У подъезда длинными, прерывистыми гудками прогудела машина.
- Счастливого пути! - сказал младший лейтенант. - Обедал? Ну, ничего, потом перекусишь. Если по дороге не догонишь, ищи в Сталинграде, на вокзале справься… Тебя учить не приходится… Да, вот еще - мальчику скажешь, что секретарь горкома в Астрахань звонил. Муромцеву лучше, через месяца два приедет.
…Стрелой мчится горкомовская машина через Степной по Парковой улице и, обгоняя грузовики с зерном, по ровному Сталинградскому шоссе.
Иногда "газик" круто затормозит, из машины, на ходу открыв дверцу, выглянет старшина и спросит у водителя встречного грузовика, не видал ли он по пути высокого темноволосого мальчика лет тринадцати-четырнадцати с вещевым мешком.
…У Кринского оврага скопились сотни машин. Они выстроились вдоль шоссе в несколько рядов. На берегу оврага, где, восстанавливая мост, работает саперный батальон, стоит колонновожатый Гришин. Когда Лебединцев спрашивает его о мальчике, он хмурится, вспоминает, потом говорит:
- Есть такой пассажир. У Пономаренко на машине. Точно, есть!
Вслед за Гришиным старшина пробирается по сонному табору. Загорится яркая фара, посветит секунду и погаснет. Дежурный окликнет: "Кто идет?" - и снова тихо.
Колонновожатый останавливается около "ЗИСа", прикрытого брезентом. Шофер спит, высунув лохматую голову в открытую дверцу кабинки. Посветив фонариком, Гришин трогает его за плечо.
Еще не проснувшись, Пономаренко рывком усаживается на сиденье. Столбы света от фар ложатся на жнивье.
- Что?.. Пора?..
- Чего всполошился?.. Мальчишку нам надо.
- Севу? Он под копной спит. Не пора, значит…
Столбы света гаснут, скрипит сиденье, и вновь лохматая сонная голова выглядывает из дверцы кабинки.
Сева лежит в трех шагах от машины, укутанный теплым пономаренковским кожухом. Целый день он наравне с шоферами помогал саперам, подтаскивал к мосту доски и другие материалы; теперь он спит, раскинувшись на мягком сене.
Гришин наклоняется над ним. Во сне Севины губы шевелятся; может быть, ему снится, что он подъезжает к Астрахани и считает последние километры. От света фонарика Сева морщится и, не раскрывая глаз, отворачивает голову.
- Гасите! - еле слышно шепчет Лебединцев.
Старшина просовывает руку сквозь сено и осторожно поднимает мальчика.
- Помочь? - тихо спрашивает Гришин.
- Я сам…
Старшина шагает к шоссе. Мягко шуршит жнивье под ногами, доносится сонное дыхание шоферов, будто сама степь спокойно и глубоко дышит во сне. Старшина укладывает мальчика на заднее сиденье машины. "Газик" набирает скорость.
Положив руку на спинку сиденья, старшина поворачивает голову назад и долго, внимательно смотрит на мальчика. Лицо Севы окутано густой темнотой, но иногда свет фар встречной машины падает на "газик", и тогда можно различить каждую черточку в этом смуглом мальчишеском лице, каждую длинную темную ресничку крепко зажмуренных глаз, твердо очерченные, упрямые губы чуть полуоткрытого во сне рта.
В световом столбе летит и не может вырваться большая ночная птица, потом она исчезает. По сторонам дороги то и дело возникают огни: движущиеся - это комбайны, машины; неподвижные - полевые станы, села, станицы. Вдали, за полоской реки, показался Степной.
- Вот и дома, - проговорил старшина.
Он взглянул на мальчика, который попрежнему крепко спал, и подумал: если его довезти сонного и, не разбудив, перенести в квартиру, утром он проснется рядом с братом, и все прошедшее покажется ему сном. Это и хорошо.
Машина, спустившись по крутому берегу Гусинки, остановилась у парома.
