, все смотрят только на них, кто с восхищением, а кто с завистью.
Я шла гулять. Когда я гуляла в своем старом полупальто, прохожие не обращали на меня внимания, зато я сама сколько угодно могла рассматривать прохожих, наблюдать всякие сценки, заглядывать в окна первых этажей, совать свой нос куда не надо, не таясь и не опасаясь, что окружающие заметят мое любопытство.
Теперь на меня все смотрели. И я сама не могла оторваться от собственного отражения. Мое лицо невольно поворачивалось в сторону витрин, в которых отражался мой силуэт. А в прохожих меня интересовало теперь только то, как они смотрят на меня. И еще меня интересовали встречные дубленки. Их попадалось довольно много, разных - новых и видавших виды, темных и светлых, югославских с воротничком-стоечкой и витыми веревочными застежками, арабских, с вышитыми кренделями, спортивных польских. Но ни одна не могла сравниться с моей.
Когда я входила в магазины, мужчины придерживали передо мной двери и пропускали меня вперед. Конечно, я теперь не во всякие магазины ходила. Это раньше, отправляя меня гулять, мама совала мне деньги и хозяйственную сумку и говорила: "Заодно купишь батон за тринадцать, две пачки масла и кило яблок". А теперь тереться в булочных и молочных, пачкать нежную белую замшу - нет уж, дудки. Впрочем, мама сама осознавала несопоставимость моего теперешнего праздничного облика с прозаической толкотней продуктовых магазинов и ни о чем таком не просила.
Я выбирала для прогулок людные, широкие, ярко освещенные улицы. Вернее, выбирала не я, а она, моя элегантная повелительница. Теперь не я решала, куда пойти, а она вела меня туда, куда ей хотелось. Например, в магазин "Самоцветы" на Арбате. Там был красивый полумрак, только ярко светились прилавки, и на них, под стеклом, лежали золотые и серебряные украшения, кольца, колье и браслеты, матово-желтые сердолики и темные опалы в драгоценных оправах. И тут моя белая красавица чувствовала себя как равная среди равных. Она подводила меня к прилавкам, ее богатый мех гармонировал с богатыми украшениями, и, хотя все эти украшения были мне недоступны, да и не нужны, я чувствовала, как горят мои щеки и как на моем лице невольно возникает выражение усталого высокомерия, как у тех шикарных и загадочных женщин, которые умеют возникать откуда-то и исчезать куда-то.
Знакомых из класса я пока ни разу не встречала, да и не жаждала встретить. Сразу началось бы: "Ух, ты! Ну, ты даешь! А по физике что задано? А по алгебре что?" И вся загадочность сразу с меня слетела бы. Все бы поняли, что я всего только школьница. Очень надо.
Но однажды я все-таки встретила знакомого - на узкой многолюдной Петровке, возле большого мебельного магазина, куда приехала на троллейбусе, просто так, оттого, что е и захотелось проехаться в полупустом троллейбусе.
Наш учитель биологии, Степан Васильевич, в своей потертой ушанке, тесемочки которой были завязаны под подбородком, что делало его похожим на старенького мальчика, стоял у магазина и придерживал за спинки купленные стулья. Их было четыре, связанных по два, сиденье к сиденью. Они казались большими и тяжелыми рядом с хрупким, сухоньким Степаном Васильевичем. Учитель поглядывал по сторонам, ожидая, что кто-нибудь придет ему на помощь.
И что-то во мне рванулось к нему, рванулось изо всех сил, но она решительной хваткой обняла меня за плечи и не пустила. "Еще чего выдумала! - сказала она мне надменно. - Таскать за старикашкой какие-то стулья! Да ты только представь себе, как это будет выглядеть со стороны! Отвернись и пройди мимо! Ничего! Другие найдутся, которые не так одеты".
Заворачивая за угол, я обернулась и увидела мужчину и женщину, которые подошли к Степану Васильевичу, взяли стулья и понесли к остановке такси. Учитель семенил за ними, опираясь на свою тросточку.
И вдруг меня охватил стыд. Он прорвался откуда-то из недр моей совести как горячая лава, и, обожженное этим стыдом, вздрогнуло и воспрянуло мое первое "я", полузадушенное в мягких повелительных объятиях.
Не хочу больше! Не хочу этой позорной зависимости! Не хочу становиться наглой и самоуверенной дрянью!
Я шла и плакала. Ведь я уже поступила как наглая, самоуверенная, бессовестная дрянь. Скорее домой, скинуть этого врага, который притворялся другом...
Через месяц мама спросила:
- Почему ты не носишь свою дубленку? Хорошая вещь любит, когда ее носят.
- Не хочу, - ответила я.
Прошел еще месяц. Мама сказала:
- Ты будешь носить эту вещь или нет? Ведь зима кончается. Какой смысл держать шубу взаперти? Или носи, или я ее продам.
- Продавай, - ответила я.
- Напрасно, - сказала мама. - Она тебе очень идет. Чем она тебе не нравится?
- Мне стыдно ее носить, - сказала я.
Через несколько дней я открыла шкаф и увидела, что дубленки там нет. И я обрадовалась. Как будто вместе с ней исчезло то надменное, пошлое, высокомерное, что, оказывается, сидело во мне и ждало своего часа. И дождалось. Но я победила его, я его выгнала из дому вместе с дубленкой и теперь испытывала огромное облегчение.
И пусть никто не будет пялить на меня глаза на улице. Обойдусь. А может, кто-нибудь да и посмотрит. В свое время. И я ему понравлюсь. Я сама, а не шикарная дубленка.
Зеленый коридор
- Катя! - услышала я голос своей тети в телефонной трубке. - У тебя на завтра много уроков?
- Мало! - ответила я.
- Честно?
- Честно!
- Катюшка, выручи: отведи Мишку на каток! У него сегодня фигурное в четыре, а я никак не смогу.
- Ладно, - согласилась я без особой радости.
По правде говоря, я ожидала другого. Тетя работала администратором в цирке, и, когда она спросила, много ли у меня уроков, я решила, что она хочет мне предложить билет на сегодня.
- Ты золото, Катька! Спасибо! На субботу хочешь два билета?
- Хочу.
- Будут!
Мишка жил в нашем доме, только в другом подъезде. Мы встретились с ним во дворе, и он сразу же сообщил:
- А у меня новый журнал "Пиф"!
- Купили или сменял? - спросила я.
- Сменял. На резинового индейца и две жвачки. Обложка рваная, а так весь целый. Там про Рахана есть продолжение. Как он с акулой дерется и как его со скалы сбрасывают, а он за корень уцепился...
- Дашь посмотреть?
- Дам.
Мы шли по узкому деревянному настилу вдоль длинного-предлинного зеленого забора с навесом. Это напоминало кривой коридор, тянущийся сквозь весь переулок. Там, за этим забором, ремонтировали большой старый дом. В заборе кое-где были проломаны доски, и я уже знала в лицо многих строителей.
В самом конце зеленого коридора, в угловом доме, жила моя подруга Таня. Она призналась мне, что ей очень нравится один строитель, и даже показала его сквозь щель в заборе, и мне он тоже понравился. У него было какое-то очень лирическое выражение лица. Я предположила, что он пишет стихи. Мы его так и прозвали - Поэт. И сейчас, проходя по зеленому коридору, я заглянула в щель - не увижу ли Поэта.
- Что бы мне подарить маме на день рождения? - спросил Мишка.
- Подушечку сделай для иголок, она будет рада до смерти, - посоветовала я, думая о том, что и Поэт, наверно, тоже обратил внимание на нас с Таней: мы ведь каждый день ходим тут в школу и из школы. Интересно, кто из нас ему больше нравится: я или Таня?
- Если до смерти, то лучше что-нибудь другое, - сказал Мишка и взял меня за руку, потому что зеленый коридор кончился и мы подошли к переходу через улицу.
"А хорошо бы, - подумала я, - чтобы у меня был свой собственный сын. Вот как Мишка. Я бы его воспитывала".
Я стала мечтать, как бы я его воспитывала. Уж во всяком случае, не так, как многие родители - сплошное "не": "нельзя!", "не бегай!", "не лезь в снег!". Я ему буду все разрешать. Хочешь в снег? Пожалуйста! Хоть с головой! Уж я-то знаю, какое это наслаждение!
И еще - это, пожалуй, самое главное - никогда я ему не буду говорить: "Отстань!", "Не лезь, когда старшие разговаривают!". Взрослые даже не понимают, как это обидно. Как унижает достоинство.
На катке тренерша разглаживала лед большой деревянной лопатой с двумя ручками. В раздевалке было жарко и тесно: сюда вместе с детьми набились их мамы, бабушки и дедушки. Некоторые дети переодевались сами, но многие еще не справлялись, и им помогали. Одна девчонка сидела как барыня, а ее бабушка суетилась перед ней, натягивала ей на ноги шерстяные носки, ботинки, шнуровала, угодливо спрашивала: "Не туго, Дашенька?"
Ну и воспитание!
Я с гордостью посмотрела на Мишку: сам натягивает ботинки, сам шнурует.
Вот, правда, катался Мишка не очень-то. Часто падал, руки у него болтались не в такт движениям. А кто здорово катался - это девчонка, которую переодевала бабушка. Обидно, но факт.
- Нам уже неделю звонит тренер с "Динамо", - гордо говорила бабушка. - Уговаривает перевести Дашеньку в спортивную школу. Вот решаем. Выясняем, что там за тренеры в этой школе. Что они могут дать Дашеньке в смысле дальнейшей перспективы.
Я подумала: возможно, тренеры сделают из этой Дашеньки чемпионку, но бабушкино воспитание мне все равно чем-то не нравится. Противно, когда взрослые лебезят перед детьми. Я бы эту Дашеньку не так воспитывала.
- Катя, как ты думаешь, если Рахан и мой папа поборются, кто победит, Рахан или папа? - спросил Мишка, когда мы возвращались по зеленому коридору.
В этот момент я увидела Таню. Она шла нам навстречу, и у нее был такой вид, как будто она не идет, а парит. Казалось, не будь над ее головой деревянного навеса, она бы взмыла в небо.
- Танька! - обрадовалась я. - Пошли в субботу в цирк! Будут два билета.
Она остановилась и посмотрела на меня ошалелым взглядом.
- Я с ним познакомилась! - произнесла она таким голосом, словно это был и не голос вовсе, а хрустальная ваза, которую она боялась разбить.
- С кем?
- С Поэтом.
- Кать, ну кто победит: Рахан или папа? - снова спросил Мишка.
- Когда?!
- Вот прямо только что. Я иду, а они как раз кончили работать... Ой, я прямо в себя не приду...
- И что?
- Он подошел и спросил, как меня зовут. Он сказал, что давно уже нас заметил.
- Кого нас?
- Меня и мою подругу. В смысле тебя.
- Кать, - сказал Мишка. - А кто победит: Рахан или десять моих пап?
- А когда цирк? - спросила Таня. - В субботу? Нет, не могу. Он предложил в субботу встретиться здесь, у забора.
- А хочешь, - предложила я Тане, - я у тети три билета попрошу? И мы встретимся здесь и втроем пойдем в цирк.
- Не знаю, - ответила она. - Как-то так, сразу... И потом, он ведь только меня пригласил...
- А кто победит, - спросил Мишка, - десять Ра-ханов или сто моих пап? Кать, ну кто?
- Слушай, да отстань ты от меня! - разъярилась я. - Лезешь со всякой чепухой, когда старшие разговаривают! Надоел! Иди отсюда со своим Ра-ханом!
Мишка весь как-то сжался и быстро засеменил по направлению к дому. Сумка с коньками била его по ногам и цеплялась за доски забора.
- Да! - воскликнула Таня, словно вспомнила самое главное. - Его зовут Леня!
И она пошла дальше все той же парящей походкой.
А я побежала по зеленому коридору. Если бы он не был таким длинным! Может, я догнала бы Мишку. Я бы ему сказала, что его папа сильнее десяти и даже ста Раханов. Я бы на все его вопросы ответила...
Я вбежала во двор, но Мишку не увидела. Только услышала, как дверь подъезда захлопнулась за его спиной.
Повести
Та женщина на дороге
- Ленка! - сказала Таня Белоусова. - Только нико-му! С каким я мальчишкой летом подружилась!
- Да-а?
- Ой! Вообще! Он меня на своем велике катал! И в кино когда ходили, он всегда рядом садился. Хочешь, одну вещь покажу?
Она вынула из нагрудного кармана какую-то голубую бумажку и развернула. Это была ленточка киношных билетов, штук пять или шесть, с неровно оторванным контролем.
- Вот, - благоговейно произнесла Таня. - Вот тут он сидел, а вот тут я. Рядом. Я их навсегда сохраню.
Она тяжело вздохнула, не в силах передать всю сложность своих переживаний.
- Как его зовут? - пришла я ей на помощь.
- Шурик.
- Он в каком? Тоже в седьмом?
- В том-то и дело, что в девятом.
- В де-вя-том?!
- В том-то и дело. Только - никому!
Скверик, в котором мы сидели, связывал зеленым узелком Могильцевский переулок, в котором жила Таня, и улицу Щукина, где жила я. На этот скверик нас с Таней водили гулять, когда мы еще были маленькие. Мы любили его, хотя на взгляд постороннего он невзрачен: утоптанный холмик без цветов, несколько скамеек, да в центре - песочница, мимо которой деловито шагают прохожие, срезая угол двух улиц и мешая играющим в песочнице малышам.
Мы расположились на низкой железной ограде, лицом к музыкальной школе. Сквозь открытые окна виднелись верхние половинки портретов великих композиторов и доносились звуки рояля, скрипки и тонкого, пронзительного голоса, тянувшего ноты с таким противным выражением, словно владельца этого голоса секли, а он кричал то громче, то тише, в зависимости от силы удара.
Мы болтали ногами, и прохожие, все, как один, смотрели на Таню.
Она удивительно изменилась за лето! Похудела и превратилась в стройное существо с тонкой талией, длинными ногами, продолговатым, загорелым лицом - ну просто красавица!
- А у меня... - начала я и умолкла.
Я еще не придумала, что совру, но что-то совру! Для самоутверждения. Иначе я просто умру от зависти.
- Да? У тебя тоже? - радостно изумилась Таня. - Расскажи, а? Я ведь тебе рассказала.
- Ну вот, - начала я. - Только ты тоже - никому!
- Что я - псих?
- Понимаешь, подвернула ногу. Встать не могу.
- Это где было?
- В лагере. Нас на прогулку повели, в лес. А я зашла глубоко-глубоко в чащу. Одна. Слышу - горн. Побежала, споткнулась о корень и вот лежу. И тут - он.
- Кто?..
- Солдат. Десантник. В десантных войсках служит. Я сначала испугалась, а он говорит: "Не бойтесь". Потом спросил, как меня зовут. Я говорю: "Лена". А он: "Мне очень нравится это имя".
- Они все так говорят, - заметила Таня. - Шурик тоже сказал, что ему нравится мое имя.
Так! Значит, в моем вранье есть достоверность. Но как бы не получилось слишком пресно. Не хватает действия, событий.
Я наддала драматизма:
- И тут гроза началась. Буря настоящая. Ливень так и хлестал. И вот... Это... У него плащ-палатка была, и он меня и себя накрыл плащ-палаткой.
- Сила! - сказала Таня. - А на внешность какой?
- Он такой... Высокий, сильный... Лицо загорелое, а глаза светлые-светлые. И волосы тоже светлые...
- С ума сойти! А потом?..
- Когда гроза кончилась, он поднял меня и понес.
- Обалдеть можно! - прошептала Таня. - И что?
- Про все не могу, даже тебе, - сказала я со значением.
Она ответила мне восторженно-изумленным, без теки недоверия, взглядом. Мне даже стыдно стало.
- Понимаю! - сказала она. - Но все-таки как насчет дальнейшего?
- Мы договорились писать друг другу. До востребования. А в отпуск он, может быть, приедет.
- Ух ты! - восхитилась Таня. - Покажешь мне его тогда?
- Покажу, конечно, - ответила я, складывая в кармане фигу. - Если приедет...
- А как его зовут?
- Святослав, - ответила я и тут же пожалела, что не Евгений. Евгений - красивее. Но переименовывать было вроде неудобно.
С самого начала у меня что-то не задалось с учебой. Ну, математика - ладно, от нее я и не ждала ничего хорошего. Но история! Историю я любила. В шестом классе Анна Алексеевна даже ставила меня в пример "за творческий подход к предмету", как она выражалась. Просто я читала "Три мушкетера" и могла рассказать о Ришелье и Мазарини больше, чем о них было написано в учебнике.
А с этого года у нас появился новый историк, Кирилл Кириллович. Совсем молодой, с тонкими усиками, уголки которых были опущены вниз и как бы соединялись с маленькой бородкой. За эти усики и бородку его тут же прозвали Хан Мамай.
Вначале он мне понравился. Он держался немного скованно, зато рассказывал интересно.
Конфликт между мной и учителем начался, когда мы начали проходить татарское нашествие. Я громко засмеялась, когда Кирилл Кириллович упомянул о хане Мамае. Он только взглянул на меня, помолчал немного и продолжал рассказ. На следующем уроке он меня вызвал. По-моему, я отвечала вполне нормально. Анна Алексеевна, это уж точно, за такой ответ поставила бы мне пятерку да еще и похвалила за творческий подход (я скромно упомянула, что читала роман "Чингисхан". Вообще-то, я его только до середины дочитала и бросила).
А Кирилл поставил мне четверку. Ясно! Отомстил за вчерашнее. Ну, погоди! Я в долгу не останусь!
И с этого дня на всех уроках истории я улыбалась. Смотрю на учителя и улыбаюсь. Он - о классовом неравенстве, а я улыбаюсь. Он - о зверствах помещиков и феодалов, а я улыбаюсь. Он просто бледнел, когда видел эту мою нахальную улыбку. А я не сдавалась. За что он мне четверку поставил?