А во вторник Марья Степановна подошла ко мне и сказала:
- Приходи завтра обязательно на урок истории. Будет присутствовать директор. Я тебя спрошу про татаро-монгольское иго. Не подведешь?
Я промолчала. Не хотелось обманывать Марью Степановну. Об этом разговоре я рассказала Капустину.
- Воспитывают, - уверенно сказал он. - Но я тебе верю.
Домой я пришла все-таки в плохом настроении. Первый раз за эти дни у меня не было ни сил, ни энергии.
Я легла на диван и положила учебник истории под подушку. "Учить, конечно, не буду, но пусть полежит", - подумала я.
Сестра Дуся была по-прежнему в меланхолии.
"Ладно, - подумала я, - открою учебник только на минуточку". Я взяла учебник и не заметила, как прочитала всю главу про татаро-монгольское иго. Мамай поразил меня своей жестокостью.
А ночью он приснился мне. Будто сидит в своем шатре и листает учебник истории.
"Ученье, - говорит, - свет… У меня, - говорит, - двадцать сыновей и все неучи. - Вздохнул он, задумался. - Ну, - говорит, - ладно, пойду коням овса дам. А ты завтра будешь урок отвечать, - смотри, про Куликовскую битву - ни гугу!" - И он погрозил мне пальцем.
"А с урока истории я вообще уйду!" - хотела крикнуть я Мамаю, но не смогла - проснулась.
С урока истории я так и не ушла. Все собиралась сказать Капустину: уйдем, мол. Но урок был последний - думаю, успею, скажу. Да так и не успела.
Марья Степановна вошла в класс вместе с директором школы Василием Петровичем. Он сел на заднюю парту, и я ощущала на своем затылке его мудрый взгляд.
- Про татаро-монгольское иго нам расскажет Веткина, - сказала Марья Степановна.
Я взглянула на Капустина. Он улыбнулся, полный доверия ко мне.
- Так что ты знаешь про татаро-монгольское иго? - ласково спросила Марья Степановна.
"Сейчас возьму и скажу: знать ничего не знаю, ни про какое иго слыхом не слыхала".
- Кто такой был Мамай? - ласково спросила Марья Степановна.
- Завоеватель, - сказала я.
Тут Марья Степановна стала задавать вопрос за вопросом. И что ни спросит - на все я отвечаю. Говорю и говорю, остановиться не могу, будто этот Мамай меня за язык тянет. Марья Степановна смотрит на меня с любовью, Василий Петрович - с гордостью, подруга Таня - с уважением.
Не смотрит только Капустин. А я не могу остановиться. И про битву на поле Куликовом рассказала, и про пожары, и про жестокости.
- Прекрасно, прекрасно! - ласково говорит Марья Степановна. - Так сколько лет длилось татаро-монгольское иго?
Я взглянула на Капустина. Он сидел, уставившись в парту, не поднимая головы.
- Ну, что же ты замолчала? - так же ласково спросила Марья Степановна.
"Скажу - два года, - с надеждой подумала я. - Потом, - скажу, - всех ядом отравили, вся орда за одну ночь полегла, даже трупов не осталось".
- Двести сорок лет длилось это проклятое иго.
- Садись, Веткина, отлично!
- У Мамая было двадцать сыновей и все неучи! - с отчаянием крикнула я. Все засмеялись.
- О сыновьях поговорим на следующих уроках, - пошутила Марья Степановна и поставила мне в дневник жирную пятерку.
Марья Степановна сияла, директор Василий Петрович сиял, весь класс сиял. Не сиял один Капустин. Он был грустный и одинокий. Мне тоже было грустно.
Я села за парту. Урок продолжался. И тут через плечо мне перелетела записка. Я сразу поняла, что это от Капустина, и развернула ее с волнением.
Крупным почерком было написано: "Ты в глубине души отличница. Прощай навеки. Твой бывший друг Капустин".
Бедная сестра Дуся
Сестра Дуся влюбилась. Я догадалась об этом по ее впалым щекам и лихорадочно горящему взору.
В кого она могла влюбиться? Я вспоминала всех мальчишек из нашего двора, из соседнего, из Дусиного 9 "А" класса. Влюбиться было не в кого. Но все-таки Дуся в кого-то влюбилась. Не в Кольку же Горохова?.. Что-то часто стала бегать к нему домой, на пятый этаж. Говорит, что подтягивает его по геометрии. Класс поручил. Неужели, выполняя общественное поручение, она в него влюбилась? Он же рыжий!
Три дня я думала об этом. Даже мама заметила, что думаю. Говорит:
- Что-то ты все думаешь, думаешь. Уж не случилось ли чего?
Я промолчала. Старая история: что бы ни произошло с Дусей, всегда подозревают меня. Дуся заболеет - мне температуру измеряют, таблетки дают; перегреется на солнце - меня в тени держат; проспит утром - мне вечером кино не разрешают смотреть ("Разве ты забыла, что Дуся сегодня проспала?"). И так всю жизнь. Просто, видимо, решили, что с Дусей никогда ничего не может случиться. Дуся чуть ли не с пеленок сама себя закаляла, воспитывала, обучала. "Какая самостоятельная девочка Дуся", - говорили все старухи в нашем дворе.
Про меня никто и никогда так не говорил. Все считали, что со мной непременно должно что-нибудь случиться. Я уже привыкла к этому.
Вот поэтому я ничего не ответила маме, когда она спросила: "Что-то ты все думаешь, думаешь. Уж не случилось ли чего?"
Но после этого я стала еще больше думать, изо всех сил думала - морщила лоб, молчала. Мне хотелось, чтобы сестра Дуся тоже заметила, что я думаю, и чтоб спросила:
"Что ты все время думаешь, думаешь? Уж не влюбилась ли?"
На это я бы ей ответила:
"Сама ты влюбилась!"
Но сестра Дуся ни о чем меня не спрашивала.
Однажды она стояла на балконе и смотрела неизвестно куда, улыбаясь. Лицо у нее было счастливое и глупое. Я подумала: до чего же у моей сестры Дуси глупое лицо. Даже стыдно иметь сестру с таким глупым лицом.
Я подглядывала за Дусей из окна. Она заметила, что я на нее смотрю, и лицо ее сразу стало умным. "Странно, - подумала я, - очень странно".
Я подошла к Дусе, проницательно посмотрела на нее и тихо спросила:
- Кто он?
Своим прямым вопросом я привела ее в замешательство.
- Колька Горохов? - шепотом спросила я.
- Да, - ответила Дуся, смертельно побледнев.
- Но он же рыжий! - воскликнула я.
- Да, - покорно сказала Дуся.
- Тебе нравятся рыжие?
- Нравятся.
- И давно?
- С третьего класса. У нас был рыжий Витька Соснин, это была моя первая любовь.
Значит, у Дуси уже вторая любовь! И я ничего не знала, даже не подозревала, что у нее была первая любовь.
- Где же он сейчас - рыжий Витька Соснин? Умер?
- Почему это умер? - обиделась Дуся. - Он уехал в другой город. В прошлом году открытку прислал к Восьмому марта.
Рыжий Витька Соснин прислал открытку моей сестре Дусе! И об этом я ничего не знала. Я даже не знала, что ей нравятся рыжие.
- Значит, ты любишь Кольку Горохова… - грустно сказала я.
- Да, - ответила Дуся.
За что она его любила? Только за то, что он рыжий? Он совсем не походил на известных героев. К тому же она его подтягивала.
- Дуся, - сказала я, - разве можно любить мужчину, которого подтягиваешь?
- Можно.
- И ты всю жизнь будешь его любить и подтягивать?
Дуся задумалась.
- Рано тебе еще о любви рассуждать, - строго сказала она.
- Почему рано? Я сама любила. Кошкина. Я его любила за смелость, он меня - за душевную чуткость. Он тоже уехал в другой город, но ни разу не послал мне открытку к Восьмому марта.
Сестра Дуся задумчиво посмотрела куда-то мимо меня. Я поняла, что ей все равно, любила я Кошкина или нет. Рыжий Колька Горохов стал для нее важнее сестры и всех родственников.
Я почувствовала себя одиноко. Ну и пусть сестра Дуся любит своего Горохова, пусть…
Потом она выйдет за Кольку замуж, и у них будет пятеро детей и все рыжие. И Дуся совсем забудет меня. Я тяжело вздохнула. А вдруг Дуся не выйдет замуж за Кольку Горохова? Я же не узнала самого главного: любит ли Колька Горохов Дусю. Может, у нее несчастная любовь, и она страдает. А я покинула ее в эту минуту.
- Дуся, - говорю я, - а любит тебя твой Колька Горохов?
Дуся ничего не ответила. "Замкнулась в себе", - говорит в таких случаях мама.
"Наверно, не любит ее Колька Горохов", - с грустью подумала я.
Дуся вырвала из тетради листок бумаги, села за стол, взяла ручку и задумалась. И опять лицо у нее стало глупое.
"Наверно, любит ее Колька Горохов, - подумала я. - Что она, интересно, собирается писать с таким глупым лицом? Может быть, любовное письмо? - Я даже привстала на цыпочки и вытянула шею. - Неужели они переписываются? У нас во дворе есть дуб. Наверно, в дупло они прячут письма. А на рассвете, когда все спят, Колька Горохов, накинув плащ, крадется к дубу, чтоб взять письмо своей возлюбленной, моей сестры Дуси, и ветер треплет его рыжие волосы".
Наклонив голову, Дуся писала любовное письмо. Я следила за ней, затаив дыхание.
Она писала долго. Перечитала, сложила вчетверо.
- У меня к тебе просьба, - сказала Дуся и покраснела. - Передай вот это письмо Коле…
Мне доверяют любовное письмо! Ну конечно, я передам, я найду Горохова хоть на краю света! Но, значит, они не переписываются и не кладут письма в дупло дуба? И, значит, Дуся первая написала письмо Кольке Горохову? Она объяснилась в любви!
- Дуся, - сказала я, - не переживай. Я сегодня же найду Кольку.
Кольку искать было легко. Не надо было идти даже в соседний двор или в соседний подъезд. Колька жил над нами, на пятом этаже.
Я вышла на лестничную площадку, села на подоконник и сделала вид, что читаю.
- Что это ты читаешь? - спрашивали все, кто проходил мимо.
- Про кроликов, - говорю, - и про их развитие.
Каждый останавливался, вначале удивленно смотрел на меня, а потом заглядывал на обложку.
- Гм… И правда, про кроликов. Ты что - кроликов собираешься разводить?
- Собираюсь, - говорю, - собираюсь.
И чего спрашивают, и чего останавливаются - будто на самом деле интересно. А на самом деле едва ли интересно. Ведь все равно, что я отвечу, никто и не ждет правды. Вот идешь, например, по улице, обязательно кто-нибудь встретится и спросит: "Куда пошла?" Я обычно отвечаю: "К бабушке". Говорят: "А-а!" А бабушки у меня и нет.
И тут: не буду же я объяснять, что сестра Дуся написала любовное письмо рыжему Кольке Горохову и я должна его передать. А для этого я взяла из книжного шкафа первую попавшуюся книгу, села на подоконник и делаю вид, что читаю, а на самом деле жду Кольку Горохова.
- Собираемся, - говорю, - всей семьей кроликов разводить. Уже семь штук купили, под кроватью живут.
- Только ни в коем случае не пускайте туда кошку, - сказала пенсионерка Анна Павловна из тридцать девятой квартиры, сухонькая такая старушка в смешном берете. Она с детства обожала кроликов.
- Как только мы купили кроликов, кошку тут же продали за два рубля, - сказала я.
- Да что вы! - всплеснула руками Анна Павловна. - У вас был такой прекрасный кот.
И тут разговор пошел о котах. Анну Павловну остановить было трудно, она говорила и говорила. Может быть, с ней никто всерьез не разговаривает, и она обрадовалась, что я сижу на подоконнике да еще читаю про ее любимых кроликов?
Но все равно я почти не слушала Анну Павловну. Вдруг сейчас пройдет Колька Горохов? Как же я передам ему письмо?
От досады я стучала пятками по стене. Дусино счастье было на волоске! И все из-за кроликов!
- Ты знаешь, милочка, у меня в тысяча девятьсот тридцать пятом году был сибирский кот.
- Знаю, - говорю.
- Ну, как же ты можешь знать? В это время еще не родилась твоя мама. Ничего ты не знаешь!
- Не знаю, - говорю.
Сейчас непременно пройдет Колька Горохов.
- Ты знаешь, милочка, этот кот попал под трамвай.
- У нас тоже двух кошек задавило, - сказала я, прислушиваясь к шагам на первом этаже.
- Не может быть! - ахнула Анна Павловна.
- Они просто сами под трамвай лезут, хоть на веревочке води.
И в это время появился Колька Горохов! Только не с первого этажа, а со своего, пятого. Почему-то я приготовилась к тому, что он будет подниматься по лестнице - медленной, усталой походкой. А он промчался по перилам, как вихрь.
- Боже мой! - испуганно сказала Анна Павловна.
А я чуть не ревела. Догнать его! Сейчас же догнать, чего я сижу!
Я соскочила с подоконника. Забыла впопыхах книгу.
- Дарю вам книгу! - крикнула я оскорбленной Анне Павловне и, как Колька Горохов, понеслась по перилам вниз.
Колька Горохов стоял на лестничной площадке второго этажа и сосредоточенно рассматривал, не порвал ли штаны.
Меня охватила робость. Но я вспомнила бледное лицо Дуси, и это придало мне мужества. Я подошла к нему и твердо сказала:
- Здравствуй, Коля!
Он без интереса посмотрел на меня и сказал:
- Привет!
- Тебе письмо, - сказала я и почувствовала, что покраснела, как тогда Дуся.
Колька посмотрел на меня с интересом.
Я достала из кармана письмо, подала ему, повернулась и помчалась вверх, перескакивая через ступеньки.
У дверей квартиры я остановилась, отдышалась. Колька сейчас, наверно, читает письмо где-нибудь в уголке. Что все-таки написала ему Дуся? Мне страсть как хотелось прочитать, но я переборола свое позорное желание. Иначе я бы не уважала себя. А не уважать себя - последнее дело, говорит папа.
Наверно, Колька читает письмо. Он с ума сойдет от счастья.
Я нажала на кнопку звонка. Дверь открыла Дуся. Она вопросительно посмотрела на меня.
- Он чуть не сошел с ума от счастья, - шепотом сказала я. - Сейчас читает письмо в уголке.
Лицо Дуси осветилось улыбкой.
- А, пришла, - сказала мама. - Иди ешь, мы уже пообедали.
Только я начала есть, как пришел папа и испортил мне аппетит.
- Покажи-ка, - говорит он, - кроликов, которых ты под кроватью разводишь.
У меня кусок в горле застрял.
- Каких кроликов? - говорю я, глядя в тарелку.
И тут папа рассказывает. Встречает его вот только что, пять минут назад, соседка Екатерина Григорьевна и говорит:
- Никогда не знала, что вы разводите кроликов.
- Каких кроликов?
И тут выясняется, что весь двор знает, что мы разводим кроликов, только он, глава семьи, не знает.
Мама стояла и укоризненно смотрела на меня. Дуся, закусив губу, чертила ногой по полу.
- Почему именно кроликов? - вздохнула мама. - Почему не морских свинок?
- Да, почему?
Опять - почему, и опять думают, что тут же все и выложу.
- Я хотела купить кролика и подарить зоопарку, - сказала я. - А свинок я просто не люблю.
Они еще долго мучили меня, наконец устали.
- Мы совсем не знаем своего ребенка, - грустно сказал папа маме. - Посмотри на Дусю - что общего между ними? С Дусей никаких осложнений.
На следующий день мы с Дусей шли в школу, сильно волнуясь.
- Тебе страшно встречаться с Гороховым, да? - спрашиваю я Дусю.
- Да.
- Ему, наверно, тоже страшно. Даже мне страшно. Всем нам страшно. А все думают, что мы идем себе в школу, помахиваем портфельчиками, только и всего.
Как долго длились уроки в школе! Еле-еле дождалась последнего звонка, схватила портфель и выскочила из класса. Скорее узнать, как там Дуся.
Недалеко от школы, на углу, я увидела Кольку Горохова. Он кого-то ждал. Стоял и вертел головой. Наверно, Дусю. Но Дуся учится в другой школе и этой дорогой не ходит. А почему Колька здесь? Он же учится вместе с Дусей.
Я поравнялась с ним.
- Привет! - сказал Колька и усмехнулся.
"Чего он усмехается?" - подумала я.
- Передай! - сказал он и сунул мне в руки записку. - Пока! - И пошел.
Забыв про уважение к себе, я развернула записку. По диагонали крупными узкими буквами было написано: "Дура!"
Что?! Я перечитала еще раз. "Дура!"
От возмущения у меня перехватило дыхание.
Я зашла в сквер, села на скамейку. Надо все обдумать. В голове у меня все перемешалось. Единственная девушка во всей Вселенной написала письмо рыжему Кольке Горохову, и он назвал ее дурой. Она же ему про любовь писала! Татьяна Ларина тоже писала. Об этом даже на диспуте учитель литературы Роберт Владимирович говорил. Евгений Онегин хоть и лишний был человек, но не назвал ее дурой! Он ей объяснил, что они разные люди. Татьяна, наверно, умерла бы, если бы Онегин назвал ее дурой. Дуся тоже, может, умрет.
Я должна отомстить за честь сестры!
Лучше бы всего вызвать Горохова на дуэль. Когда-то я уже дралась с Капустиным. Но Колька Горохов старше меня, на прутьях сражаться не будет. К тому же он в футбол играет, его вся улица знает, знаменитый. Может быть, за это его Дуся полюбила?
И все-таки хорошо бы его вызвать на дуэль, как в девятнадцатом веке.
- Какой вид оружия вы предпочитаете? - гордо спрашиваю я Горохова, прискакав на коне.
Тот что-то невнятно бормочет.
"Трус! - с презрением думаю я. - И его любит моя сестра!"
- Я предпочитаю пистолет, - наконец говорит он, бледнея.
- Хорошо, - отвечаю я. - Мы встретимся завтра на рассвете.
Колька кивает головой, а потом вдруг падает мне в ноги.
- Прости меня! - умоляет он. - Я любил и люблю Дусю. Я сам дурак!
Тут вся в горе бежит Дуся. И они бросаются друг другу в объятия.
Я всегда придумываю счастливые концы. А между тем Колька Горохов где-нибудь гоняет мяч и ни о чем таком не думает. Написал "дура" и тут же забыл.
Я не знала, как буду мстить Кольке Горохову. Я крепко сжимала в кулаке его мерзкую записку.
Во дворе играли. Мальчишки-зрители свистели и орали, как сумасшедшие.
- Бей, Горохов!
Мяч ушел в сторону.
- Давай сюда!
Мяч подали прямо к ногам Горохова. Он размахнулся и ударил мимо. Мальчишки засвистели:
- Мазила!
Я торжествовала. Я подошла к воротам и крикнула:
- Мазила!
Горохов оглянулся. На лице его отразилась досада. В это время раздался свисток: тайм окончен.
- Эй, Горохов! - крикнула я.
Он неохотно, с кислой физиономией, подошел ко мне. Его рыжие волосы прилипли к потному лбу, а ноги были кривыми.
- Чего тебе?
И снова, как в первый момент, у меня перехватило дыхание. И потемнело в глазах.
- Ты сам дурак! - крикнула я.
- Чего-о?
- Сам дурак!
Он больно схватил меня за руку. Я оттолкнула его и побежала. Бежала и кричала:
- Дурак, дурак, дурак!
Не знаю, куда бежала.
- Дурак! - глотая слезы, уже бессильно выкрикивала я.
В кулаке я все еще сжимала записку. Я остановилась и с ожесточением разорвала ее пополам, потом еще пополам, еще, еще, на мелкие кусочки, и ветер подхватывал и уносил их.
- Дурак, дурак, дурак, - всхлипывая, шептала я. - Ты даже пинаешь мимо мяча. А Дуся умная! Умная, умная! Просто однажды у нее было глупое лицо.
Пылая ненавистью к Кольке Горохову, я пошла домой, на четвертый этаж.
Изо всей силы нажала на звонок, словно был он в чем-то виноват. Звонок заорал диким басом. Дверь тут же открылась. Передо мной стояла испуганная мама.
- Что случилось? - побледнев, спросила она.
- Ничего, - сказала я, улыбнувшись.
Лицо мамы изменилось. Она усмехнулась и сказала:
- Ну-ну. - И добавила: - Папа дома.