Доклад делал учитель литературы Роберт Владимирович. Он преподавал в старших классах. Роберт Владимирович был безумно красив. Все девочки нашей школы, а также соседних были влюблены в него. Так мне сказала сестра Дуся, которая училась в соседней школе.
Вначале Роберт Владимирович говорил о международном положении, потом об успеваемости и наконец перешел к вопросам любви. Из его доклада я поняла одно: что надо знать, кого любить и за что любить. Он привел несколько примеров из жизни и литературы.
- А сейчас я отвечу на вопросы, поступившие в письменном виде, - сказал Роберт Владимирович. Он развернул бумажку и прочитал: "Скажите, пожалуйста, можно ли девочке первой признаться в любви?"
По залу прошел шум.
- Я никогда не признаюсь первой, - сказала Таня. - А ты?
Я ждала, что скажет Роберт Владимирович. Он знает, можно или нельзя. Наконец шум утих, и Роберт Владимирович сказал:
- В литературе описывались такие случаи. Известная вам Татьяна Ларина написала письмо Онегину. "Я б никогда не знала вас, не знала б горького мученья!" - продекламировал он. Мне письмо Татьяны к Онегину читала Дуся, оно произвело на меня большое впечатление. - Но Онегин не понял Татьяну, - продолжал Роберт Владимирович. - В наше время каждая девушка может признаться в любви юноше, она вправе строить свою судьбу сама.
Я тоже решила строить свою судьбу сама. Тут же, на диспуте, я написала Кошкину записку: "Я люблю тебя, Кошкин, за твою смелость и отвагу. Жду ответа".
- Передай Кошкину, - сказала я подруге Тане. - И поклянись хранить тайну.
Таня меня осудила, но поклялась.
На следующий день я шла в школу в большом душевном волнении. Первым был урок русского языка. С Кошкиным мы два раза встретились взглядами. Сердце мое билось.
Лидия Павловна вызвала Кошкина отвечать, и он, когда проходил мимо, бросил мне на парту записку. Я развернула ее и прочитала: "Я давно тебя люблю за душевную чуткость. Согласен дружить. С приветом. В. Кошкин".
Кошкин меня любит! Я показала записку Тане.
- Я сразу поняла, - сказала Таня. - Он тебя всегда за косу дергал.
Между тем Лидия Павловна продиктовала Кошкину предложение, и он записал его на доске: "Маруся ни на что не жаловалась, только день ото дня худела". Кошкин слитно написал "ниначто", Лидия Павловна опять поставила ему тройку и очень огорчилась. Кошкин тоже огорчился. От огорчения он даже нос мелом вымазал. Все засмеялись. А что тут смешного?
Хорошо, если б сейчас выскочила еще одна мышь и Кошкин бы снова проявил свою отвагу и мужество. Лидия Павловна заплакала бы от счастья, что в 5 "В" классе есть такой смелый ученик, а я бы снова написала стихотворение. Но мышь не выбегала, и Кошкину негде было проявить свои душевные качества.
Я думала, что после уроков мы вместе с Кошкиным пойдем домой и обо всем поговорим. Но Кошкин ушел, не сказав мне ни слова. На следующий день он меня вообще не замечал. И за косу не дергал. После того как Кошкин поймал мышь, он вообще стал очень серьезный и в перемену не бегал по коридору, а ходил руки за спину.
Неужели меня Кошкин за что-то разлюбил? Но я ни на что не жалуюсь, лишь худею день ото дня. И, возможно, умру. Умру где-нибудь в глуши. И вот тогда-то, перед смертью, я напишу ему прощальное письмо. И он в отчаянии прискачет ко мне на коне. Но поздно. Я уже умерла. Он падает на колени и горько рыдает. Бедный Кошкин! Мне его стало так жалко, что я решила тут же написать ему записку: "Кошкин, я тебя по-прежнему люблю за смелость и отвагу".
Таня передала записку Кошкину, а на следующем уроке передала мне - от Кошкина. Он написал: "Я тоже тебя люблю".
После уроков я ждала Кошкина на углу. Он подошел ко мне и спросил:
- Ты чего тут стоишь?
- Тебя жду.
Кошкнн удивился:
- А чего меня ждать?
- Мы же с тобой дружим, - сказала я, - вот я тебя и жду.
Кошкин опять удивился. Тут я засомневалась, дружим ли мы с Кошкиным, и спросила его об этом.
- Дружим, - твердо сказал Кошкин. - Я же тебе сообщил.
- Если дружим, мы должны с тобой разговаривать.
- О чем?
- Обо всем.
Кошкин сказал:
- Тогда приходи учить уроки, будем вместе повышать успеваемость.
Дома я взяла необходимые тетради, сложила в портфель. Дуся сразу заприметила. Говорит:
- Куда это ты собралась?
- Пойду, - говорю, - уроки учить к Кошкину.
- А, - сказала Дуся, - это тот самый, которого ты любишь?
Как Дуся догадалась, что я люблю Кошкина?
- Мы с ним дружим, - сказала я.
- Он еще тигра не поймал? - спросила Дуся.
Я ничего не ответила на ее насмешливый вопрос, но как бы Дуся удивилась, если б Кошкин на самом деле поймал тигра! Вся школа бы сбежалась смотреть, а смелый Кошкин стоял бы рядом с тигром и гладил его. А тигр бы при этом мурлыкал. Это было бы вполне возможно, если б мы жили в джунглях.
- Быстрее возвращайся, - наказала мне Дуся.
Кошкин молча открыл мне дверь и еще долго молчал. Потом мы сели учить уроки.
- Ты учи русский, а я буду задачу решать, - сказал он.
- Давай вместе задачу решать.
Кошкин промолчал. И пока мы учили уроки, словом не обмолвились. Правда, учил-то один Кошкин, а я никак не могла сосредоточиться, все время ошибки делала. Наконец Кошкин выучил уроки, и я пошла домой. Я попросила у него на память фотографию. Он мне ее подарил и подписал: "М. Веткиной от Валентина Кошкина".
На фотографии Кошкин сидел в кепочке, облокотившись на спинку стула. Смелость и отвага были написаны на его лице. Дуся увидела фотографию и сказала:
- Я же говорила, что он толстый.
Я очень обиделась на Дусю. Хорошо, если б Кошкин спас ее, например, от наводнения или вытащил на руках из горящего дома. Тогда бы Дуся поняла, что Кошкин смелый, отважный и благородный человек.
А через два дня в нашем классе произошло событие, после которого о Валентине Кошкине передали по школьному радио. На классном собрании он встал и сказал:
- Я беру обязательство учиться только на "хорошо" и "отлично", а также подтягивать отстающих. Нужно думать не только о себе, но и обо всем классе, о чести школы, района!
"Кошкин - наша гордость!" - сказали по школьному радио.
Двоечник Капустин не поддержал Кошкина, после чего Кошкин снова выступил на собрании и сказал, что берет Капустина на поруки.
Со мной Кошкин по-прежнему разговаривал редко, но твердым голосом.
- Мы с тобой дружили и будем дружить, - говорил он.
Но внезапно наша дружба с Кошкиным оборвалась. Кошкина не стало.
Он уехал в другой город. Родители уехали, а он, естественно, с ними. В нашей стенгазете появилась заметка, которая называлась "Всегда с нами". В ней говорилось о том, что Кошкин навсегда останется в нашей памяти.
С тех пор о Кошкине я ничего не знаю. Только фотография напоминает мне о нем.
Душевный кризис
Началось все с того, что я уснула на уроке истории.
- И вот Мамай двинулся со своей ордой на Русь, - сквозь сон доносится до меня голос Марьи Степановны. - А русских князей раздирала междоусобица.
Голос Марьи Степановны все дальше, глуше. И передо мною уже не Марья Степановна, а Мамай.
Он смотрит на меня своими раскосыми глазами, смеется страшным смехом и кладет свою тяжелую руку мне на плечо. И вся его дикая орда хохочет.
"Сколько лет длилось татаро-монгольское иго?" - спрашивает Мамай, подмигивая левым глазом. И снова хлопает меня по плечу.
Я просыпаюсь.
- Так сколько лет длилось татаро-монгольское иго? - спрашивает меня Марья Степановна.
Класс хохочет. А я молчу.
- Эх, Веткина, Веткина! Неужели ты не знаешь, сколько лет длилось татаро-монгольское иго?
Я молчу, полная ненависти к Мамаю.
- Или ты все знаешь и тебе неинтересно ходить в школу и изучать историю нашей Родины?
Я молчу. Марья Степановна нервничает, и даже моя подруга Таня нервничает и толкает меня локтем.
- Может, ты что-нибудь скажешь? - просит Марья Степановна.
Я начинаю думать, что бы мне сказать. И ничего не могу придумать. В моих глазах стоит завоеватель Мамай.
"В школу ходят не спать, а учиться, - строгим голосом говорит Мамай. - Ученье - свет, а неученье - тьма".
- Веткина, что с тобой? Ты больна? - Марья Степановна мягко положила руку на мое плечо.
И в это время прозвенел звонок. Марья Степановна, тяжело вздохнув, покинула класс. Мне было жаль ее. Хотелось крикнуть и утешить:
"Никогда, никогда больше я не засну на уроке истории!"
Но я промолчала. И в дальнейшем со мной случалось такое: хочу что-нибудь крикнуть - и промолчу.
Сижу я за партой, смотрю в окно. И смотреть-то не на что, а я сижу, смотрю.
- Ты что, домой не собираешься? - спрашивает меня подруга Таня.
- Собираюсь, - говорю.
А сама опять сижу, смотрю в окно. Смотрю и думаю: проклятый ты, Мамай. Но уж так думаю, не спеша.
Подруга Таня хлопнула крышкой парты и гордо ушла. "Чего, - думаю, - они все от меня хотят? Вчера хулиган и двоечник Капустин пенал по классу катал, и все хохотали. А если я начну катать?.." И мне почему-то захотелось тут же покатать пенал. Но я взяла себя в руки.
Все уже ушли из класса. Я еще немного посидела и тоже пошла. Иду, на улице весной пахнет, март на дворе. А мне опять надо уроки учить. Уж завтра обязательно Марья Степановна спросит. Вот если бы не учить…
И вдруг меня осенила мысль: а что если и вправду не учить? Я даже за голову схватилась: да как я раньше до этого не додумалась? Почему это Капустин никогда в жизни уроки не учит, а я каждый день учу? Может, он умнее меня? Наверно, он давно уже до этого додумался - уроки не учить, - а никому не говорит. Сейчас понятно, почему он иногда на уроке хохочет. И тут такая меня злость взяла, что Капустин ничего мне раньше не сказал!
Пришла я в тот незабываемый день домой, окрыленная новой идеей, бросила портфель, легла на диван. Лежу, полная блаженства, - уроки учить не надо, ничего не надо.
Сестра Дуся сидит за столом, склонилась над книгой, что-то шепчет, глаза безумные. "Господи, - думаю, - до чего себя довела!" И так мне жалко стало сестру Дусю!
Я отвернулась к стенке, чтоб не видеть, как она мучается. Но тут пришла мама, потом пришел папа, потом соседка Екатерина Григорьевна.
Дуся стала что-то шептать маме, потом они подошли к папе, а потом к ним присоединилась соседка Екатерина Григорьевна.
- Почему ты не учишь уроки? - спросила почти ласково мама.
Я повернула голову и твердо сказала:
- Я больше никогда не буду учить уроки.
- Как? - растерянно сказал папа.
Мама, видимо, ничего не могла сказать.
- Да, - снова твердо сказала я.
И тут все что-то стали говорить в один голос, умолять, угрожать. Все были в панике. Одна я была спокойна и непреклонна. У меня был железный характер, которым неоднократно гордился папа. "Мой характер", - говаривал он.
В квартире стоял сплошной невообразимый гул, а я по-прежнему была непреклонна. И тут слово взяла Екатерина Григорьевна.
Екатерина Григорьевна все знала. Заболеет кошка - мама зовет соседку, надо сварить варенье - мама зовет ее. И даже папа звал Екатерину Григорьевну поговорить о международном положении.
- У вашей девочки душевный кризис, - сказала она. - Переходный возраст.
Я соскочила с дивана, схватилась за голову: вот это да - душевный кризис! И от гордости тут же снова свалилась на диван.
Все замолкли. Я лежала тихо, можно сказать, бездыханно. При душевном кризисе чем реже дышать, тем лучше. Все думают, что, может, последний вздох. Это я сразу же поняла и дышала время от времени.
Со стены, непонятно каким образом, левым глазом подмигивал Мамай. Вся его дикая орда спала, а кони ржали и били копытами. Кто-то подкладывал мне под голову подушку.
Утром я отправилась в школу, полная сил и энергии. Когда не надо ничего делать, всегда много сил и энергии.
Шла я не торопясь. Куда торопиться? Но в класс пришла все равно рано, минут за десять до урока. Подруга Таня сидела за партой и, зажав уши ладонями, что-то шептала, а иногда даже вскрикивала.
Класс било нервной дрожью. Аж парты подпрыгивали. Тут я вспомнила, что сейчас будет контрольная по русскому языку. Капустина не было. На первый урок он, видимо, решил не ходить.
- Эй, Хазбулатик, где Капустин? - крикнула я Хазбулатову, потому что он сидел с ним за одной партой.
Хазбулатов начал заикаться и что-то невнятно лепетать. Хазбулат меня ужасно боится с тех пор, как я дралась из-за него на шпагах. Переживает, как бы я его снова не начала защищать. Бедный Хазбулат!
Я подошла к Хазбулатову и грозно спросила:
- Где Капустин?
Хазбулатов побледнел.
- Не-не придет, - сказал он. - В кино ушел.
Как я не додумалась до этого!
- Ты куда? - спросила меня подруга Таня.
Я махнула рукой и выскочила из класса.
Хорошо было на улице. Тихий снежок падал. При татаро-монгольском иге такой же, наверно, снег шел, и все идет, идет…
В кинотеатре было безлюдно, и Капустина я увидела сразу же - он как раз покупал билет.
- Бери на меня, - прошептала я.
Капустин вздрогнул. Наверно, подумал: все, попался, донесет, выслеживала как отличница. Но тут же он справился с волнением, небрежно взял билет и отошел в сторону, презрительно не замечая меня. Я тоже взяла билет, подошла к Капустину и помахала билетом у него под носом. Капустин опешил.
- Ты что, заболела? - почему-то шепотом спросил он.
- Нет, - гордо сказала я. - Не заболела. Я сбежала с урока.
- Но-но! - грозно сказал он.
Я громко захохотала смехом двоечника.
На меня оглянулись, а какая-то женщина в синей шляпе сказала:
- Какая невоспитанная девочка!
- Наверно, сбежала с уроков, - сказала другая, в розовой шляпе. - Сразу видно, что двоечница. - И, подумав, осмотрев нас с ног до головы, добавила: - И мальчик двоечник.
Глаза Капустина потеплели. Он взял меня за руку, и мы пошли в зал.
Капустин поискал мелочь в кармане, купил сто граммов конфет "Коровка", мы сели в уголок и молча стали их сосать.
Капустин был взволнован и совсем не походил на хулигана и двоечника. Он был тихий, нахохлившийся, как воробей в мороз. И боялся со мной разговаривать. Видимо, в душе он таким скромным и был, а хулиганом и двоечником стал по убеждению. Как я его сейчас понимала!
Мне хотелось поделиться с Капустиным своей новой идеей, обрадовать его. Но началось кино, и я не успела ничего сказать.
Когда кончился сеанс, в школу идти еще было рано: наверно, второй урок не кончился. Было самое время поделиться с Капустиным своей новой идеей.
Мы сели на заснеженную скамейку в сквере. Капустин был по-прежнему молчалив и скромен. Он взял меня за руку, и так мы сидели пять минут.
Наконец я сказала:
- Тебе нравится учиться на тройки и двойки?
- Нравится, - скромно ответил Капустин.
- С сегодняшнего дня я тоже буду учиться только на тройки и двойки.
Капустин недоверчиво улыбнулся и грустно сказал:
- На это не каждый способен.
И тут я начала подробно рассказывать Капустину, как я до всего додумалась. Чем дольше я говорила, тем ярче разгорались глаза Капустина, и под конец моего рассказа он уже превратился в хулигана и двоечника.
- Поклянемся! - сказал он.
Я достала бумагу и карандаш.
- Пиши, - сказал Капустин. - Мы даем кровавую клятву…
"Мы даем кровавую клятву, - написала я, - учиться только на тройки и двойки…".
- По понедельникам не ходить в школу, - сказал Капустин, - а в остальные дни по усмотрению.
"По понедельникам не ходить в школу, а в остальные дни по усмотрению, - записала я и добавила: - Клянемся в дружбе навеки".
Капустин прочитал, подумал и остался доволен. Мы расписались: "Д. Капустин, М. Веткина".
- Будем есть землю, - сказал Капустин.
Он нашел под кустом комочек мерзлой земли, откусил от него и стал жевать. Потом, сделав страшные глаза, проглотил. Я тоже разжевала комочек земли и, чуть не подавившись, проглотила. Клятва была скреплена.
С тех пор я Капустина обычно звала "мой друг Капустин".
К пятому уроку мы шли в школу уже друзьями, готовыми умереть друг за друга.
Надо сказать, что, когда подходили к школе, на лице моем начало проступать волнение. А Капустин был весел и спокоен. И я устыдилась своей минутной слабости.
- У меня железный характер, - сказала я Капустину, сурово сдвинув брови.
- У меня тоже, - сказал Капустин.
Мы вошли в школу и тут же встретили мою подругу Таню. Увидев меня с Капустиным, она остолбенела. На ее лице отразились смятение, гнев и неуважение ко мне.
В течение последующих трех дней, выполняя клятву, я получила четыре двойки и тройку, а Капустин две единицы. Мы с Капустиным иногда хохотали на уроках странным громким смехом. Никто ничего не понимал.
Дома у меня была паника. Мама по два раза в день падала в обморок.
- Где ты нашла этого Капустина? - кричала она. - Где ты его выкопала?
Папа ходил по комнате из угла в угол, обвязав голову мокрым полотенцем, и тихо стонал.
Сестра Дуся впала в меланхолию. Может быть, ей было завидно, что у меня был друг Капустин, а у нее не было.
Но на третий день к вечеру вдруг все стихло. Все смотрели на меня грустными глазами и разговаривали шепотом.
На следующий день, когда я пришла в школу, то почувствовала, что и тут что-то изменилось. Подруга Таня мне улыбалась. На ее лице светились любовь и уважение ко мне.
Я осмотрела класс. У всех было уважение ко мне. А к Капустину уважения не было.
Перед началом уроков меня вызвали в учительскую. Марья Степановна ласково взглянула на меня и усадила на стул.
- Мы все понимаем, - сказала она.
Марья Степановна действительно что-то понимала, а я не понимала ничего.
- Вчера приходила твоя мама. Она нам сообщила, что ты больна. У тебя душевный кризис. Это временное явление.
- Нет у меня кризиса, - тихо, но твердо сказала я.
Марья Степановна ласково улыбнулась.
- Иди на урок и пока делай что хочешь… Даже дружи с Капустиным. Сейчас тебя нельзя травмировать.
- Капустин, - мой друг, - тихо, но твердо сказала я.
- Да-да, - торопливо согласилась Марья Степановна.
Все в классе узнали, что у меня душевный кризис. Все меня зауважали с небывалой силой. Все за мной ухаживали, ловили каждое мое слово.
Капустин был несколько удручен.
- Почему у тебя кризис, а у меня нет? - говорил он.
- Не знаю, - говорила я. - Это у сестры Дуси кризис, а не у меня.
Наша дружба крепла с каждым днем. В понедельник мы бродили с Капустиным целый день по городу. Он мне рассказывал всякие интересные истории из книг и из жизни. Даже про Мамая кое-что рассказал.
К тому же Капустин научил меня прыгать с трамплина на горе за нашим домом и держать табуретку на носу. Нет, ни у кого не было такого друга, как у меня.