Все задние места были, конечно, уже заняты, и пришлось нам рассаживаться впереди.
- А где Ирка Холодкова? - спросил Глеб.
Ирки не было. Мы вставали, вытягивали шеи, окликали - не было Ирки! Ну надо же! Сбежала! Вот ловкая!
- Прошу внимания! - сказала Елена Павловна, поднявшись на эстраду. - У нас в гостях...
- А потому что мы остолопы! - горячим шепотом объяснил Глеб. - Надо было небольшими группами действовать, а не бегать стадом!..
- ...Давайте поприветствуем нашего гостя! - закончила Елена Павловна.
Мы слегка поаплодировали. Гость, маленький, аккуратненький старичок с розовыми щечками и бородкой клинышком, неторопливо перебирал у стола бумажки, которые вынимал из красной толстенькой папки. Он подносил их близко к глазам и распределял на столе, как карточный пасьянс.
- Гарин, мы погибли! - сказал Глеб. - У него там записей на неделю.
Старичок разложил наконец свои бумажки и начал:
- Опера! Что такое опера, друзья мои? Опера - это синтетическое художественное произведение, о котором очень и очень хорошо сказал в свое время Глинка...
Он склонился над столом и двумя пальцами ловко выхватил нужную бумажку. Меня толкнули в спину. Это Маша Буракова просила передать записку Сереже Кузнецову.
Старичок ходил по эстраде, округло жестикулировал и даже простирал к нам руки, как бы призывая к соучастию в беседе. Я пыталась слушать, но меня усыплял монотонный, убаюкивающий голос и то, что большинство слов почему-то оканчивалось на "ической".
- Бизе продолжает линию классической, историко-романтической и особенно лирической оперы. Вслед за Мейербером и Гуно он достигает глубокой драматической... ической... рической...
Глаза сами собой закрывались. Бац! В шею мне шлепнулся мокрый комочек жеваной бумаги. Я брезгливо обтерла шею рукавом, встряхнулась, воинственно осмотрелась. Соболев и Харитонов играли в крестики-нолики. Юля Гафт довольно громко передавала через два ряда Верке Федоровой: "Д-8!", а Верка ей отвечала: "Д-8 убит!" Глеб Микаэльян жевал бумагу и взглядом выискивал новую жертву.
В зале стоял негромкий оживленный гул. Когда этот гул превышал допустимый предел, сбоку, со своего места у окна, поднималась Елена Павловна. Она стояла несколько секунд, молчаливо выражая свое осуждение. Гул стихал. Она садилась.
- ...Вместе с тем уже в раннем периоде творчества Визе проявляется стремление к демократической, реалистической... ической... нической...
- Посмотри на Буракову! - шепнула мне Танька.
Я посмотрела на Машу Буракову, но ничего особенного не заметила.
- А что?
- Смотри, как она уставилась на Кузнецова! Думаешь, зря она ему записку передала? Она в него влюблена!
Елена Павловна поднялась и на этот раз стояла довольно долго, потому что все были заняты своими делами и не замечали ее предупредительного знака. Елена подняла руку. Стало чуть-чуть тише. Елена опустила руку, но продолжала стоять. Это, кажется, относилось уже не к нам, а к лектору. По-моему, Елена давала ему понять, что пора закругляться. Однако лектор намека не понял.
- Кто?! - поразилась я. - Маша? В Сережу?
- А ты не знала? Весь класс знает!
- ...Правдивое выражение сильных страстей соединяется с напряженной динамичностью... драматичностью... ичностью... ричностью...
- А он в нее? - спросила я с тайным волнением.
- Не знаю! Внешне, во всяком случае, не заметно.
- А-9! - крикнула Юля Гафт через два ряда.
- Мимо! - ответила Верка Федорова. - Г-2!
Две девочки из седьмого "А" стукали Глеба по спине, а Глеб время от времени оборачивался и щелкал их по лбу. У всех троих на лицах светилось удовольствие. В общем, никто не скучал, и я еще раз убедилась, что самая скучная лекция может стать интересной, если найти себе дело по душе. Лично я нашла наконец для себя интересное дело: стала наблюдать за Сережей Кузнецовым с целью узнать, не влюблен ли он в Буракову. Сережа сидел позади меня, и наблюдать за ним было трудно, но именно трудность и вдохновляла. Я оборачивалась и на долю секунды, как бы невзначай, останавливала взгляд на Сереже. За эту долю секунды нелегко было понять, как он относится к Бураковой, тем более что он на нее и не смотрел. Он вообще ни на кого не смотрел, а читал книгу. Судя по всему, явно не учебник.
Вдруг все захлопали. Я обернулась и увидела, что старичок уже не ходит по эстраде и не простирает к нам руки, а стоит у стола и укладывает в красную папку свой цитатный пасьянс. Я тоже захлопала - от радости, что можно идти домой.
Но рано я размечталась. Старичок ушел, а вместо него на эстраду вышла женщина в длинном переливающемся платье с большой красной матерчатой розой, приколотой примерно к тому месту, где находится аппендицит. Женщина делала вид, что она молодая, но было заметно, что она очень старая, и переливающееся платье было на ней как маскарадный костюм. Я подумала, что, наверное, она с удовольствием штопает носки своим внукам и варит компот из сухофруктов. Такое у нее выражение лица. Должно быть, и другие подумали о чем-то в этом роде, потому что в зале установилась сочувственная тишина.
Вышла пианистка, ей тоже похлопали. Она села за пианино и ударила по клавишам. Певица как-то собралась, согнала с лица будничное выражение и запела:
У любви, как у пташки, крылья,
Ее нельзя никак поймать!..
По-моему, ей больше всего хотелось скинуть с себя это маскарадное платье, облачиться в халат и доваривать компот из сухофруктов. Жалко ее было. Возможно, когда-то она знавала лучшие времена, а теперь вот ее посылают выступать в школы, как присылают в школы старые, списанные станки для уроков труда.
...Любо-овь, лю-юбовь!
Любовь, любовь! -
пела она, но видно было, что думает она не о любви.
Я оглянулась на зал и увидела, что все слушают певицу вполне доброжелательно. Никто не ухмылялся. Все-таки у нас приличный народ в школе. Добрый.
Певице довольно долго хлопали. Правда, когда выяснилось, что она еще будет петь, все немножко упали духом. Но терпеливо выслушали романс "Я здесь, Инезилья, я здесь под окном!.. Только к концу расшумелись, но это оттого, что у нас уже внутренности сводило от голода.
- Поблагодарим артистку филармонии, - сказала Елена. - И организованно, без шума, спустимся вниз.
Но где там организованно! Мы ринулись к раздевалке, как стадо измученных жаждой слонов бросается к водопою.
В раздевалке мы увидели Ирку Холодкову. Она спокойно одевалась.
- Ничего не понимаю, - сказала Таня. - Ведь ты же домой убежала?
- Интересно, куда бы я убежала без шубы?
- А где же ты была?
- В кабинете труда отсиделась. Всю математику сделала, пока вы там со скуки умирали.
- Почему это мы со скуки умирали? - возмутился Глеб. - Мы много интересного узнали! Для общего развития! И вообще!.. Эстетически выросли!
А что? Глеб прав. Я лично для себя узнала много интересного. Например, что Сережа Кузнецов вовсе и не влюблен в Машу Буракову.
В троллейбусе
Когда мама с папой начинают в соседней комнате говорить пониженными голосами - для меня это как сигнал к тому, что разговор пойдет о чем-то интересном. Поэтому я сейчас же перестала читать учебник анатомии и прислушалась.
- Я сегодня перебирала свои старые бумаги, - сказала мама, - и обнаружила интересную вещь: список спектаклей, которые я просмотрела в восьмом классе. Знаешь, сколько я посмотрела за один только учебный год? Пятьдесят спектаклей!
- Ого! - сказал папа.
- Пятьдесят! - торжественно повторила мама. - А Катька - хорошо, если раз в месяц выберется в театр.
- Она телевизор смотрит, - сказал папа. - Когда ты училась в школе, у тебя был телевизор?
- Что ты! В нашем классе только у Ленки Ремез был телевизор, самого первого выпуска - помнишь? С маленьким таким экранчиком и с большой мутной линзой.
- Ну вот! А сейчас в каждом доме телевизор. Вчера передавали "Лебединое озеро" из Большого, сегодня - "Проснись и пой" из Сатиры. Так что если подсчитать, сколько спектаклей смотрит Катька за год, получится не так уж мало.
- Ах, разве можно сравнивать театр с телевизором! - горячо возразила мама. - Мне за Катьку обидно. Она живет тусклой, неинтересной жизнью. Нет, я в ее годы...
Дальше можно не слушать. Мама села на любимого конька под названием "Я в ее годы". По словам мамы, она в мои годы жила в атмосфере диспутов, творчества и тому подобного, а у меня ничего этого нет.
Да, я не похожа на маму. У нее характер компанейский, деятельный, ей кажется, что, если человек не бегает, высунув язык, за каждым прилично одетым прохожим и не спрашивает у него "лишнего билетика", значит, он живет тусклой, неинтересной жизнью.
А мне не нравится выпрашивать билетики. Зато, когда я забираюсь с ногами в наше старое-престарое, перешедшее еще от бабушки, глубокое мягкое кресло, зажигаю торшер и открываю том Джека Лондона, Александра Грина или Рея Брэдбери - нет человека, которому в эти минуты жилось бы так же интересно, как мне.
- Плохо выглядишь! - сказала мама за ужином. - Позвони хоть Тане, пойдите подышите свежим воздухом.
- У Тани сегодня музыкальная школа.
- Одна подруга, - сказала мама, - учится в музыкальной, другая - в спортивной. Некогда просто погулять в обычном смысле. Вот в наше время...
Я застонала.
- Что ты стонешь? - спросила мама.
- Потому что мне надоело! Тебе нравится твое время? Ну и возвращайся в него! А я буду жить в своем времени, хорошее оно или плохое.
Я надела шубу, ушанку, натянула сапоги.
- А рейтузы? - спросила мама.
Но я уже захлопнула за собой дверь. Мама тут же открыла дверь и гулко крикнула мне вслед в лестничный пролет:
- Вернись! Без рейтуз ты никуда не пойдешь!
Я помчалась вниз через две ступеньки. Весь подъезд должен слышать о моих рейтузах! Да что она?!
Дверь наконец захлопнулась. Кажется, на ближайшие полтора часа с ценными указаниями покончено.
...Люблю зимние вечерние троллейбусы - полупустые, с плотно заиндевевшими белыми мохнатыми стеклами. Люблю сесть у окна, протаять ладонью и дыханием прозрачный мокрый кружочек, прильнуть к нему глазом и смотреть, как медленно проплывают мимо светящиеся окна, машины, прохожие. Мне тепло, и я никуда не тороплюсь.
Я обычно сажусь в троллейбус "Б" и еду, еду по Садовому кольцу, пока кольцо не замкнется и я не приеду на свою собственную остановку. Мама думает, что я гуляю. "Дышу свежим воздухом". Хотя, где она отыскала свежий воздух в нашем районе на Садовом? Здесь от рева машин не слышишь собственного кашля.
Неважно, пусть думает, как хочет. Это моя сказка, моя игра.
Не троллейбус медленно ползет по заснеженному Садовому, а Машина Времени летит в будущее. И пассажиры - это не пассажиры, а экипаж. Мои спутники по Времени, мои товарищи. И когда кто-то сходит на своей остановке, я смотрю на них с грустью, прощаюсь с ними, потому что они уходят навсегда, умирают. Это у нас на Машине так и называется - сойти на своей Остановке. Рано или поздно все сойдут, но Машина не опустеет - таков закон Времени.
Остановка. Прощайте, прощайте! Новые спутники возникают из Времени. Кто сядет рядом со мной? Только бы не эта толстая тетка с сумкой, набитой апельсинами. Тут много не нафантазируешь. Нет, села впереди. А со мной рядом садится парень в серой кроличьей ушанке с опущенными ушами, в бежевой куртке из кожзаменителя. Прежде чем сесть, он секунду разглядывает меня. По-моему, это не обидный, а очень естественный интерес к человеку, с которым ему предстоит делить путешествие. Я с безразличным видом смотрю прямо перед собой, но при этом вижу, что у него симпатичное, живое, приветливое лицо.
Он уселся поудобнее, достал из коричневого "дипломата" книгу, обернутую в газету, раскрыл и погрузился в чтение. Я скосила глаза на страницу и прочитала: "Тогда Аэлита заговорила, точно дотронулась до музыкального инструмента, - так чудесен был ее голос...
Я поняла, что рядом со мной сидит человек с родственной душой.
...Его зовут Грэй, он командир нашего экипажа. Мы давно уже любим друг друга, но разные обстоятельства - потом придумаю какие - мешают нам стать мужем и женой.
Но что это?! Взрыв! Вышло из строя автоматическое управление, и Машина вдруг помчалась со страшной скоростью, но только не вперед, а назад, в Прошлое! Всеобщая паника, но мы спокойны. Мы вместе, а это главное.
Пещера. Горит костер. Один за другим умирают наши товарищи. Нас остается все меньше и меньше. Отсюда, из этого каменного века, таким прекрасным кажется Наше Время! Нам не дожить до него. Но наши дети, внуки, правнуки... Правнуки наших правнуков - доживут. О, как им долго добираться до наших дней! Ведь им предстоит идти по Времени пешком, у них нет Машины.
Она есть, но сломана. Она может идти только назад, в Прошлое. Грэй и те, кто прилетел с нами, чинят ее вот уже много лет. Но мало надежды, что починят.
Растут наши дети. У меня уже семь детей. Они сидят у костра на шкуре мамонта, и я рассказываю им о своем Времени. О глубоком мягком кресле, о книгах, о телевизоре...
Поздно ночью возвращается усталый Грэй. "Ну что?" - спрашиваю я его взглядом. "Пока все также", - отвечает он тоже взглядом. Мы давно уже понимаем друг друга без слов.
Идут годы, и дети наших детей слушают у костра легенды о летающих крылатых машинах, о движущихся изображениях, о ящичках, которые умеют петь и разговаривать.
Уже никого не осталось из тех, кто начинал путь вместе с нами. Только Грэй и я. Никто больше не верит, что можно починить Машину. Племя растет, охотники добывают мясо и рыбу, женщины сушат на зиму съедобные корешки, шьют одежду из шкур, и только Грэй все еще верит, что найдет неисправность.
Поздно ночью он возвращается. Он стар. Седая борода закрывает ему колени. Годы согнули его спину. Но для меня он все так же красив, как в молодости, и в его взгляде, устремленном на меня, все та же любовь.
"Нашел, - говорит он тихо. - Мы полетим не вперед, а назад по кругу Времени, и замкнемся на той минуте, откуда начали свой путь".
...Он захлопнул книжку, положил ее в чемоданчик, встал и пошел к выходу.
..."Куда ты?! Не уходи, Грэй!" - "Прости. Пришло Время. Мне нужно сойти на своей Остановке. Прощай".
Двери раскрываются, он сходит. Двери закрываются. Я прихожу в себя и замечаю, что плачу. Понастоящему плачу - слезы так и бегут по щекам. Что это было? Сон? Не знаю, да это и неважно. Главное, я жила в эти минуты так интересно, так ярко - ни один спектакль, ни один фильм не мог бы мне дать ничего подобного. Наверно, потому что я жила своей собственной жизнью - хоть и придуманной, но своей.
Троллейбус покачивается, я смотрю в протаянный кружочек. Вот Крымский мост. Вот Парк культуры. Кольцо замыкается. Вот и моя остановка. Я выхожу. Вернулась в свое Время. Падает снег.
Интересно, где сейчас мой Грэй в своей бежевой куртке из кожзаменителя, с "дипломатом", с "Аэлитой", обернутой в газету? Где-то в районе Даниловского универмага и давно уже забыл про меня.
Но мы встретимся. Через три года. Ночью. На побережье Тихого океана.
Белое чудо
Позвонила мамина сослуживица, Валентина Ивановна, и взволнованным голосом попросила позвать к телефону маму. Я передала трубку и невольно прислушалась, пытаясь догадаться по репликам, что случилось.
- Неужели?! - воскликнула мама. - Ну, не расстраивайся... Ну, Валечка, не надо... Ну, не падай духом. Ну, еще бы!.. Ну, я понимаю... Ну, я от всей души...
Выражение маминого лица при этом оставалось вполне безмятежным, из чего можно было понять, что ничего трагического у Валентины Ивановны не случилось, скорее всего, она переживает из-за какой-нибудь очередной ерунды, а мама подыгрывает из чувства дружеской солидарности.
И вдруг мама заговорила другим тоном, деловитым и непритворно взволнованным:
- Что?.. Ты серьезно?.. Ну, еще бы! Разумеется! А когда? Прекрасно. Договорились. Ну, давай. Целую.
Она повесила трубку, посмотрела на меня и на папу и сказала:
- Валя продает дубленку. Совершенно новую. Болгарскую. Ей муж привез, а она ей мала. Катькин размер, сорок шестой.
- А зачем Катьке дубленка? - спросил папа.
- Затем, что это красиво! Удобно! Модно, наконец! Затем, что ее нигде не достанешь! Затем, что это тот счастливый случай, который бывает раз в жизни!
- И сколько стоит этот счастливый случай? - спросил папа.
- Четыреста пятьдесят.
- Но у нас же нет таких денег.
- У меня есть триста, на пальто. А сто пятьдесят займем, хотя бы у твоих родителей.
- А пальто?
- Бог с ним, с пальто! - решительно сказала мама. - Пять лет ходила в старом и еще похожу. Мне это, в конце концов, не так важно, а Катька - почти девушка, ее пора начать одевать.
На следующий день мы с мамой поехали смотреть дубленку. Мы вошли в красиво обставленную, всю в хрустале, торшерах и бра, квартиру. Валентина Ивановна кивнула в сторону широкой тахты.
- Вот, - сказала она. - Я вчера буквально рыдала: такая чудная вещь и не сходится вот здесь и вот здесь.
На тахте лежало нечто потрясающее. Белое, приталенное, опушенное по подолу, бортам и капюшону коричневатым мехом.
- Белая?.. - растерянно спросила мама.
- В том-то и дело! - с горечью ответила Валентина Ивановна. - Самый писк!
- Вещь, конечно, прелестная, - сказала мама. - Но я боюсь, Катька ее быстро запачкает.
- Ерунда! - ответила Валентина Ивановна. - Что она в ней картошку будет таскать? Если специально не пачкать, то она и не запачкается. Примерь, Катька. Она тебе в самый раз.
Я взяла ее в руки. Я просто влюбилась в нее с первого взгляда. Она была такая мягкая, нежная, легкая, от нее так хорошо пахло. Я медлила надевать ее. Со мной еще никогда такого не бывало, чтобы я волновалась из-за одежды. Да мне ничего особенного и не покупали. Я носила все то, что носили мои подруги, не лучше и не хуже.
- А это... Такого ни у кого нет в нашем классе. Ни у кого во всей школе! Ну - была не была!
- Какая прелесть! - в один голос сказали мама и Валентина Ивановна.
Я подошла к большому зеркалу. На секунду я даже усомнилась, я ли это. Во-первых, та, в зеркале, выглядела гораздо старше, ей можно было дать лет семнадцать, но уж никак не четырнадцать. А во-вторых... Если бы на улице мне навстречу шла такая девушка, я бы, наверно, подумала: вот бы стать на нее похожей!
Валентина Ивановна и мама оглаживали меня, оглядывали, снимали какие-то невидимые пушинки и радостно удивлялись:
- Ну просто потрясающе!
- В самый раз, я же говорила!
- Ах, как тебе идет!
- Чудо!
Я спросила:
- А можно, я прямо в ней домой пойду?
- Конечно, поезжай! - сказала Валентина Ивановна. - И вообще, носи ее! Хорошая вещь любит, когда ее носят. Она от этого играет. А когда ее берегут, держат в шкафу, она задыхается, тускнеет. Так что ты носи ее! Желаю успеха!