Как только она это сказала, я почувствовала, что влюбляюсь в Юрку. Это было какое-то наваждение. Минуту назад он был мне так же безразличен, как чернильное пятно на его рукаве. И вдруг...
Третий год мы сидим с ним на одной парте, я отпихивала его локоть, когда он слишком заезжал на мою половину, мы обменивались ничего не значащими фразами. Мы даже не дружили: ведь то, что он решал за меня контрольные, - это еще не дружба.
Наверно, для того чтобы влюбиться, нужно увидеть человека чужими глазами. И вот я взглянула на него глазами Нины Рудковской и поняла, какая я была дура.
Но поздно, поздно! Ведь она сейчас ждала от меня порядочности, которую с таким трудом сама же во мне воспитывала.
- Обещаю, - глухо ответила я.
Рудковская словно крепким поводком привязала меня к себе своей тайной. Теперь, стоило мне пройтись на перемене не с ней, а с кем-нибудь другим, она обижалась и требовала объяснений.
В каком-то отношении мне это даже льстило: все-таки она была в классе заметной фигурой, да и не только в классе. Наша стенгазета обратила на себя внимание. Статью Рудковской "О чтении художественной литературы" обсуждали даже учителя. Председатель совета дружины Эмма Поздняк намекнула, что Нину, возможно, выберут в редколлегию школьной стенгазеты.
Конечно, мне было приятно, что такой человек со мной дружит.
Но иногда мне очень хотелось пошляться по улицам с Таней Белоусовой, поболтать о пустяках, съехать с ледяной горки, нахохотаться вдоволь.
Где там! Рудковская бдительно следила за нами и, если видела, что я стою и разговариваю с Таней, ревниво вспыхивала и устраивала мне разнос.
- Неужели ты можешь говорить с ней после того, как я открыла тебе душу!
Да, возможно, Таня Белоусова и тянула меня по линии наименьшего сопротивления, но какой недоступно-соблазнительной казалась мне теперь эта линия! С Таней мы были на равных. За Рудковской же приходилось все время тянуться, а это - безнадежное дело: все равно она оставалась недосягаемой.
Однажды, когда мы с ней возвращались из школы, меня окликнула Таня:
- Мне нужно тебе что-то сказать. Только это секрет. Рудковская, отойди на минутку.
- Я вообще могу уйти! - с достоинством ответила Нина и повернула за угол.
- Слушай, - сказала Таня. - Если моя мама тебе сегодня вечером позвонит и спросит, где я, скажи, что я у тебя готовлю уроки.
- А вдруг она попросит позвать тебя к телефону?
- Тогда... Тогда наври что-нибудь. Скажи, что я только что от тебя ушла. Мне просто необходимо, понимаешь?
Возможно, я должна была сказать, что ложь до добра не доводит, и всякие другие правильные слова, которые сказала бы на моем месте Рудковская. Но, видно, ей меня еще воспитывать и воспитывать.
- Ладно, - ответила я. - С Шуриком идешь встречаться?
- Ага. Только - ни-кому! Рудковской особенно!
- Что я, не понимаю?
Таня зажмурилась и помотала головой:
- Ой, что будет!
- А чего?
- Сама не знаю. Понимаешь, я летом наврала ему, что учусь в восьмом. И теперь я дико боюсь, что это раскроется.
- А зачем врала-то?
- Ну да, зачем! Он-то - в девятом! Для него семиклассница - это вообще! Он знаешь какой умный!
- Да он и не догадается, что ты в седьмом. Вон ты какая!
- Ну и что! Это - по фигуре. А вдруг он спросит что-нибудь из программы восьмого класса? Ой, ну ладно, побегу. Значит, скажешь моей маме?
Она убежала, размахивая портфелем. Я с завистью смотрела, как она бежит откинув голову. Стройная, с длинными ногами. Бежит по линии наименьшего сопротивления.
Рудковская ждала меня возле музыкальной школы. Лицо ее, с поджатыми губами, блестящим носом, выражало плохо скрытую обиду.
- А я думала, ты домой ушла, - сказала я.
- Я и хотела уйти! А потом решила, что не уйду. Не хочу, чтобы Белоусова оказывала на тебя тлетворное влияние!
- Что же, мне с ней и поговорить нельзя?
- Как ты не понимаешь, что Белоусова - это моральная калека! Я борюсь за лучшее в тебе, а она тянет тебя в пропасть!
- Никуда она меня не тянет!
- Я взяла на себя обязательство, - сказала Нина, - сделать из тебя личность! И сделаю!
- А ты меня спросила? - разозлилась я. - Может, я не хочу!
- Когда человек тонет, его не спрашивают, хочет он или не хочет. Его просто бьют веслом по голове - и спасают.
- Как-нибудь сама выплыву! Без твоего весла!
- Я открыла тебе душу, - с угрозой произнесла Нина, - и ты теперь не имеешь права разговаривать со мной в таком тоне!
- Иди ты со своей душой! - прорвало меня. - Как открыла - так и закрой! Надоело!
Может, не следовало так грубо, но я просто не выдержала.
Нина потрясенно молчала.
- Я одного не могу понять, - сказала она наконец. - Как тетя могла в тебе ошибиться? Она никогда не ошибается в людях.
- И на старуху бывает проруха, - ответила я.
- Так вот оно, твое истинное лицо! - медленно произнесла она. - Ну что ж. Теперь, когда ты сорвала маску, мне, по крайней мере, многое стало ясно. Очень жаль, что я отдала тебе столько времени. Я могла бы провести его с большей пользой для себя и для общества.
Она резко повернулась, перебежала, не глядя по сторонам, узкую мостовую, пересекла скверик и зашагала по улице Щукина. Я смотрела ей вслед, пока она не скрылась за будкой посольского милиционера.
И вдруг я почувствовала такое облегчение, словно избыточная тяжесть, под которой я ходила долгое время, свалилась с меня. Мне даже захотелось подпрыгнуть, чтобы ощутить вновь обретенную легкость. И наверное, в этот момент я могла бы достичь окон второго этажа музыкальной школы и увидеть нижние половины портретов великих композиторов.
Я тут же забыла про данное Нине обещание. Вернее, не то, что забыла, но после нашей ссоры надо мной уже не тяготели обязательства.
Ведь я и до ссоры не могла заставить себя не думать о Жарковском, но тогда, думая о нем, я одновременно испытывала чувство вины перед Ниной, и это в какой-то степени все-таки сдерживало мои чувства к Юрке.
А теперь меня уже ничто не сдерживало.
Почему-то мне хотелось, чтобы мы ехали куда-нибудь вместе, рядом, и разговаривали, и чтобы он смотрел на меня не с обычным своим ироническим выражением, а серьезно. Куда мы едем и о чем разговариваем - это было мне безразлично. Главное, чтобы вместе.
Я пыталась смотреть на себя в зеркало его глазами, но так и не могла понять: какая я? Про других девочек я знала, красивые они, или просто хорошенькие, или вовсе не красивые, а про себя - не знала. И никто мне не мог этого сказать.
Тане Белоусовой, с которой мы опять стали неразлучны, я ничего не рассказала про Юрку. Решила не закабалять ее своей тайной. И кроме того, я опасалась, что она кому-нибудь растреплет. Не по вредности, а, скорее, наоборот, по щедрости душевной.
Разумеется, сам Юрка тоже ни о чем не догадывался.
Я продолжала ходить к нему заниматься. Не могу сказать, что сильно продвинулась в математике. Он честно пытался объяснить мне задачу или теорему, а я честно пыталась не показывать ему своей влюбленности. Но поскольку наши честные попытки были направлены на разные объекты, то желанной цели мы не достигали.
А вот в Юркину маму, Людмилу Михайловну, я откровенно влюбилась.
Какая мама! Глядя на нее, прямо не верилось, что у нее такой взрослый сын. У Людмилы Михайловны была стройная, спортивная фигура, да она и занималась спортом - Юрка сказал, что она была когда-то чемпионкой институтской сборной по лыжам, что она до сих пор увлекается лыжами и в плавательный бассейн ходит.
- Сколько ей лет? - спросила я.
- Тридцать шесть.
Тридцать шесть лет! Ни за что не скажешь. Моя мама всего на два года старше, но разве сравнишь! Мама, конечно, тоже еще не старая, но Людмила Михайловна - это же просто чудо какое-то! Совершенно молодое лицо, всегда оживленное, заинтересованное.
У моей мамы, даже когда она улыбается, выражение озабоченности не до конца исчезает. Даже когда она приляжет на тахту с книжкой - кажется, что она и в эти минуты думает о невымытой посуде.
А Людмилу Михайловну скучные житейские мелочи, казалось, вовсе не занимали. У них в квартире частенько был беспорядок. Ну и что? Зато сама Людмила Михайловна очень следила за собой и даже подчеркивала это.
- Не хочу становиться бабой! - говорила она, раскладывая на маленьком бюро пилочки, щеточки, флакончики, еще какие-то штучки, о которых я даже не знала, для чего они.
Она обычно носила дома джинсы и свитер. Вообще, все, что бы она ни надела, ей необыкновенно шло. Мне все в ней нравилось, даже то, что она курила. У нее и это получалось красиво. А беспорядок в квартире - высохшие цветы в вазочках, пыль на буфете, клочки бумаги на ковре - мне, например, ничуть не мешал, наоборот, я в такой обстановке чувствовала себя гораздо свободнее.
Каждый предмет в квартире служил как бы фоном для удивительной хозяйки. И веселый шестимесячный спаниель по кличке Бим, который кидался ко мне, размахивая длинными мохнатыми ушами, был еще милее оттого, что принадлежал Людмиле Михайловне. Во дворе, у подъезда, стояла бордовая машина "Жигули", и хотя я к машинам отношусь равнодушно, к этой у меня было совсем особое чувство, потому что на ней ездит Людмила Михайловна. Она сама водит!
Но главное, главное - это то, что я нравилась Людмиле Михайловне. Не знаю чем, но нравилась. Я чувствовала.
Наверное, это неправильно - любить людей только за то, что они к тебе относятся с симпатией. Нина сказала бы, что это беспринципно. Она бы спросила: "А если к тебе хорошо относится негодяй?"
Не знаю. Возможно, мне еще не попадались негодяи.
Что касается Людмилы Михайловны, то даже если бы она ко мне плохо относилась, я бы все равно ею восхищалась.
Мне казалось, что от нее пахнет лесом, хвоей, мандаринами, морозом - всем тем, что вызывает у меня ощущение праздника и радости.
Мне трудно было представить себе ее за чисткой картошки, мытьем полов, стиркой - за всеми этими делами, которые делают жизнь семейной женщины такой прозаической.
Но у нее, казалось, не было будней.
Однажды я видела, как она проворачивала мясо через мясорубку. Увидела ее пальцы, испачканные фаршем, ее глаза с повисшими на ресницах слезинками, покрасневший нос - потому что вместе с мясом она проворачивала лук, - да, она вполне земная, но все равно не будничная. Как это у нее получалось - не знаю, только знаю, что даже и в этот момент мне хотелось стать похожей на нее.
Она называла меня Аленкой.
- Аленка, привет! - говорила она, открывая мне дверь. - Заваливайся. Юрка на английский ушел, скоро придет. Чаю хочешь? Возьми сама на кухне, я работаю.
Она писала статьи для журналов.
- Ты читала повесть Быкова в "Новом мире"? - спрашивала она. - Ты смотрела по телевизору выступление Евтушенко?
И то, что она говорила со мной, как с равной, поднимало меня в собственных глазах.
Юркиного отца я видела редко. Он был ученый, математик. Может, поэтому я в его присутствии ужасно робела. Еще совсем не старый, высокий, чуть грузноватый, он почему-то всегда поглядывал на меня с иронической улыбкой. Эта улыбка делала его похожим на Юрку.
Ложась спать, я мечтала, что завтра опять пойду к Жарковским, мне откроет дверь Людмила Михайловна и скажет:
- Привет, Аленка!
Первую четверть я закончила с тремя тройками: по алгебре, геометрии и истории. Отомстил все-таки Хан Мамай! Я, правда, историю не учила, но все равно: если он думает, что его тройка на меня подействует, то он глубоко ошибается. Тайная война между мною и историком продолжалась. Он по-прежнему делал вид, что не обращает на меня внимания, но иногда я ловила на себе его растерянный взгляд и принималась еще пуще скалить зубы. Мне, признаться, надоела эта бессловесная вражда, но отступать я не собиралась.
В декабре установилась настоящая зима. До этого снег выпадал несколько раз, но таял, а теперь ударили морозы, да такие, что окна по утрам покрывались узорами. В скверике, мимо которого я проходила в школу и из школы, снегу навалило по самую ограду.
Однажды я возвращалась домой с Таней Белоусовой.
- Давай посидим, - сказала она. - Мне надо с тобой посоветоваться.
Мы дошли до заснеженного скверика и сели на скамейку, подложив под себя портфели.
Малыши катались с ледяной горки с серьезными, сосредоточенными лицами, съезжали, откатывались в сторону, и снова взбегали, и снова скатывались, словно совершая важную работу. Они не смеялись и не переговаривались, как бы соревнуясь в чем-то.
Те, что постарше, пытались съезжать на ногах, иногда это у них получалось, и тогда на их лицах возникало выражение скромного торжества, но они не ликовали громко, а так же сосредоточенно продолжали свою работу.
Я поймала себя на том, что мысленно повторяю за ними весь этот процесс скатывания и взбирания. Мне легко было все это себе представить, потому что еще сравнительно недавно я вот так же каталась и горка была та же самая - деревянная, сверху покрытая пленкой льда. Ее ставили в этот скверик каждую зиму, а весной убирали, потому что она была очень старая, еще со времен моего детства, и доски шероховатые, а на самой середине - это я тоже помнила очень хорошо - между двумя досками была продолговатая щель с выщербленными краями, о которые можно было разорвать штаны. Но когда горка обмерзала, то щель становилась гладкой и почти не чувствовалась.
Я каталась с стой горки с незапамятных времен, еще когда носила белую цигейковую шубку, которая сначала была мне длинна, потом стала коротка, а потом к ней подшили подол и манжеты из коричневого меха - и она снова стала мне длинна.
Потом, уже по дороге из школы, продолжала кататься с стой горки. Иногда на портфеле, а чаще - просто так. И с каждой зимой эта горка становилась как бы все больше моей. Только, помнится, в то время она была повыше и покруче.
А на скамейках сидели мамы и бабушки. От скамеек мы держались подальше. Бабушки сюда чуть ли не силком затаскивали заигравшихся детей: "Посиди, отдышись!"
Скамеечный мир был миром маленьких житейских забот, здесь велись разговоры о нас, вернее, о самом неинтересном в нашей жизни - о наших гландах и аденоидах, о наших пальтишках и валенках, о том, как нас надо воспитывать, чтобы мы были послушными и небалованными, и хорошо кушали, и хорошо учились - проблемы, которые и нас в какой-то степени интересовали, но только с другой, противоположной точки зрения.
И вот наступило время, когда я сижу на скамейке и должна решать взрослые вопросы, хотя, конечно, гораздо более важные, чем те, что решают бабушки и мамы. А с горки, с моей горки, катается другие дети и не знают, что она - моя. Теперь это их горка.
Это была не грусть, скорее, наоборот - приятное чувство гордости. Вот и я вступаю в новый, "скамеечный", этап своей жизни.
- Что у тебя случилось? - спросила я.
- Ленка! Он, кажется, догадывается! - произнесла трагическим голосом Таня.
- О чем?
- О том, что я не в восьмом.
- Ну и что? Какое это имеет значение?
- Огромное. Ты не поймешь... - она испытующе взглянула на меня, словно решая, говорить или нет. Наконец, решившись, она сказала: - Только это такая тайна, что если об этом кто-нибудь узнает - то все. Поклянись, что никому не скажешь!
- Клянусь!
- Мы с ним целовались, - прошептала Таня.
Я невольно посмотрела на ее губы. Она стыдливо отвернулась.
- Теперь ты понимаешь, какой это будет ужас, если он узнает правду?
Я пожала плечами:
- Не понимаю.
- Да-а, знаешь, какой он принципиальный! Просто ужас! Слушай, ты должна мне помочь.
- А как?
- Я уже все обдумала. Приходи в воскресенье на каток. И мы туда придем и встретимся как бы случайно. Я вас познакомлю, и ты ему как-нибудь так, в разговоре, дашь понять, что я в восьмом, а не в седьмом.
- Да у меня и коньков-то нет!
- Напрокат возьмешь!
- Я не умею кататься!
- Ленка, если ты этого не сделаешь - я повешусь!
- Ну ладно, приду, - согласилась я.
Не то чтобы я испугалась, что Таня повесится. Просто мне давно уже хотелось посмотреть на легендарного Шурика.
- Ура! - обрадовалась Таня. - Я знала, что ты настоящий друг!
Она облегченно вздохнула, засмеялась и вдруг превратилась в прежнюю Таньку тех не очень далеких времен, когда ее еще не мучили любовные проблемы.
- Давай покатаемся? - предложила она. - А то у меня уже нос замерз.
И мы врезались в кучку малышей, которые сразу перестали кататься и уважительно уступили нам горку. Мы съехали сначала на портфелях, а потом, отбросив портфели, - на животе и на спине, головой вверх и головой вниз, сидя на корточках и прямо на рейтузах. Мы наезжали друг на друга, хватали друг друга за ноги, нам стало жарко. Таня визжала, и я, кажется, тоже, а малыши, в своих перепоясанных шубках, в валенках с галошами и меховых шапках, из-под которых виднелись повязанные платки, серьезно наблюдали, как мы, со всеми своими сложными душевными переживаниями, катаемся с горки. Они понимали, что нам нельзя мешать, что у нас таких вот минут счастливого одурения гораздо меньше, чем у них. И терпеливо, без всякой обиды ждали, пока мы накатаемся.
Но вот их бабки этого не понимали.
- Ишь, бесстыдницы, дылды! - проскрипела одна. - Вы зачем маленьких прогнали?
- А ну, уходите с горки! - крикнула другая. - Мало вам места!
Мы подобрали портфели, отряхнулись и ушли из скверика. Не хотелось ругаться с бабками. Разве они поймут?
Из невидимых репродукторов лилась бодрая музыка. По ледяным дорожкам проносились мальчишки на "норвегах" и, красиво покачиваясь, проплывали парочки.
Я поднялась по обледенелому помосту и вошла в гардероб. Тут было тепло, пахло буфетом, кожей и еще чем-то свежим и приятным - может быть, тающим снегом?
Румяный старик с красной повязкой на рукаве длинного тулупа надорвал мой билет и кивком указал на окошко, где выдавали напрокат коньки.
Сидя на длинной скамейке, я шнуровала ботинки. Рядом со мной и напротив на таких же скамейках сидели, переговариваясь, девчонки и парни в нарядных свитерах.
Кто просто отдыхал, положив ноги в сапожках с припаянными к ним фигурными коньками на деревянные стояки, кто закусывал. Здесь была особая, спортивная атмосфера, дух доброжелательности, и я пожалела, что до сих пор не научилась кататься. Здесь я не чувствовала себя своей, растерянно озиралась и заранее огорчалась тому, что эти симпатичные парни увидят мою неуклюжесть.
Правда, я пришла сюда не ради спорта, а с тайным заданием. Это меня утешало и даже приятно волновало.
Наконец я зашнуровала ботинки и встала. Щиколотки тут же подогнулись, ноги стали такими тяжелыми, словно я напялила на них чугунные утюги. Придерживаясь за спинки скамеек, я кое-как побрела к двери, ведущей на каток. Меня легко обходили девушки, мальчишки и даже старики. Они шли на коньках уверенно, словно в обычной обуви. Распахнув дверь, в которую, клубясь, врывался морозный пар, они сходили по обледеневшим мосткам на лед и тут же включались в ритм всеобщего плавного движения и музыки.
А я вцепилась в перила, не решаясь спуститься, потому что там, внизу, не было никакой опоры.