В самом деле! Есть способы, когда это быстро и не больно. Еще Боба Шкип рассказывал. И если Веньки не станет, Егор такой способ вспомнит. Обидно, конечно, когда в жизни появилось что-то хорошее: паруса, Михаил, дом в Среднекамске… Обидно, что не будет найдена кургановская рукопись. Но если Венька умрет, остальное все равно не имеет значения. И тогда…
По крайней мере, это будет справедливо. Будет искупление.
Егор думал о таком выходе без страха, почти что с облегчением. Даже с оттенком тайной гордости. И несколько дней жил в состоянии грустной успокоенности.
Потом позвонил Михаил.
Оказалось, что он звонил и раньше, несколько раз, но не мог застать Егора. А мать про эти звонки ничего не говорила.
- Это и понятно, - вздохнул Михаил. - Ей теперь не до наших с тобой дел, все за отца переживает. У него-то что?
- У кого? - недоуменно сказал Егор.
- У отца… У Виктора Романовича?
- А что у него?
- Ну… неприятности крупные, говорят…
- Понятия не имею… - До отцовских ли неприятностей Егору было?
Михаил не пожалел его, сказал раздраженно:
- Я смотрю, ты и в несчастьях своих ухитряешься оставаться эгоистом.
У Егора не хватило сил разозлиться. Он ответил устало:
- Нет. Эгоисты думают о себе, а я о Веньке.
Тогда Михаил тихо спросил:
- Что?.. Так плохо?
- Я даже не знаю толком… Ванька, брат его, молчит…
Он вспомнил, как все эти дни Ваня при случайных (будто бы случайных!) встречах отводил глаза и пожимал плечами. Или чуть заметно покачивал головой. Он был сейчас подросший, тонкошеий, как Венька, бессловесный. И с таким лицом, словно его только что умыли после горького плача.
…Михаил сказал:
- Я не про Веньку. Про него я все знаю. Я про тебя…
- Что?
- Так плохо?
Тогда у Егора вырвалось:
- Да… Да!
- Егорушка… Только не наделай каких-нибудь глупостей.
Всхлипнув, он огрызнулся:
- Каких?
- Ты знаешь каких… Головачев ничего не решил… своим поступком.
- Откуда ты все знаешь? - без досады, просто с отчаянной усталостью сказал Егор.
- Про Головачева? Или… про тебя?
- Про меня…
- Потому что сам пережил такое… Егор, смертью ничего не искупишь, это пустая затея. Что-то исправить можно, только если живешь.
- А если… нельзя?
- Это решить можно только тогда, когда жив и голова в порядке. А помирать надо не так…
- Ну-ну… - В Егоре шевельнулись остатки прежней готовности к спору. - Конечно, лучше, как Алабышев.
Михаил не отозвался на его беспомощную иронию. Сказал как про обыкновенное:
- Можно и проще. Как твой дед под Севастополем. Или твой отец… Анатолий Нечаев. Главное, чтобы не сдаваться.
"Значит… и как Венька!" - ахнул про себя Егор. И все вернулось на свои места. И отчаяние, и тоска.
Но Михаил словно протянул ему соломинку:
- В конце концов, почему ты решил, что Ямщиков безнадежен? Врачи же надеются. Я звонил, разговаривал…
- Да?!
…С той минуты он стал жить надеждой. Когда бесполезно мужество поступков, должно оставаться в человеке мужество надежды… Жить spe fretus. Опираясь на надежду… Так вроде бы писал в своей повести Наклонов… Или не в своей? Теперь все равно. Теперь ничего не важно, только бы Венька жил. Только бы сопротивлялся гибели.
По ночам, когда стихали на кухне тревожные, негромкие разговоры матери и отца, когда умолкал за окнами город, Егор лежал с открытыми глазами. Смотрел на светлую точку в зеркально-зеленом шаре. И молился.
Егор никогда не задумывался о Боге и никогда в него не верил. И все его познания о религии сводились к двум фразам из Библии: одну он слышал от Курбаши, а о второй шел спор в классе, когда Венька сцепился с Розой. Но Венька тоже, наверно, не верил в Бога. Ему главнее всего была истина. Бог тут был ни при чем, и он, разумеется, не мог сейчас помочь Веньке, потому что не существовал. И лучшим доказательством, что его нет, было то, что Копчик ранил Веньку. Какое божество это допустило бы? За что?
И Егор молился не Богу, а елочному шару, который по-прежнему лежал в раструбе медного кувшина на подоконнике.
Егор молился без слов. Упершись глазами в блестящую точку, он все усилия души пытался свить в тугую нить и протянуть эту нить между собой и Венькой. Чтобы помочь ему… Может, есть на свете какие-то не открытые еще силовые поля, передача на расстояние энергии и жизненных сил. Пусть эти силы от Егора уйдут к Веньке! Вот через эту звездочку - незримой и сильной радиоволной… Зеленый шар, помоги… Переломи судьбу…
Но зеленый шар оказался более хрупким, чем судьба…
Сперва тот февральский (уже февральский!) день был не самым плохим. На перемене Егор стоял у окна и тупо смотрел на тополя в сером снегу, и вдруг подошла Бутакова. Спросила:
- Ты не знаешь, как состояние у Ямщикова?
Недоуменно и глухо, не оглянувшись, Егор сказал:
- Почему ты у меня спрашиваешь?..
- Ну, а у кого еще? Брат его молчит… Я думала, что ты должен знать. Все-таки вы же друзья…
Егор окаменел. Что это? Насмешка? Или она… всерьез?
- Ты не был в больнице? - спросила Светка.
- К нему не пускают, - тихо сказал Егор. Это была правда.
- Ну, а… - с мягкой настойчивостью начала Бутакова, и он с усилием проговорил:
- Да отцепись ты.
- Грубиян ты все-таки, Петенька…
И тогда вмешался Юрка Громов. Незаметно оказался рядом. Он сказал Светке высоким, чистым голосом пятиклассника:
- Бутакова, зануда ты окаянная, отвяжись от человека! - И она (странное дело!) послушалась. А маленький Юрка положил Егору ладонь между лопаток и сказал уже тише, ласково так:
- Егор, да ты не изводись. Медицина сейчас знаешь какая. Даже совсем безнадежных оживляют…
Егор не оглянулся на Юрку. Замер, боясь стряхнуть со спины его ладонь. И боясь еще, что Юрка увидит его стремительно намокшие глаза (последнее время слаб он, Егор, стал на это дело). Но Юрка, видимо, все понимал. Постоял еще две секунды, посильнее надавил ладонью - держись, мол, - и отошел.
А Егор остался у окна, и появилась у него догадка, что, может быть, не все его считают виноватым. Что ниточка странной симпатии между ним и Венькой, которая вдруг наметилась в декабре, не осталась в классе незамеченной. И может быть, правда кто-то считает, что они подружились. И теперь в молчании ребят - не отчуждение, а сочувствие… А то, что не подходят, - понятно. К Кошаку подходить не привыкли…
Ощущение Юркиной ладони (теплой даже сквозь пиджак и рубашку) было непривычным и словно лечащим. И надежда выросла, появилась в ней даже искорка радости…
А когда Егор пришел домой, он увидел, что шара нет.
Медное горлышко кувшина было пустым, а на ковре Егор заметил блестящую зеленую чешуйку.
Он не хотел поверить. Закричал:
- Мама! Где шар?
Алина Михаевна сказала из кухни:
- Что ты так кричишь? Я вытирала пыль, разбила нечаянно.
- Что ты наделала!!
Алина Михаевна появилась в комнате:
- Что с тобой? Копеечный шарик… Что за истерика?
- Для тебя копеечный! Для тебя все копеечное, что не на чеки в "Березке" куплено!!
Мать повысила голос:
- Что ты орешь! - И вдруг сморщила лицо: - Ты… человек без души. Скоро может все на осколки разлететься, а ты… шарик… У отца такое на работе, а тебя будто ничего не касается. Если бы ты знал, в чем его обвиняют… Он такой им цех отгрохал, а теперь из него преступника делают!
- За что? - машинально буркнул Егор.
- За все! За то, что хотел, чтобы людям лучше было! За то, что добрый очень! Вот…
"Слабо верится", - подумал Егор.
- Я-то при чем? Я в его печалях не виноват.
- Но тебе на все наплевать!
Это была истинная правда. Разговоры о происках отцовских недругов Егор слышал постоянно, однако никак они его не задевали. И теперь несчастье с зеленым шаром казалось не в пример страшнее всех отцовских бед. Потому что это была примета. Предвестие Венькиной судьбы.
Пытаясь умилостивить судьбу, Егор выцарапал из коврового ворса блестящую чешуйку и положил на край медного горлышка. Но легонькое стекло сорвалось и кануло в черноту кувшина. Егор лег на тахту и накрыл голову твердой подушкой.
Он не удивился и даже не испугался, когда раздался телефонный звонок и мать сказала из прихожей.
- Горик, тебя… Какой-то мальчик…
Мальчик несомненно был Ваня. И Егор понимал, что он сообщит. Будто во сне пошел к телефону. Сказал обреченно:
- Я слушаю…
Звонил действительно Ваня.
- Егор! Веник спрашивал про того мальчика. Что с ним теперь?
Первой была радостная, как вспышка, мысль: "Значит, неправда! Значит - жив!" Потом страх:
- Спрашивал… когда?
- Сегодня. Мы с мамой у него были.
- Ванька! А он… как?
- Да ничего уже… Врач сказал, что это позади… Ну, опасность всякая. Слабый только, придется еще лежать…
- Ванька, правда?!
- Ну, так врач сказал. Мне и маме…
Господи, неужели это возможно? Неужели конец мукам?
- Ванька, а…
Хотя что спрашивать! Если Венька сам задает вопросы, значит, и правда ожил. Каким-то мальчиком интересуется…
- Вань, а какой мальчик? Про кого он спрашивает?
- Ну, тот, которого ты отвез в Среднекамск…
Надо же! Все эти дни Егор и не думал о Заглотыше. Даже не спросил о нем у Михаила.
- Вань… Ну, ты скажи, что все в порядке! Он живет у моего брата, у Михаила. Нормально…
Если даже это не так, то пусть. Потом Егор разберется. Главное, чтобы Венька нисколько не волновался.
- Вань! А что еще Венька говорил?
- Он много говорил. Про всякое… Ты приходи, я вспомню и расскажу.
- Куда… приходить?
- К нам. Куда еще?
Тогда Егор сказал… точнее, выдавил, будто проламываясь сквозь стену:
- Ваня… как мне приходить-то… Я ведь… Ну, я же когда-то… с Копчиком был… тоже.
Ваня сказал сразу и очень серьезно:
- Конечно. Копчик этого и не мог Венику простить.
- Чего?
- Что ты от них ушел… Он тогда ведь не только из-за денег полез. Он сказал: "Мы тебе никогда не забудем, что ты Кошака отколол"… Егор, ты приходи. Недавно папа про тебя вспоминал…
- Как? - выдохнул Егор.
- Говорит: "Предупреждал ведь нас Егор, что за гад этот Копчик, а мы недооценили…" Веник хотел тебе записку написать, а медсестра сказала, что пока вредно… Приходи…
Егор зажмурился и кивнул. Потом сообразил, что Ваня этого не видит, и хрипло сказал в трубку:
- Ага…
Оказалось, что Егор не соврал, когда сказал Ване про Заглотыша. Тот в самом деле по-прежнему обитал у Михаила. Именно он ответил на звонок Егора. Негромким, но уверенным голоском:
- Квартира Гаймуратовых.
- Это ты, За… Витек это ты?
- Ага.
- А где Михаил?
- Он на медкомиссии.
- А что такое? Опять спина?
- Ну… Он вообще… Он хочет увольняться из милиции и в школу идти работать. Или в газету…
- Вот так финт…
- Он говорит, что так лучше будет.
- Ему виднее… А ты-то как живешь?
- Хорошо.
- В школу ходишь?
- Хожу… У меня две пятерки по труду.
- Герой… Михаилу скажи, что с Венькой Ямщиковым все в порядке.
- Ага… Он уже знает.
- Все он всегда знает! - весело ругнулся Егор.
Появилась в прихожей Алина Михаевна.
- Опять ты по междугородному болтаешь!
- Тебе жалко?
- Между прочим, это денег стоит.
- Обеднеем из-за трех рублей?
- А ты знаешь цену этим рублям? Скоро сядем без гроша, тогда поймешь…
- Витек, пока. Потом перезвоню… - Егор положил трубку. Настроение у него не испортилось. Разговоры матери о грядущих несчастьях он всерьез не принимал.
Но оказалось, что слова Алины Михаевны - не пустые. Отца исключили из партии и сняли с должности. Его обвиняли в том, что при строительстве экспериментального цеха он заполнял какие-то дутые отчеты и сметы, рапортовал о готовности, которой не было, приписками добывал премии для монтажников и для себя. Разбор тянулся долго и привел к такому вот концу.
Отец после собрания вернулся молчаливый, усохший какой-то, с почерневшим лицом. Алина Михаевна встретила его, вопреки своему характеру, спокойно. Даже мужественно:
- Ну и что? Не такое в жизни бывает. Переживем. Хорошо, что до суда не дошло.
- Еще не хватало! - вскинулся отец. Он сидел посреди кухни в пальто, с портфелем на коленях. Будто в автобусе. - До суда! Они хотели… А за что? Один я, что ли, такой? У каждого рыло в пуху. Пока меня доить можно было, для всех был хорош! А теперь - кто в кусты, а кто правдолюбца из себя строит. Рады, нашли козла отпущения… А цех-то все равно стоит! Кто его поставил? Пестухов?
- Ты успокойся, - сказала Алина Михаевна. - Хочешь коньяку?
- А?.. Хочу.
Егор в тот вечер только что вернулся от Ямщиковых. Со спокойной душой. Потому что Венька прислал ему записку, что чувствует себя нормально, только врачи заставляют лежать и говорят, что после больницы загонят еще в лесную школу долечивать легкие. И жаль, что в больнице опять карантин из-за гриппа и Егора не пустят. Но это ничего. Потом все равно увидятся…
Не было в записке ни слова о Копчике, ни слова о том, что он, Венька, знает о мыслях Егора. Но между строк читалось: "Егор, ты живи и ни о чем таком не думай". И Егор почувствовал себя почти как в тот предновогодний вечер.
Он долго сидел у Ямщиковых, играл с Ваней в шахматы, рассматривал глобус планеты "Находки" и слушал ее историю… Но, когда вернулась с работы Венькина мама, торопливо поднялся. От виноватости все равно никуда не денешься… И все же ему было хорошо, и домой он пришел почти что с улыбкой.
И тут - отец со своей бедой.
Нет, Егор не чувствовал жалости к отцу. В конце концов, тот сам виноват, что опять вляпался. И тревоги, что "останутся без хлеба", тоже у Егора не было. От голода в нашей стране еще никто не помер, а на шмотки Егору давно уже наплевать.
Но все же он испытывал какую-то неловкость перед отцом. Наверно, как раз из-за того, что не может сочувствовать ему. Он стоял в кухне у дверного косяка и стесненно смотрел, как отец суетливо опрокидывает в себя рюмку за рюмкой. Три подряд. И как потом жадно заедает коньяк цветной капустой.
Вдруг отец отложил вилку и прямо посмотрел на Егора. Тяжким, измученным взглядом. Сказал медленно и отчетливо:
- Ну вот, братец. Теперь можешь менять фамилию. Самое время.
Егор не отвел взгляда. Только подобрался весь. И тихо ответил:
- Нет. Не время.
- Почему же?
- Поздно. Скажут, что дезертир.
Восемь строк
Егор ответил отцу с полным убеждением. В самом деле - поздно. Что скажут в школе, как возликует Классная Роза, если он однажды придет в школу не Петровым, а Нечаевым! "Что, когда папочка стал не нужен, ты решил отмежеваться? Нет, дорогой, фамилию свою можно йизменить, а характер йи сущность свою…"
А что она знает о его сущности?
И другие - что знают?
С этими мыслями Егор улегся спать, и вдруг его, уже дремлющего, толкнула новая тревога. Если он оставит прежнюю фамилию, не будет ли это изменой тому отцу? Толику Нечаеву?
Но тревога увязла в навалившемся сне, и Егор лишь успел подумать, что надо бы про все это поговорить с Михаилом.
Спал он хорошо. И видел многомачтовый, мчащийся над сизой выпуклой поверхностью океана парусник. Верхушки мачт разрывали облака, летели у самого зенита.
Проснулся Егор с улыбкой, но сразу ощетинился, когда мать громким шепотом сказала в дверь:
- Горик, опоздаешь в школу.
Да не опоздает он в школу! Потому что на первые два урока вообще не пойдет. Это физкультура, надо на лыжах бегать, а он что, нанимался? У него горло болит… Не надо никакого врача, и ни в какую поликлинику не пойдет, пусть его оставят в покое!.. И ничего ему в школе не будет, не надо паники…
На самом деле первыми уроками будут физика и русский. И Роза, конечно, заведется. Особенно теперь: "Кончилась, Петров, пора, когда тебе многое сходило с рук, сейчас ни за чью спину не спрячешься…" А возможно, и другую пластинку запустит: "Вы слышали, конечно, что готовится новая реформа школы! Йимейте в виду, когда ее примут, всякому разгильдяйству придет полный конец…"
Впрочем, такие мысли скользнули и ушли. Егор опять стал думать о недавнем сне. Потянулся, улыбаясь. Хорошо-то как. Судьба смилостивилась, после месяца угрызений и тоскливого страха можно полежать вот так, спокойно.
Алина Михаевна сказала в дверь:
- Но к третьему уроку ты пойдешь?
- Пойду, пойду, - отозвался он с нарочитой сипловатостью.
- Я ухожу за продуктами. Завтрак на плите… Папу не тревожь, он спит.
"Пускай спит…" - Егор опять потянулся. Посмотрел в темный потолок, как в небо. Вспомнил мачты в зените.
"И вижу мачты я, летящие в зените…"
"И вижу паруса белей, чем белый снег…"
Откуда это? Стихи, что ли? Чьи? "Когда Земля еще вся тайнами дышала…" Может быть, эти?
Но в стихах Толика про мачты нет! Значит, Егор сам сочинил? Вот потеха!.. А может, это у него наследственное? От Анатолия Нечаева? Может, в нем, в Егоре, поэт прячется?
Хотя Толик вовсе не был поэтом…
А две строчки - никакие не стихи…
Было слышно, как осторожно закрылась дверь, - мать ушла. И почти сразу закурлыкал телефон. Кому там с утра что-то надо?
Егор сердито протопал в прихожую. В трубке вкрадчиво осведомились:
- Простите, Виктора Романовича можно?
- Он спит! - бухнул Егор. Подумал и спросил: - Что-то срочное?
"А что у него сейчас может быть срочное?"
- Нет-нет, я попозже, извините… - Трубку положили.
Егор вернулся в постель. "Если можно попозже, чего звонит спозаранок, дубина?.."
"Звонит… зенит" …При чем тут зенит? Ах, да… "И вижу мачты я, летящие в зените"…
"И колокол над палубой звонит там… звенит там…"
Для кого? Для меня?
"И рында для меня над палубой звенит там…"
Это что же? Значит, поэтическое дело - не такое уж трудное? Вот и четвертая строчка! Будто сама собой сказалась:
- И это мой корабль пришел ко мне во сне!
Уходя в школу, Егор заглянул в отцовский кабинет - дверь была приоткрыта. Отец спал на диване одетый, под пледом. Прижимался щекой к жесткой, обтянутой рельефной тканью подушке. Была видна его лысина, беспомощно торчали на виске клочки волос. Короткая жалость вдруг толкнула Егора. И тут же - воспоминание: вот подушка, в которую он, Гошка, утыкался лицом, когда отец укладывал его ничком на диван. Вспомнился запах и вкус пыльной материи, которою Гошка попропитывал слезами и слюной, грыз и мусолил в предчувствии нестерпимой боли.
К черту! Он будто захлопнул в себе дверь - и перед жалостью, и перед памятью! И стал повторять строки о парусах.