Курить захотелось через десять минут. Отчаянно. Чтобы задавить клятвопреступное желание, он украдкой допил из фужера шампанское и заел селедкой под майонезом. Борис Васильевич поставил на проигрыватель старинную "Рио-Риту"…
Дрова прогорели, разговор о потерянной рукописи угас. Егор встряхнулся и бросил в печь два березовых полена. В прихожую заглянула Галина.
- Братцы ненаглядные, ужинать пора… А если кто-то будет копаться, не получит письмо из Севастополя. Только что соседка принесла, им по ошибке в ящик бросили.
Михаил вскочил, охнул, взялся за спину.
- Давай письмо немедленно.
- Ладно уж…
Михаил разорвал конверт, поднес развернутый лист к открытой печной дверце, стал читать при свете разгоревшейся бересты. Заулыбался. Достал из конверта фотоснимок.
- Вот он, Никитка, гляди…
Рядом с молодой белокурой женщиной в плаще стоял большеглазый, удивленный какой-то мальчик. Без шапки, в расстегнутой курточке, с октябрятской звездочкой на лацкане школьного пиджака. Светленький, коротко остриженный, с оттопыренными ушами. Двумя руками держал опущенный к ногам ранец.
- Хотели его к нам на зимние каникулы привезти, да простыл бедняга. На юге-то… - сказал Михаил.
- А это Ася?
…Егор все уже знал про Асю. Про ее обычную, как у многих, судьбу. Муж Аси был выпускником военно-морского училища, после окончания учебы уехал с женой на Камчатку, а через год Ася вернулась к матери с крошечным сыном. И больше об отце Никитки старалась не говорить. Знал Егор и то, что Михаил не раз бывал в Севастополе и не раз говорил Асе: "Давай поженимся". И та вроде бы не отвечала "нет". А все что-то не клеилось, задерживалось. И в чем загвоздка, Егору было непонятно.
- Да мне и самому непонятно, - сказал как-то Михаил.
Разговор был такой подходящий по настроению, откровенный, и Егор спросил в упор:
- Может, не любит?
- Если бы так просто… Сразу бы тогда и сказала, она девочка решительная.
- А может, потому, что у нее образование, а ты университет не кончил?
- Подумаешь. Через два года кончу, я уже восстанавливаюсь…
- Или с юга ехать к нам не хочет?
- На Камчатку же поехала… Нет, тут другое… Говорит: "Пусть Никитка подрастет, вместе с нами решит". А он при последней встрече и так за мной по пятам бегал: "Дядя Гай, дядя Гай…" Ей уж и Сергей говорил: "Ася, чего ты тянешь жилы и себе, и ему?" Мне то есть… Серега Снежко, наш друг в Севастополе… Я тебе его не показывал?
Охая, Михаил сходил в комнату и вернулся с потертой папкой. Стал перебирать листки, конверты, карточки, достал крупный снимок. У школьного крыльца стояли трое - длинноногий, с побитыми коленками Гай, девочка в школьном платье, тоненькая, с очень светлыми прямыми волосами, и мальчишка с веселыми прищуренными глазами. Он твердо расставил прямые, как карандаши, ноги и держал на одном плече короткий пиджачок.
- Вот это и есть Сержик Снежко. Сейчас врач на рыболовной плавбазе. А это Ася, вот такая она была. Кстати, именно в этой школе сейчас работает, в своей…
- А это кто? - Егор взял из папки другой снимок. На нем был скуластый мальчишка с капризным ежиком волос.
- Юрий… Заместитель директора Южно-Весельского заповедника… Недавно два месяца в больнице отлежал.
- Браконьеры?
- Нет, директор и всякое высокое начальство. Решили в заповеднике дачи разным чинам строить, директор им спину лижет, а Юрка на дыбы… На него - анонимку: расхититель, покровитель браконьеров и взяточник. С больной головы… Довели человека… Но сейчас воюет опять. Хотя мог бы жить спокойно. Вот так, дружище…
- Не надо меня воспитывать, Гай, - сказал Егор. Впервые, как бы между делом и неожиданно легко, назвал он Михаила его давним именем. И тот не удивился.
- Я не воспитываю. Просто злость берет, сам бы этих гадов передавил… Сестрица говорит, что я экстремист.
- Вы пойдете ужинать или нет? - донесся голос сестрицы.
- Да подожди ты!.. А вот, Егор, смотри… Толик рисовал.
Михаил развернул желтый, свернутый вчетверо лист. С шероховатой бумаги смотрел ярко-голубыми глазами худой офицер. В старинном мундире, с якорями на большом стоячем воротнике. Портрет был нарисован цветными карандашами, явно мальчишечьей рукой, но хорошо, похоже на Крузенштерна из книжки.
- Тот самый портрет, для Курганова? А ты и не говорил, что он сохранился!
- Не успел…
- Ты вообще ничего этого мне раньше не показывал, - ревниво сказал Егор и кивнул на папку.
- Не все сразу, Егорушка. Хотел перед твоим отъездом… Ну ладно, раз уж так получилось… Портрет возьмешь с собой. Как-никак ты наследник…
Егор переглотнул невольное смущение от "наследника".
- И стихи тут… Те, которые Курганов взял для эпиграфа?
- Да. Только здесь они неполные. Толик их потом дописал. Вот… - Михаил развернул небольшой листок.
Егор начал читать напечатанные на машинке строчки:
Когда Земля еще вся тайнами дышала…
Он знал эти стихи и раньше, Михаил написал их ему в подаренный блокнот. Уже при первом чтении строки эти перекликнулись у Егора с песнями: "Мы помнить будем путь в архипелаге"… "На рассвете взойдут острова"… "…Остались тайны только в глубине. Они - как клад, на острове зарытый"…
Последнее четверостишие на старом листке было написано от руки: бледными лиловыми чернилами, стальным пером с "нажимом" (такие теперь только на почте увидишь). Коряво-старательным почерком четвероклассника. И подпись стояла: Т. Нечаев. И дата: 16/VII - 48 г.
- Возьми себе и эту бумагу, - разрешил Михаил. - Это, можно сказать, автограф…
Егор замялся:
- Ты все мне отдаешь… Самому-то что останется?
- Ну, у меня еще много чего! И прежде всего хронометр.
Да, хронометр… Егор не раз подходил к нему, слушал щелканье скрытого маятника, смотрел, как скачет по делениям живая стрелка секундомера. Трогал потертое дерево футляра…
Михаил рассказывал; что не раз хронометр чинили и регулировали. Приведут в порядок, и опять он отмеряет старательно и точно минуты, месяцы, годы. Те, что идут, идут равномерно и неумолимо.
Был хронометр словно посредник между разными временами. Соединял сороковые годы мальчишки Толика Нечаева, шестидесятые - юнги Гая и нынешние… Чьи? Его, Егора?
Однажды поздно вечером украдкой от всех Егор в блокноте с "Крузенштерном" нарисовал что-то вроде схемы. Это был чертеж событий разных лет - от выхода "Надежды" и "Невы" с Кронштадтского рейда до… признаться, до того дня, когда Егор привел домой Михаила и нажал кнопку на "Плэйере"… Всех людей там обозначил Егор именами и звездочками: Крузенштерн, Резанов, Головачев, Толик, Курганов, Гай… Лишь для себя оставил на краю страницы пустое место и мысленно пометил его знаком вопроса: что он, Егор Петров (или Нечаев?), значит в этой странной и долгой истории? В неоконченной… Словно Курганов продолжает писать свою книгу и Егор - один из ее будущих героев.
Имена и разные значки прибавлялись. Вчера Егор, поразмыслив, вписал в схему Ревского и Наклонова. А сейчас подумал, что надо бы сделать еще один значок - Севастопольские бастионы. Ведь хронометр связывает его, Егора, и со временем Крымской войны. Именно там кончается повесть "Острова в океане". И надо вписать этого капитан-лейтенанта… Как его фамилия-то? Ага, Алабышев!
- Гай, а с чего это Курганов сделал у книги такой конец? Про Севастополь?
- Ну, я же говорил. Наверно, хотел показать, что смерть бывает разная…
- Да, но откуда этот Алабышев-то взялся? Он же не плавал с Крузенштерном, там совсем другое время.
- У писателей это, кажется, называется "замкнутая композиция". Когда в начале и в конце книги появляется один и тот же герой, хотя в самой повести его нет.
- А… где он там в начале-то?
- Я разве не рассказывал? У Курганова было вступление. Там Крузенштерн, когда он уже директор Морского корпуса, заступается за маленького кадета резервной роты…
- За Егора?
- Вот именно… А потом, в эпилоге, этот воспитанник Крузенштерна спасает от смерти ребят. Все закономерно…
"Все… кроме одного", - сбивчиво подумал Егор и почему-то смутно, на миг, вспомнил Веньку.
Когда Егор в классе слушал Наклонова, фамилия кадетика скользнула мимо сознания. Но теперь беспокойно, колюче зашевелилась в памяти: "А ведь, кажется, и правда - Алабышев… Разве бывают такие совпадения?.. Если исторические повести, то, наверно, бывают. Писатели разные, а пишут-то про одних и тех же людей. Из одних архивов для себя факты выбирают… Но…"
- Гай! Но ты же говорил, что Алабышева Курганов придумал! Помнишь, ты сказал: "Это, кажется, единственный вымышленный персонаж в его повести, но тоже очень важный…"?
- Егорушка! Это не я говорил, а Толик. Пятнадцать лет назад, когда пересказывал рукопись… Я-то что могу знать? Я повести в глаза на видел, помню только по его словам… А какая разница, придумал или нет? Разве так важно?
- Сейчас… - пробормотал Егор, морща лоб. В блокнотной схеме он мысленно провел между именами Наклонова и Алабышева прямой пунктир и в середине его вписал жирный вопросительный знак. И когда старательно ставил под знаком точку, она как бы взорвалась тревожным зуммером - это здесь, в прихожей, длинно затрезвонил телефон.
Михаил, по-прежнему хватаясь за спину, заторопился к аппарату. Потом сказал разочарованно:
- Егор, это тебя…
Звонила мать. Она раздраженно спросила, до какой поры Егор будет болтаться неизвестно где. У отца такие неприятности, а сын веселится в гостях.
- Какие опять неприятности? - тоскливо сказал Егор. Думать о доме не хотелось.
- Большие. Таких еще не было… - Мать, кажется, всхлипнула.
- Ну, а я-то при чем? - огрызнулся Егор. - Я чем могу ему помочь?
- Хотя бы тем, что будешь дома и не надо трепать из-за тебя нервы… Завтра с утра выезжай! Слышишь, Горик? - она всхлипнула опять. - Я тебя очень прошу. Завтра с утра…
От телефона Егор отошел с упавшим настроением. Не из-за отцовских неприятностей, конечно. Эти дела были ему до лампочки, можно и не ехать. Мать покричит, поругается и отстанет. Но не завтра, так через пять дней возвращаться все равно придется. Все равно кончатся каникулы, которые провел Егор будто на крузенштерновской "Надежде"…
Михаил, узнав, о чем был разговор, осторожно заметил, что надо бы ехать. Михаила можно понять: ему неловко перед матерью Егора. Алина Михаевна, небось, думает, что он переманивает ее сына к себе из родного дома!
А что делать в том доме, в том городе? Егор прикинул: ждет ли его там хоть что-то хорошее? И понял: одно только греет его - Венька.
У Веньки хорошо. Почти так же, как здесь. Та же доброта уютного, обжитого дома. Можно так же сидеть и говорить не спеша. Можно будет наконец рассказать о Гае и Толике, о фильме. И обо всем, что с этим связано… И повод, чтобы к Ямщиковым зайти, есть: Ванюшкину одежду-то надо отнести. Обещал, что вернет через два дня, а застрял в Среднекамске на неделю.
Заглотыш ходил уже в своей одежде: кое-что Михаил и Галина купили ему в "Детском мире", спортивный костюм для дома взяли у девчонок.
Сейчас Заглотыш в этом костюме строил на полу мост из "конструктора" над железной дорогой. Пускал по мосту автомобильчик, подаренный Ваней. Из прихожей было видно в открытую дверь, как он тихо и самозабвенно возится со своей техникой.
- Много ли человеку надо… - сказал Михаил.
- Ну и… как теперь с ним? - нерешительно спросил Егор.
- Пусть живет пока… Если мать не откликнется, поговорю с ближней школой, у меня там директор знакомый. Учебники у девчонок возьмем…
- Навязал я тебе камень на шею… Я же не знал про Никитку…
- Да ничего. Может, и к лучшему. А то свел бы его Мартышонок или кто другой в какой-нибудь бункер…
- Куда?
- Ну… в тайную кают-компанию, вроде вашей "таверны". А там всякое. Глядишь, и к наркотикам приохотился бы…
- У нас ничего подобного не было! - взвинтился Егор. - Один раз два дурака попробовали, да и то им морды раскровянили и прогнали навсегда.
- А тебе… не предлагали попробовать?
- Предлагали, - сознался Егор. - Я и глотнул. Меня тут же всего наружу вывернуло. Я вообще таблетки не терплю.
Михаил с облегчением сказал:
- Вот и хорошо… Тебя отец спас, Толик…
- Почему?
- Наследственность, наверно. Он тоже никаких пилюль и порошков с детства не переносил. Бабушка рассказывала: как заболеет - одно мучение…
- Видишь, где мучение, а где польза, - хмыкнул Егор.
- Ага… А кстати, Курбаши-то ваш все-таки за наркотики загремел. Сам не баловался, а сбытом занимался. Не в "таверне", конечно, он парень мозговитый…
- Откуда ты знаешь? - опешил Егор.
- Знаю… У меня в вашем городе кой-какие знакомства с оперативниками имеются, рассказали… Его дружки аптеку "взяли" с кучей таблеток. "Колеса" они называются по их терминологии. И в "гараж", то есть в специальный тайник, спрятали… Но за тем "гаражом" уже глаз был…
"Вот оно что! - ахнул про себя Егор. - А я-то думал про машину. Теленок…"
- В общем, вовремя ты прекратил отношения с этими джентльменами. Твою репутацию они бы не скрасили…
- Знал - и молчал, - беспомощно упрекнул Михаила Егор.
- Ага. А начни я разговор, ты опять решил бы, что я тебя воспитываю… Хотел перед отъездом рассказать.
Егор помолчал и, меняя разговор, хмуро попросил:
- Я позвоню Ямщикову, можно? Объясню, почему столько времени шмотки не возвращал…
Телефон Ямщиковых не отвечал. Даже гудков не было.
- Подожди немного. Может, просто линия загружена, - сказал Михаил. И вспомнил: - Кстати, наш номер с десятого января изменится. Запиши-ка сразу: пятьдесят семь, ноль два, двенадцать…
Егор вытащил дареную авторучку. Но блокнот был в комнате, а под рукой оказался только листок со стихами. Не отходя от телефона, Егор на обороте старого листа написал цифры. Уж эту-то бумагу он не потеряет…
Потом он опять позвонил Ямщиковым. Ответил Ваня. Скучным бесцветным голосом:
- Квартира Ямщиковых…
- Иван, это я, Егор.
- Ага…
- А Венька дома?
- Нет, конечно…
- А когда он придет?
Ваня молчал.
- Вань! Он когда придет домой?
- Ты разве ничего не знаешь? - слабо, сквозь электрический шорох, сказал Ваня. - Он в больнице. Его ножом ударили.
- Кто?!
- Копчик…
Третья часть
ДВА МЕЧА
Зеленый шар
Бывают вялые, тусклые фотографии, на которых даже свежий снег выглядит серым.
Такой вот пепельной фотографией виделось Егору все, что было вокруг. Целый месяц. Тоскливые и бесконечные четыре недели. Хуже всего тогда было чувство непоправимости. Замораживающее, лишающее сил. И Егору самому казалось странным, что он движется, ест, ходит в школу, порой даже учит уроки. Он опять словно раздвоился - как в тот день, при первом понимании, какую кару ему готовит отец. Один Егор автоматически жил теперь нормальной жизнью, а второй замер в глухом отчаянии. В ощущении своей неискупимой вины.
…Это ощущение пришло не сразу. Первые дни была просто ярость. Беспомощная и неугасающая. Если бы можно было добраться до Копчика, до Хныка, до Чижа, он голыми руками растерзал бы их. С радостными слезами облегчения. Но эти три гада, подонка, фашиста сидели за крепкими решетками. Ждали, сволочи, следствия и суда. А что суд? Ну, посадят эту гниду Копчика на несколько лет. А Хныка и Чижа, может, и не посадят - они, мол, ничего не делали, только рядом стояли… Как бы ни случилось, а все трое будут ходить по земле, дышать, жить… А Венька…
Что будет с Венькой, никто не знал. Ни врачи, ни родители, ни Ваня.
…Когда Егор с вокзала прибежал к Ямщиковым, Ваня был дома один. Похудевший, молчаливый. Сумрачно и коротко рассказал, что третьего января Венька шел через пустырь у цирка, спешил на утренник второклассников, которым помогал ставить спектакль. И повстречал тех троих. Известно, что Копчик опять у него требовал деньги, а Венька сказал: "Ну-ка, отойди ты наконец с дороги". И тогда Копчик припадочно заверещал, выхватил похожий на шило самодельный кинжал и ткнул Веньку в сердце. До сердца, к счастью, "пика" не достала, но порвала какой-то сосуд, Венька потерял много крови. А кроме того, он застудил легкие, потому что долго лежал в снегу. Те трое сразу убежали, а увидели Веньку случайные прохожие…
На ослабевшего, обескровленного Веньку навалилось жестокое воспаление легких. Он только два раза приходил в сознание. Сказал про Копчика и спрашивал, не сорвался ли спектакль…
При последних словах Ваня крупно глотнул, загоняя внутрь слезы, и стал смотреть за окно. И вот тогда Егор понял, что хочет убить Копчика, Хныка и Чижа…
И потянулись безнадежные, бесцветные часы и дни. Один раз Егор решился и позвонил Ямщиковым. Ваня тихо сказал, что состояние у Веньки прежнее и мама дежурит в больнице. Потом, в первый день после каникул, Егор отыскал Ваню в школе и спросил:
- Вань… ну что?
- Все то же пока, - глядя в сторону ответил полушепотом Ваня. И вдруг попросил: - Ты меня пока не спрашивай. Если будет что-то новое, я сам скажу…
И вот тогда рухнуло на Егора тяжкое понимание: "Он же считает, что это я виноват!.. Все так считают!"
"А разве не так? Кто первый раз натравил на Веньку Копчика?"
"Я - не первый! Сперва они сцепились у цирковой кассы!"
"Там - случайно. А вязаться к Редактору Копчик стал после той драки, которая из-за тебя…"
Мысли эти стали неотступны. Даже во сне.
Впрочем, иногда сны приносили облегчение. Егор видел, что Венька приходит к нему здоровый, улыбающийся и объясняет, что ничего опасного с ним не было и что врачи держали его в больнице из-за глупой предосторожности. И что Егор во всем этом деле вот ни настолечко не виноват, потому что Венька стыкнулся не с Копчиком, а с какой-то незнакомой шпаной. И Егор слушал с нарастающим ликованием, и кругом почему-то был незнакомый город - белый и летний. Наверно, Севастополь… А потом Егор просыпался…
В классе о случае с Редактором говорили мало. А при Егоре Петрове замолкали совсем. Смотрели на него серьезно, задумчиво даже как-то, но старались не встречаться глазами. Егор воспринимал это как должное. Все, конечно, понимали, какая доля его вины в несчастье с Ямщиковым. Егор не услышал ни полслова упрека, но все держались подальше… Да не все ли равно? Страшнее того, что сам Егор испытывал и понимал, ничего быть не могло…
Хотя нет, могло. И было. Страх за Веньку. Мысль о том, что Веньки Ямщикова, Редактора, вот-вот совсем не станет на свете. И что никогда нельзя будет с ним ни о чем поговорить и даже просто переглянуться. И никогда Венька не обернется с быстрой улыбкой, как тот горнист на крыльце…
Впрочем, все это - страх, предчувствие неотвратимой беды, свинцовая вина - перемешивалось в душе Егора. Не разобраться, не освободиться, не вздохнуть…
И ни одному человеку ни о чем не расскажешь. Некому.
Михаилу звонить он боялся. Тот сразу начнет расспрашивать: как и что?.. А может, не начнет. Может, наоборот, станет молчать с пониманием и тяжким осуждением. Или спросит в упор: "А как ты будешь жить, если Венька Ямщиков умрет?"
"А я не буду!" - вдруг понял Егор.