Элвис жив! Юная Антье, как и тысячи других поклонников короля рок-н-ролла, нисколько не сомневается в этом. И конечно же, она хочет отпраздновать свой шестнадцатый день рождения не где-нибудь, а в Грейсленде, на родине Элвиса. И вот удача: семья девушки собирается провести лето в Америке! Удастся ли Антье осуществить свою мечту и встретиться со своим кумиром?
"Мой внутренний Элвис" - роман молодой немецкой писательницы Яны Шерер, которой с необыкновенной точностью удалось описать период взросления: мечты, противоречивые чувства, свойственные подростковому возрасту, поиск своего места в жизни. А необычный стиль повествования, без сомнения, придется по душе не только юным читателям, но и их родителям: каждый наверняка узнает в главной героине себя.
Яна Шерер
Мой внутренний Элвис
1
Я люблю Элвиса. Лучше его музыки я ничего в жизни не слышала.
Я познакомилась с Элвисом по телевизору: о нем показывали документальный фильм. "Вот скукота какая", - поначалу подумала я и не переключила только из-за желудочного гриппа, ведь стоило мне чуть-чуть двинуться, как становилось совсем худо. Поэтому я просто лежала и пялилась в телек, который мне включила мама - чтобы не было одиноко.
Элвис в фильме все толстел и толстел, потому что пил и пил. От алкоголя пухнут, сказал журналист. А еще он болел булимией и ел по двадцать гамбургеров за раз перед каждым концертом - и его тут же рвало. Как только они это сказали, мне снова пришлось нагнуться к тазику у кровати.
В этот момент я почувствовала: мы с Элвисом неразрывно связаны.
Когда я разогнулась, журналист как раз сообщал: "По официальной версии Элвис умер 16 августа 1977 года, от передозировки таблеток". Я рывком села в постели. 16 августа у меня день рождения. А потом журналист сказал, что Элвис и не умер на самом-то деле, а только инсценировал свою смерть, чтобы вырваться из лап мафии. Он ведь был тайным агентом американских спецслужб, и его использовали для "ловли на живца" - только для этого он и связался с мафиози. Бандиты догадались, что Элвис вовсе не простачок, которого они обобрали, а агент и вот-вот их сдаст, и потому решили его убрать. А Элвис - за день до начала процесса против мафиози - смылся.
По телевизору показывали седоволосого человека в очках с золотой оправой. За его спиной был книжный шкаф, а перед ним надпись: "Аллан МакМоррен, графолог с мировым именем". Графолог с мировым именем откинулся на спинку стула, держа в руке карандаш, поглядел в камеру и сказал: "С точки зрения графологии, нет никаких сомнений в том, что свое свидетельство о смерти Элвис заполнил сам".
Это было жутковато и одновременно как-то здорово. Ведь ясное дело - если Элвис разыграл б свою смерть, то он сам и должен был заполнить свидетельство.
Еще Элвис оставил множество знаков - для тех, кто сможет их расшифровать, конечно, - сказал журналист. К примеру, на его надгробии написано: "Элвис Аарон Пресли ", с двумя "а" в имени Аарон, а не с одним, как писал свое второе имя сам Элвис. Из этого настоящим его поклонникам ясно как божий день - Элвиса в могиле нет. Гениально же - намекнуть об этом грамматической ошибкой!
И я тут же принялась раздумывать, какую букву в имени мне надо будет дописать или убрать на собственном надгробии, если я тоже решу инсценировать свою смерть - и поэтому не слышала, о чем рассказывали в фильме. Правда, понарошку я умру или же по-настоящему отдам концы - большинству до лампочки. А если я напишу на могильной плите "Анье" или "Атье" - люди, слава богу, не станут раздумывать, действительно ли я лежу там, внутри, а только и решат, что у меня были большие проблемы с правописанием.
Я снова прислушалась: на экране тем временем появилась какая-то женщина, она говорила, что Элвис позвонил ей и сказал, что живет тихо и уединенно в Мичигане. А особенные, необыкновенные люди, которые приедут в тридцатую годовщину смерти кумира в Грейсленд, смогут увидеть его живьем.
Он имел в виду меня - это точно.
Как только я выбралась из постели, накупила себе музыки Элвиса - и он может не только блевать, скажу я вам. Он потрясающе поет. Самое классное то, что его песни подходят к любой жизненной ситуации.
Ну ладно, хорошо, в основном к ситуациям, если кто-то влюбился по уши и: а) ему ответили взаимностью или б) не ответили, а также для разных случаев, когда кто-то больше не влюблен по уши, потому что: а) ему изменили или бросили или б) он сам изменил или же кого-нибудь бросил. Но такое, конечно, случается реже.
Мой папа Элвиса терпеть не может. "Это же старье", - говорит он и добавляет, что Элвис пошел к президенту Никсону, чтоб помочь тому бороться против разлагающей культуры хиппи.
"Элвис вихлял бедрами - вот был скандал", - парирую всегда я. Папа тогда кривится и пренебрежительно замечает: "Для твоих бабушек и дедушек. Это же старушечья музыка!" и добавляет, что спать на простынях с Элвисом, носить футболку с Элвисом и брать в школу бутерброды в коробке с Элвисом на крышке - какое-то обезьянничество.
В школе считают, что я чокнутая, и все время издевательски спрашивают, чего это я засунула в коробку - сладенькие пончики или сладенькие песенки, но про это я папе, конечно же, не рассказываю.
Мама говорит, что я как раз в таком возрасте, в котором девочкам свойственна мечтательность, и что это - совершенно здоровая прелюдия к настоящим сексуальным отношениям. Насколько хорошо для девочек в моем возрасте, когда матери рассказывают всем собравшимся домочадцам об их прелюдиях к настоящим сексуальным отношениям, маму не заботит.
Еще хуже, чем мамины нотации о сексуальных отношениях, тот самый момент, когда она заходит в мою комнату со стопкой компакт-дисков и говорит, что принесла мне чуток клевой музыки, ведь в моем возрасте уже надо переходить со старомодных слащавых песенок на что-то еще, и если я буду слушать другую музыку, то у меня скоро появится парочка-другая друзей. Клевая музыка, о которой она толкует, это Queen и Брюс Спрингстин. И была она клевой лет двадцать назад, когда слово "клевый" еще считалось клевым. Но я, конечно, ей этого не говорю.
Я делаю вид, что слушаю диски, и через неделю отдаю ей их обратно.
Тогда мама счастливо улыбается и думает, что она неимоверно крутая мать, которая освобождает свою дочь-аутсайдера от комплексов клевыми методиками.
Ну, если ее это осчастливит, то пусть так и думает.
Меня же осчастливит только одно: если я однажды поеду в Грейсленд и увижусь с Элвисом. Я точно знаю - он скажет мне что-то важное. То, что изменит мою жизнь навсегда.
Когда мама пару месяцев назад на летучке сказала, что на летние каникулы мы едем в Америку, я просто онемела. Я подумала: это знак, это мой шанс, я его увижу. И сразу же попросила слова, сказав, что вношу на рассмотрение возможность поехать в Грейсленд.
Дело в том, что на летучке нельзя просто что-то сказать, нужно обязательно просить слова. И если тебе дали слово, то остальные должны тебя выслушать. "Это важный инструмент для формирования демократической и открытой семейной атмосферы", - сказала мама, когда только-только учредила эти летучки, а маме виднее, все-таки она у нас семейный психотерапевт. Летучки проходят раз в неделю, и обычно я их ненавижу, потому что обязательно нужно сказать, что тебя волнует и как у тебя дела, а мне никогда ничего не приходит в голову, ну за исключением того, что меня действительно волнует - а про это-то как раз я и не хочу говорить.
Поэтому всю неделю я выдумываю какую-нибудь чепуху, например, про то, что я хотела бы смотреть телевизор в другое время, или про йогурт - ну, чтоб мы теперь покупали другую марку.
Мама тогда глядит на меня очень сердито и говорит: "Антье, но это же не всё! Будь открытой и честной!", а потом дуется на меня дня два, не меньше.
Клара твердит каждый раз, что боится, вдруг ее кролик помрет, и каждый раз ей это сходит с рук. Я тоже подумывала завести какого-нибудь зверя. Но мне, к сожалению, уже не шесть лет, мне на летучке не поможет уже никакой хомяк. Да и слон не поможет, что уж там.
На "американской" летучке мне впервые о многом хотелось сказать, да только папа нарушил все правила и перебил меня:
- Я не поеду в Мемфис в то время, когда туда отправятся все ненормальные мира и цены на комнаты в мотеле взлетят в три раза!
А я поинтересовалась:
- То есть ты вообще-то не против поездки в Мемфис, но тогда, когда там нет ненормальных и цены на комнаты в мотеле не взлетают в три раза?
Папа сердито засопел и сказал, что третье правило летучки гласит: переиначивать слова другого - нельзя. Тогда на каждой следующей летучке я говорила, что хочу попасть в Грейсленд, и через пару недель летучки почему-то прекратились вовсе.
Наверное, мама с папой решили, что наша семья и без них уже достаточно демократична.
"А его мама плачет…" - поет Элвис в моих наушниках, когда мы въезжаем в Питтсбург.
- Ждешь не дождешься? - спрашивает папа. - Ты же не виделась с Нелли сто лет!
Делаю вид, что не слышу его, и улавливаю, как мама говорит папе: "Антье слушает". Это должно означать, что я слушаю музыку и поэтому-то ничего не слышу. "Ты слушаешь?" - спрашивает мама каждый раз, когда я не отзываюсь, а она решает, что у меня в ушах наушники. Она имеет в виду "ты слушаешь музыку", и из-за этого мама единственный в мире человек, на вопрос которого "Ты слушаешь?" можно честно ответить "Нет".
- Антье слушает, - говорит мама папе.
- Ага, - кивает папа и едет медленнее. Мама почти ложится на него, чтобы выглянуть из его окна.
- Вот он, - она указывает на кирпичный дом с белой крышей.
Жду, пока Элвис выдохнет свое последнее "А его мама плачет", нажимаю "Стоп" и снимаю наушники. Нелли с родителями уже стоят у садовых ворот и машут нам. Мне почти так же плохо, как Элвису после двадцати гамбургеров.
Мы с Нелли во втором классе целый год учились в одной школе, пока ее отец работал в Германии над научным проектом. И непременно должны были сделаться лучшими подругами - просто потому, что наши отцы работали вместе. Я слишком хорошо знала, что со мной никогда в жизни никто не захочет дружить по своей воле, мне не хотелось заставлять Нелли, и поэтому я просто не обращала на нее внимания. Нелли жаловалась на меня своему отцу, тот жаловался моему папе. А папа жаловался мне.
Ну а теперь должна состояться радостная встреча двух неразлучных школьных подруг. Папа заглушил мотор и отстегнул ремень. Я делаю вид, что стараюсь вытащить из детского сиденья ремень безопасности Клары и смотрю на улицу так, чтоб никто не заметил моего взгляда. У Нелли длинные темные волосы, она в коротенькой джинсовой юбочке и белой футболке. Как назло, она выглядит так же потрясающе, как и на тех фотографиях, что нам каждый год на Рождество присылают Фицмартины. Это не просто какие-то там фотографии, которые рассылают бабушкам и престарелым тетушкам, нет, это настоящие открытки. На переднем плане - все семейство перед водопадом, а внизу написано: "Peace to the world, the Fitzmartin Family".
Выглядит совсем как рекламные брошюрки свидетелей Иеговы.
- Ну А-а-антье-е-е, - Клара заметила, что ее ремень вовсе не застрял, и тянет за него.
Я отстегиваю его и хочу взять у нее банку, которую она всю дорогу держала в руках.
Клара собирает в банку сикушки, а мне это кажется отвратительным.
"Клара сейчас в такой фазе, в которой она осознает мочу в качестве собственного продукта, и этот продукт ей хочется собирать и хранить", - объяснила мне мама.
Но это все равно отвратительно. А еще стыдно.
Дома у Клары в нашей ванной - целая полка, уставленная банками с сикушками. Она даже сподвигла маму наклеить на банки этикетки и написать тот день, в который она произвела их ценное содержимое.
Я вырываю банку из ее рук, Клара вопит.
Мать Нелли заглядывает в машину и обращается к Кларе:
- Эй, что там стряслось? Вы не хотите выйти?
Потом она видит банку и забирает ее у Клары - та отдает покорно, ей кажется, что банку надо защищать только от меня. Как только мать Нелли понимает, что внутри, быстро ставит ее на полку под задним стеклом и бормочет: "Гадость какая".
На улице мама говорит что-то про мочу в качестве продукта.
- Эй! - я поворачиваюсь и вижу Нелли. - Привет!
Я выхожу. Нелли бросается на меня, притягивая чересчур близко. Но за секунду до того, как мы и вправду касаемся друг друга, она резко отталкивает меня. У ее матери - та же манера обниматься, и лишь отец Нелли подает мне руку. Мне же свою надо сперва вытащить из кармана брюк, потому что папа вдалбливал нам, что американцы-де не подают друг другу руки - и только ты подашь в Америке кому-нибудь руку, так в тебе тут же вычислят немца. Только вот мистер Фицмартин, небось, сказал себе: "Если не ошибаюсь, эти немцы подают руку всему, что движется - ну и я сделаю так же, чтобы они чувствовали себя как дома".
Поэтому он стоит целую вечность с вытянутой рукой, потому что я никак не вытащу свою из кармана брюк.
Наверное, Фицмартины забыли убраться в доме - или просто ужасно проголодались. Когда все поздоровались, мы не пошли в дом, нет, мистер Фицмартин возвестил, что мы должны ехать за их машиной, потому что все вместе поедем обедать в эмиш-маркт.
- Вам понравится, - говорит мать Нелли и улыбается.
В машине папа объясняет, кто такие эмиши, пока мама, прилепившись лбом к ветровому стеклу, командует: "направо", "налево", "и еще раз перестроиться в правый ряд".
- Эмиши живут точь-в-точь так же, как и сто лет назад, - вещает папа. - Без электричества и прочих благ цивилизации!
У него такой голос, словно сзади сидим не мы с Кларой, а десятки туристов.
- Эмиши, - продолжает папа, - эмигрировали в Америку в восемнадцатом и девятнадцатом веках из Южной Германии. Они до сих пор говорят на южнонемецком диалекте. Ужасно интересно, поймем ли мы их!
У папы настоящий пунктик насчет Южной Германии, точнее, Швабии - потому что он оттуда родом, хотя и живет много лет в Северной Германии. Папа уже давным-давно уехал из Швабии, так давно, что уж и забыл - не всё там было здорово. Он превратился в настоящего швабского патриота. К примеру, булочнику он говорит не "Бриошь, пожалуйста", а "Я бы хотел то, что у меня на родине называется хала из дрожжевого теста, а у вас тут именуют бриошью". Продавщицы тогда очень-очень странно смотрят на него, а я съеживаюсь у витрины, чтобы они ни в коем случае не подумали, что я дочь этого чудака.
- Направо! - кричит мама.
Мистер Фицмартин, наверное, вдруг решил от нас избавиться и не зажег поворотник. Папа резко выкрутил руль, и меня кинуло на детское сиденье Клары. Она снова ноет: "Ну Антье-э-э-э".
Папа уже взял себя в руки - еще бы, ведь он снова может читать лекции, как же упустить такую возможность.
- Эмиши - одна из ветвей меннонитства, если вы понимаете, о чем я, - говорит он и внимательно смотрит на меня в зеркало заднего вида.
- Понимаю, - говорю я, - это те самые парни, расфуфыренные донельзя, которые все время хотят обратить тебя в свою веру.
- Это мормоны, - говорит папа. В зеркало заднего вида виден его улыбающийся в бороде рот. Он улыбается, потому что снова оказался прав.
Справа от дороги тянутся бесконечные поля. Ничего так, красивые.
- У эмишей нет автомобилей! - папа наулыбался вволю и теперь снова хочет поговорить.
- Прям как эти? - спрашиваю я и показываю на открытый джип, несущийся нам навстречу. За рулем - двое бородатых мужчин в широкополых шляпах. Папа глядит на них так злобно, словно они специально тут разъезжают, чтоб позлить его. "Исключения только подтверждают правило", - говорит он потом.
На рынке полным-полно мужчин в широкополых шляпах. Все они в брюках на подтяжках, пояс которых виднеется где-то под мышками. Неплохо смотрится. Куда лучше туристов, которые снуют туда-сюда в шортах и футболках и демонстрируют всему миру свои волосатые ноги.
В киосках продают овощи и фрукты, совсем вялые и сморщенные. "Как в магазине экологически чистых товаров!" - восклицает мама.
"Ох уж эта краля из фольклор-ансамбля", - поет папа прямо мне в ухо и кивает на маленькую девочку. Я затыкаю уши. Эта кошмарная песня вообще-то называется "Эта краля из стриптиз-ансамбля". Папа переиначил ее, когда мне было пять лет и я ходила заниматься в группу восточнофрисландского народного танца. Учительница там была в полном восторге от меня - не потому, что я хорошо танцевала, а потому что у меня были такие светлые волосы. "Настоящая нимфа!" - восклицала она то и дело и чесала мне подбородок так, словно я кошка. "И при этом она - из Швабии", - все время объяснял папа учительнице. А ей было на это наплевать, самое главное - я выглядела как северная немка.
Вообще-то я вовсе не из Швабии, ну может быть, только пара генов оттуда - в лучшем случае, их половина. И папа сначала хотел, чтобы я танцевала в швабской группе народного танца - только вот ее было трудно найти в Восточной Фрисландии. А чтоб создать свою группу, одной полушвабки маловато. Тогда точно не получилось бы водить хороводы. В семь лет меня выкинули из танцевальной группы, потому что однажды на чьей-то серебряной свадьбе я споткнулась и вылила какой-то старушке холодный суп прямо на колени.
Папе бы самое время радоваться, что мои швабские гены больше не будут портить восточнофрисландскими обычаями, а не напевать эту дурацкую "кралю из ансамбля".
Я разглядываю девочку-эмиша. Длинное платье и шапочка смотрятся почти как народный костюм, который мне тогда справили. Я очень им гордилась и казалась себе красавицей.
Глупость какая.
- Чего? - Нелли тут как тут.
- Красиво, - говорю я.
- Да, и вправду красиво, - соглашается она и добавляет, что тут полно моих соотечественников. Нелли кивает на девочку-эмиша. - Она настоящая красавица, если бы не жир.
Посередине рынка под тентом стоят деревянные столы и стулья, на гриле запекают свиные ребрышки и картошку.
Мы садимся за стол и едим.
Мать Нелли что-то все время говорит моей маме и показывает на Нелли. Папа тоже говорит мне и тоже показывает на Нелли: она, мол, занимается волонтерской социальной работой, а еще учит русский и скоро поедет по обмену в Японию. "Классно, правда?" - папа смотрит на меня своим взглядом "у-других-людей-такие-классные-дети". Я пробую ответить взглядом "у-других-детей-классные-родители", но папа на такие вещи не ведется. Тогда я гляжу мимо него, на маму. Мать Нелли как раз наклоняется к ней через стол, спрашивает что-то и кивает в мою сторону.
- Вы что-то предпринимаете по поводу ее веса? - слышу я.
Мама пожимает плечами. Я смотрю на папу. "Женские разговорчики", - говорит он.
Я поддеваю на вилку то, что осталось от свиных ребрышек и кладу папе на тарелку. Пусть лучше он станет еще жирнее.
- Спасибо, - говорит он.
Клара ерзает на скамейке и тянет маму за футболку:
- Мне надо в туалет.
- Да, солнышко.
Мама гладит Клару по голове и разговаривает с матерью Нелли дальше как ни в чем не бывало. Потом глядит на меня:
- Антье, не могла бы ты?