- Ну, господь с тобою, как знаешь, как знаешь! - любовно глядя на свою любимицу и лаская прильнувшую к ней стриженую головку, роняла Аксинья. Знала она привычку дочурки делиться каждым кусочком с подругами, и сжимается сердце Аксиньи за ее милую Дорушку.
- Трудно будет ей прожить свой век такой добренькой да хорошей! - раздумывает кухарка. - Не дай господь, помру я рано; что будет с Дорушкой? Спасибо еще в приют определили господа, все лучше. Мастерству выучится, не помрет без куска хлеба! - И пуще ласкает Аксинья любовно прильнувшую к ее полной груди милую Дорушку.
А на соседней скамейке бойкая Оня Лихарева рассказывает что-то, размахивая руками, своему отцу, сторожу при казенных дровяных складах Илье Лихареву.
- Вот уморушка-то, тятя, кабы ты видел только! Он от нее - она за ним… Он ровно заяц, она-то волчицей… Гоп-ля, гоп-ля - чуть не по колено-то снегу! Знатно выкупалась! Что и говорить! - И Оня сдержанно смеется, прикрывая рот одной рукой и запихивая в него в то же время другой кусок медового пряника.
- Ах, баловные! Ах, баловные! Вот бы, кажись, срезал я хорошую прутину, да прутиной-то вас, баловные! Узнали бы, как над благодетельницами смеяться! - шевеля сивыми усами и улыбаясь помимо воли, шепчет Илья Ильич, смягчая свой грубый голос.
- Да какая же она благодетельница, тятя, что ты! Она - Пашка! - громче смеется Оня.
- Тес! Что ты! Молчи, непутевая! Еще услышит кто! - испуганно машет рукой на свою любимицу отец.
- Это они про котят давешних! - соображает Дуня, подхватив чутким детским слухом Онин рассказ.
Дуня принадлежит к числу тех приюток, которых никто не навещает.
С непонятной ей самой завистью смотрит девочка на тех счастливиц, которые хотя бы однажды в неделю могут видеть своих близких и кровных, поверять им свои маленькие приютские радости, горести и дела. Вот скромно в уголку у печки сидит более чем бедно одетая бабушка Оли Чурковой. Про нее говорят, что она нищая, побирается Христовым именем, а все же видно сразу, что дорога она своей внучке Оле. Малютка Оля прильнула к иссохшей груди бабушки, не замечает ее ветхих лохмотьев, ее убогого вида и ласкает и милует ее.
Дуня так задумалась, глядя на чужую радость, что не расслышала, как Дорушка, сидевшая совсем близко от ее уголка, оживленно заговорила, прижимаясь к матери.
- Вот она, мамочка… Видишь? Дунятка моя! Тихонькая она! Грустненькая! Скучает по деревне… Позови ее, мамочка! Приласкай. У нее ни тяти, ни мамы… Тятю под машиной смололо. Бабушка померла. Можно ее к нам подозвать, мамочка?
- Зови, Дорушка, зови! Надоть пригреть сиротку! - очень охотно согласилась Аксинья.
И уже через минуту после этого Дуня совсем неожиданно для себя очутилась подле рыхлой, толстенькой женщины, между нею и Дорушкой.
Аксинья гладила Дунину головку, прижимала девочку к себе и говорила своим теплым певучим голосом:
- Сиротинушка ты моя болезная! Ишь ты злосчастненькая! Ну, господь с тобой. С Дорушкой дружи - вот тебе и сестричка… А я, так и быть, по праздникам и тебя в нашу компанию приглашать стану. Все ж не так горько-то будет, не одна, ладно ль так-то? Будешь приходить, Дунюшка?
- Буду! - робко и смущенно прозвучал в ответ тихий Дунин голосок. И как-то легче и радостнее становилось на сердце одинокой девочки.
После свиданья с родными и дневного чая приютки шли в залу, бегать и резвиться вплоть до самого ужина, по обыкновению праздничных дней.
Тетя Леля устраивала для них бесконечные игры с пением, хороводами, привлекая к участию старших и средних воспитанниц.
Особенно любили девочки веселые, шумные игры вроде "гусей-лебедей", "коршуна", "кошки и мышки" и "золотых воротец".
- В коршуна! Тетя Леля! В коршуна! - кричали малыши на разные голоса.
- Васса Сидорова! Коршуном хочешь быть? - предложила надзирательница.
- Хочу! Хочу! - с готовностью отзывалась Васса.
- А я наседкой! - заявляла толстенькая и подвижная, как ртуть, Лихарева.
- Будь по-твоему! Ну-с, детки-цыплятки, живо становитесь за наседкой-маменькой! - командовала тетя Леля.
А у самой, как у ребенка, разгорались глаза и на худых желтых скулах проступал румянец удовольствия. Добрая горбунья заранее наслаждалась мыслью потешить своих ребяток.
- Ну же, скорее, дети!
Васса со всего размаху "плюхнулась" на паркет среди залы и, взяв карандаш, имевшийся всегда у тети Лели, стала делать вид, что копает в полу ямку.
Оня Лихарева, растопырив руки наподобие крыльев наседки, встала во главе целого отделения малышей, державшихся за концы передников одна за другою, длинной узкой шеренгой.
- Коршун, коршун, что ты делаешь? - звонким голосом вопрошала Вассу Оня.
- Ямочку копаю! - слышался ответ последней.
- На что тебе ямочка?
- Иголочку ищу!
- На что тебе иголочка?
- Мешочек сшить!
- На что тебе мешочек?
- Твоих деток сажать!
С этими словами Васса вскочила и метнулась на вереницу "цыплят"…
- Ай! - дружным визгом огласилась зала.
Оня ловко завернула в сторону и загородила путь Вассе к "ее детям", держа растопыренными руки.
- Ай! - снова завизжали "цыплята" неистовым визгом.
- Оня! Не зевай! - поощряла с пылающими щеками и счастливо возбужденным лицом девочку тетя Леля.
Завязалась веселая возня… Васса металась по зале, кидалась то в одну, то в другую сторону и старалась во что бы то ни стало выхватить из длинной вереницы "наседки" хотя бы одного "цыпленка". Но ловкая, быстрая, разрумянившаяся, как персик, Оня не зевала. Тщательно охраняя своих "деток", она тоже кидалась вправо и влево, предупреждая каждое движение "коршуна".
Визг, хохот и крики "цыплят" доходили до неистовства.
Вдруг неожиданно изловчилась Васса; "нырнув" под рукою Они, она рванулась с неописуемой быстротою и схватила находившегося в самом конце вереницы самого маленького цыпленка - Олю Чуркову.
- А-а-а-а! - не своим голосом на высокой пронзительной ноте закричала Оля.
- А-а-а-а! - глухо вторил ей с порога чей-то отчаянный, полный трагизма крик.
Головы играющих детей и всех находившихся в зале повернулись в ту сторону, откуда несся этот вопль.
На пороге залы стояла с помертвевшим, белым, как снег, лицом и расширенными от ужаса глазами Паланя Заведеева.
Глава двадцатая
- Паланя! Что ты?
Тетя Леля опомнилась первой и бросилась к девочке.
Паланя была вне себя. Ее худенькое стройное тельце пятнадцатилетнего подростка дрожало как в лихорадке. Как в ознобе колотились зубы между полосками посиневших, трясущихся губ.
С минуту "цыганка" не могла выговорить ни слова… Наконец подняла обе руки, схватилась ими за голову и с тем же глухим отчаянным стоном повалилась на деревянную скамью, стоявшую у двери.
- Воды! Дети, принесите кто-нибудь воды Палане! - приказала взволнованным голосом горбатенькая надзирательница.
Несколько девочек бросились бегом за водою из залы. Тетя Леля опустилась на лавку подле дрожащей, как лист, трепещущей среднеотделенки.
- Паланя! Милая! О чем ты? Что случилось?
Ее нежный, ласковый голос проник, ей казалось, в самую душу девочки. Паланя вскочила со скамейки… Обвела помутившимся взглядом залу и, снова закрыв лицо руками, громко, истерически закричала на весь приют, прерывая взрывом рыдания каждое слово:
- Моя… моя вышивка… моя работа… про… про… пала… а-а! Не знаю, где искать… Точно… сквозь зе… зем-лю… Пошла пора-бо-тать, пока другие здесь ве-се-лят-ся… Хва… хва… тилась… А… а… ее… нет! Нет… Пой… мите! Про… па… ла!
Тут Паланя не выдержала и, снова повалившись на лавку, зарыдала еще глуше, еще мучительнее.
Воспитанницы, большие и маленькие, с испуганными, взволнованными лицами теснились вокруг нее большой нестройной толпой.
Неожиданно сквозь толпу эту протискалась незаметно подоспевшая в залу Павла Артемьевна.
- Что случилось? Паланя, чего ты ревешь? Заведеева? Слышишь? Тебе я говорю… Елена Дмитриевна, позвольте! Дайте мне сесть! - И, недружелюбно взглянув на уступившую ей место тетю Лелю, Павла Артемьевна с видом власть имущей опустилась подле плачущей воспитанницы на лавку.
- Ну, пожалуйста, брось нюнить… Это еще что такое? Обрадовалась случаю. Слезы дешевы! Раскрыла шлюзы. Куда как хорошо! Пример бесподобный для младших. Паланя! Тебе говорят! Отвечай сейчас же, что случилось?
Словно загипнотизированная этим властным голосом, Паланя поднялась со скамейки и обратила залитое слезами лицо к Павле Артемьевне. Прерывистым от слез голосом, плача и всхлипывая, девочка рассказала надзирательнице про свое несчастье.
- Пропала, говоришь ты? Пропасть не может… Не могла пропасть, я тебе повторяю. Кто-нибудь украл… Украл и спрятал. Из зависти к такой прекрасной вещице. А может быть, и просто оттого, что понравилась! - сердито бросала Павла Артемьевна, хмуря свои и без того суровые брови.
- Этого не может быть, - надорванным волнением вдруг зазвучал голос тети Лели, - среди наших детей не может и не должно быть воровок, - с ударением на каждом слове проговорила она.
- Рассказывайте, - досадливо отмахнулась надзирательница средних, - а кто же взял? Святой дух, что ли? Дежурная! Кто убирал вчера в рабочей? - неожиданно крикнула она на всю залу, окидывая толпившихся перед скамьею воспитанниц пристальным взглядом своих зорких ястребиных глаз.
- Я, Павла Артемьевна, я дежурила вчерась! - и бледная испуганная Феничка Клементьева высунула свое хорошенькое личико из-за спин подруг.
- Ты убирала Паланину работу? - сурово обратилась к ней надзирательница.
У хорошенькой Фенички даже ноги подкосились. Припомнилось сразу, как второпях, обрадованная приездом баронессы, она кое-как убрала рабочую накануне, не заметив, что именно положила в большой рабочий шкап.
- Я… я… не помню! - смущенно пролепетала Феничка.
- То-то не помню… - накинулась на нее ее воспитательница. - То-то и горько, что не помните вы ничего, ветер у вас в голове гуляет!.. Извольте припомнить, убирали работу или нет? - уже крикливо закончила свою речь воспитательница.
Феничка, тяжело дыша, молчала…
Павла Артемьевна долгим тяжелым взглядом смотрела на смущенную девушку. Потом решительно встала.
- Я пойду вечером с рапортом к Екатерине Ивановне и буду просить наказать весь приют, если работа Палани Заведеевой не найдется до вечера… - проговорила она. - Строго будут наказаны старшие, средние и маленькие без различия. После дневного чая до ужина будут оставаться в рабочей и работать штрафные часы. Или пусть та, кто подшутила такую злую шутку с Заведеевой, отдаст, возвратит ее работу. Поняли меня?
- Поняли! - чуть слышным робким вздохом пронеслось по зале.
Павла Артемьевна вышла из залы, сердито хлопнув дверью. Теперь перед взволнованными девочками стояла не менее их самих взволнованная тетя Леля.
- Дети, - говорила горбунья, и нервный голос ее вздрагивал и срывался каждый миг, - дети, я боюсь допустить мысль, я боюсь поверить тому предположению, которое высказала сейчас Павла Артемьевна. У моих добрых чутких девочек, больших и маленьких, не может, не могло быть зависти по отношению успеха к их подруге. Мои милые чуткие девочки не могли завидовать Палане, ее успешной работе… Не могли со зла или из зависти спрятать ее работу, даже ради злой шутки… Нет, не могу даже предположить этого, не смею! Я слишком верю в моих девочек, слишком верю! Все вы прошли через мои руки, все, начиная от самой старшей из вас - Маруси Крымцевой, кончая хотя бы одной из стрижек, Вассой Сидоровой; я вас знаю всех вместе и каждую в отдельности и верю вам, как самой себе…
Большие лучистые глаза горбуньи перебегали с одного знакомого ей до мельчайших подробностей юного лица на другое… На птичьем личике Вассы они задержались дольше. Что-то необычайно тревожное, вспыхнувшее в глубине маленьких глаз девочки привлекло невольно внимание тети Лели. Неожиданно припомнилось запоздалое появление накануне к обеду Вассы, ее встревоженное и беспокойное лицо. И румянец, пылавший на этом лице как вчера, так и сегодня.
"Неужели?" - вихрем пронеслась недосказанная мысль в голове Елены Дмитриевны, и она до боли закусила побелевшие от волнения губы.
Между тем что-то особенно скверное переживала Васса. То краснея, то бледнея, девочка едва сознавала окружающее. Безумный, почти животный страх, что вот-вот все откроется и ее выгонят как преступницу из приюта, не давал ей покоя. А дома что за жизнь! С содроганием ужаса припомнилось Вассе, что ее отец вечно пьяный, отовсюду выгнанный бывший дворник, его побои, крики, жестокие выходки с ними, детьми… Забитая, запуганная мать, целая куча вечно голодных ребятишек. Неужели же опять туда, к ним, после сытной, хорошей приютской жизни?.. Нет! Нет! Лучше умереть, нежели вернуться! Пускай наказывают весь приют… Пускай делают, что хотят, с ними со всеми, но она, Васса, не сознается! Ни за что! Ни за что!
В своем страшном волнении девочка не замечала, как мало-помалу пустела зала, как одна за другой, по трое, по двое и в одиночку выходили из нее приютки по знаку, данному тетей Лелей, как сама она, Васса, с багрово пылающим лицом стояла посреди залы, не замечая бросаемых на нее недоумевающих взглядов расходившихся приюток.
И очнулась только тогда, когда маленькая ручка легла на ее плечо.
Испуганно вскинула девочка глазами и замерла на месте…
Большие лучистые глаза тети Лели точно вливались ей в самую душу… Лицо строгое и спокойное в одно и то же время находилось на расстоянии двух вершков от ее, Вассиного, лица.
- Васса, - произнес твердый, спокойный голос, - я знаю все!
- Ах!
Это был и стон, и выкрик отчаяния в одно и то же время, вырвавшийся из самых глубин детской души.
"Все тайное да будет явно!" - вихрем пронеслась в голове Вассы нечаянная мысль, и она с глухим истеричным рыданием кинулась на грудь горбуньи.
Та быстро обняла ее своими нежными руками и прижала к себе.
- Девочка моя! Девочка! Как могла ты сделать это! Поправь же скорее дело, искупи свою вину, моя Васса. Верни унесенную тобою вещь!
Тут рыдания девочки достигли крайнего предела.
- Не могу! Не могу! - разливаясь в слезах, лепетала Васса… - Я сожгла… сожгла в печке… ее… работу Паланину… Сожгла! Сожгла!
И Васса судорожно прижалась к горбунье всем своим тонким, костлявым телом наголодавшегося в раннем детстве ребенка.
Руки тети Лели опустились.
Это было хуже, нежели она предполагала.
- Несчастное дитя! - произнесла она, мысленно содрогаясь. - Кто мог подумать!
Но она с внезапной стойкостью поборола свое волнение и, подняв залитое слезами лицо Вассы за подбородок, глубоко заглянула ей в глаза и проговорила тихо и печально:
- Расскажи мне откровенно и честно, как все это случилось, дитя мое!
Сбивчиво и прерывисто полилось из дрожащих детских губ горячее признанье. Заливаясь ежеминутно слезами, рыдая и всхлипывая, Васса приносила свою чистосердечную исповедь.
И как ее снедала злость против "цыганки", и как она возненавидела Паланю, и как завидовала вдобавок ей за то, что работа ее была много лучше ее, Вассиной, работы. Рассказав все без утайки, девочка смолкла и робко покосилась на тетю Лелю. Прекрасные глаза горбуньи были полны слез.
- Нехорошо. Нечестно ты поступила, Васса… Это большой проступок, большой грех, - глухо заговорила Елена Дмитриевна. - Ты можешь облегчить его только полным, чистосердечным раскаянием и признанием перед всеми своей тяжелой вины. Нельзя подвергать ради себя незаслуженному наказанию весь приют, девочка. Слушай же, что я тебе скажу, вот в чем будет состоять твое искупление: ты сегодня же, после вечерней молитвы, выйдешь на середину столовой и расскажешь при всех Палане о твоем поступке. Попросишь прощения у нее. Слышишь, Васса?
- Но тогда все узнают и меня выгонят! - вскричала полным отчаяния голосом девочка.
- Тебя накажут, да, потому что ты заслужила наказание. Но я буду просить Екатерину Ивановну не исключать тебя.
- Она не послушает вас и вернет меня домой! К отцу! О господи! - рыдала Васса.
Тетя Леля задумалась на минуту… Ее лучистые глаза померкли, потускнели. Резкая складка обозначилась на лбу. Она помолчала с минуту, потом заговорила снова:
- Тебя не выключат, слышишь, Васса? А если бы и случилось такое несчастье… Я помогу тебе перенести его. Я уйду вместе с тобою отсюда, буду воспитывать тебя и помогать тебе стать доброй и честной девочкой. Я не оставлю тебя, Васса!
- О! - могла только произнести маленькая приютка, и снова слезы обильным градом заструились по ее лицу.