4
Ребята поднялись к себе, на цыпочках прошли мимо спящего Ромки и, не зажигая света, сели на застеленные кровати друг против друга.
- А обещал рогатки не трогать, - не глядя на брата, проговорил Сева.
Ильи Фаддеевича нет, и Севе приходится быть за отца. Только теперь он понимает, как это трудно.
- Отцу обещал…
Нарушение честного слова считается в семье Муромцевых самым тяжким проступком. Сева поднимает голову, видит наполненные крупными слезами глаза брата и круто меняет разговор:
- Нюнить совсем не из-за чего.
Братья молча раздеваются.
Тихо, как бывает только в глухую полночь. Упала дождевая капля, и дождь кончился, скрипнула пружина в матраце, раздался протяжный вздох, и нечего прислушиваться, нечего вздрагивать - это ты сам вздохнул. Вероятно, ты один не спишь во всем городе, а может быть, даже на всем белом свете, потому что одному тебе так плохо.
Но сколько можно горевать!
Тучи разошлись, и сквозь слезы, сквозь прозрачную тюлевую занавеску на окне Сава видит звезды. Не так давно показалась одна, еще одна, еще десять, а теперь сколько их… Теперь они сверкают по всему небу. Это уж так получается, что в одиннадцать лет человек рассматривает звезды, только когда у него совсем плохо на душе. В другое время, намаявшись за день, он засыпает раньше, чем голова коснулась подушки.
Впервые в жизни Савка видит, что звезды разноцветные. Есть белые, зеленоватые, голубоватые, как лезвие ножа, когда его только что наточил на наждачном круге точильщик.
Савка смотрит затаив дыхание, точно звезды можно вспугнуть и они разбегутся. На столе стакан с водой, там тоже купается отражение звезды. Качается и не тонет. А отец обещал этим летом научить лежать на воде на спинке. Так можно и Волгу переплыть, и даже море… Полежал, отдохнул и опять поплыл… Сказал, что научит, - когда же? Вот уж и лето скоро кончится. Отец говорил, что вернется через две недели, а прошло два месяца. Где он? Что с ним случилось?
- Сева, ты спишь?
- Сплю!
- Сева, почему отец не возвращается?
Сева не отвечает.
Савка лежит с полузакрытыми глазами, и в полусне перед ним проплывает вся его жизнь… Первая встреча с Ильей Фаддеевичем, которая запомнилась навсегда. День отъезда из детского дома…
Поезд из Кирова отходит рано утром. За окнами лес. Покачиваются медные стволы сосен, с зеленых лап елей падают хлопья снега, испуганная белка перепрыгивает на соседнее дерево и исчезает в столетнем бору. На опушке елочки выглядывают из сугробов. Заячий след легкой штриховкой вьется вдоль пути. Вот заяц остановился - след чуть поглубже. Постоял, прислушиваясь, и, присев на задние лапки, изо всех сил оттолкнувшись от снежного наста, прыгнул.
- Вон он где опустился, смотрите скорее! Вон у той сосны. И пошел петлять. А наперерез ему темнеют на снегу следы гончей и лыжня…
Илья Фаддеевич рассказывает, а Сава с Ромой слушают.
- А что с зайкой будет? - еле слышно спрашивает Рома.
- Убежит. Видишь, как прыгает.
Сава просыпается рано. На рассвете и леса, и снег, и дороги, вьющиеся между деревьями, и стекла в окошке купе такие красные, как будто все горит холодным пламенем. На станциях Илья Фаддеевич первым выбегает с медным чайником в руке. Сава все боится, что он отстанет от поезда. Но паровоз прогудит и ждет, пока Илья Фаддеевич вскочит на ступеньку; только тогда, скрипнув колесами, лязгнув буферами, поезд пойдет отстукивать по рельсам, мимо городов и бревенчатых деревень, мимо лесосек, где электрические пилы валят огромные деревья, мимо станций и полустанков…
На столике купе горячий чайник, хлеб, масло. Илья Фаддеевич заваривает и разливает по кружкам крепкий чай. Савка режет хлеб и намазывает маслом толстые ломти, Рома кладет в кружки сахар.
…Поезд идет на юг. Уже не видно лесов по сторонам. Снегу так мало, что чернеет зябь на полях, рыжеет кое-где прошлогоднее жнивье.
- Ну как, хлопцы, нравятся наши края? - спрашивает Илья Фаддеевич.
Савка не знает, что ответить.
- А я привык, - говорит Илья Фаддеевич. - Главное, что просторно. Вон видишь ту деревеньку - до нее километров тридцать, за день не дойдешь… А леса? Что ж, леса тоже будут…
Они уже давно приехали и привыкли к новому месту. Савка перестал замечать, как голо и неприветливо вокруг, потому что из лесовика он стал степняком, как шутя сказал отец.
На дворе у Савы появляются друзья и враги, но больше друзей. Как-то раз он сидит на крылечке и решает задачу. Три речки впадают в озеро. Из первой речки каждый день вливается двести ведер воды, из второй…
- "Три речки впадают в озеро"! - передразнивает тоненький голос.
Это Маша Рыбакова, маленькая девочка с темными, серьезными глазами, одетая в коричневое, хорошо отутюженное платье с белым передником.
- А тебе что? - воинственно поднимается Сава.
- Ни-че-го, - пожимая плечами, отзывается девочка.
- Ну и катись своей дорогой!
- Сто лет думай - не решишь…
- Почему?
- У тебя по арифметике тройка.
- Это "страус" придирается.
- Пионеры прозвища не дают, - строго говорит Маша.
Три речки впадают в озеро… Светит солнце, пахнет сеном, со стороны Гусинки доносится тонкий свисток и всплески воды - это паром отправляется на ту сторону реки. А Сава все сидит, не отрываясь от задачника.
Через две недели они втроем - Маша Рыбакова, Сава и Виктор Ломакин, Савин товарищ, - изо всех сил натягивают тетиву громадного лука. Ясень туго сгибается, тетива из жилы, которую Виктор раздобыл на городской бойне, дрожит, как струна. На конце стрелы переливаются красные, зеленые и оранжевые перья, потому что сегодня у Рыбаковых на обед жареный петух.
Маша уходит первой: ей больше гулять нельзя, а то рассердится отец.
Савке вдруг становится скучно.
- Пойдем, Витька, домой, - предлагает он упавшим голосом.
…Из комнаты доносится голос Рыбакова, и Савка невольно прислушивается.
- Мария, как вам известно, единственная наша дочь. Она и языки изучает, и музыку, и в школе отличница. И мы не потерпим дурных влияний со стороны ваших… воспитанников! - раздраженно говорит Рыбаков.
- Сыновей, - поправляет Илья Фаддеевич.
- Не потерпим - заранее предупреждаю! Девочка стала из дому бегать, приходит возбужденная, громко смеется, дерзит, беспризорные манеры… Так что решительно попрошу внушить вашим воспитанникам, чтобы они об этом знакомстве забыли.
- Это, милый человек, дружба, - понимаете вы такое слово? Это самое лучшее на земле, а вы "не разрешу"! Даже смешно… простите меня, старика. Это важнее в жизни даже, чем музыка и чем языки, и ничего, кроме хорошего, не даст ни вашей дочери, ни моим ребятам.
- А я попрошу не вмешиваться! - почти кричит Петр Варсонофьевич. - По-про-шу! Я из дочери вам в угоду беспризорницы не сделаю!
Петр Варсонофьевич пробегает по коридору, мимо прижавшегося к вешалке Савы, и, хлопнув дверью, исчезает.
Конечно, у Савы больше друзей, но есть и враги; наверно, так всегда бывает в жизни.
…По воскресеньям Муромцевы всей семьей отправляются за Гусинку, в степь; иной раз, когда Петр Варсонофьевич в отъезде, и Маша с ними.
В степь… Сава знает места, где весной травы поднимаются выше головы. Заберешься в травяной лес - и никого нет кругом, все утонуло в зеленом море; даже страшно, даже хочется окликнуть Севу, или Машу, или отца. Но страшно по-хорошему, как бывает, когда слушаешь сказку. Кружит коршун над головой, не то насмешливо, не то испуганно попискивает перепел, и тебе кажется, что ты, как Остап, едешь на могучем коне по безбрежной степи в Запорожье.
Сава и Сева знают озера, вокруг которых, как серебряные зеркала, лежит соль, и другие, заросшие камышом, где весной видимо-невидимо птиц. Запрячешься в камышах - и совсем рядом, отталкиваясь от воды лапками с перепонками, проплывет дикий селезень. Испугавшись шороха, взлетит в воздух - вот уж и не видно его.
Савка стал настоящим степняком. Он может зажечь костер первой спичкой в такой ветер, когда, смотри, как бы тебя самого не унесло, когда все свистит и ревет в ушах, а огонь горит себе в старом, заросшем травой окопчике.
Он умеет очистить рыбу, наловленную отцом и Севой, сварить уху. Ничего, что уха иной раз бывает пересолена или недосолена, - этого никто не замечает, потому что она вкуснее всего на свете и пахнет степными травами, которые ветер, не спросясь, бросил в котелок.
Савка стал настоящим степняком. Он знает степь, когда созревает пшеница и поля, как из литого золота, горят под солнцем. И за Гусинкой, от колхоза "Искра", плывут, чуть покачиваясь, комбайны, и дороги пылят от машин с зерном. А потом знакомые комбайнеры проезжают через город на аэродром, чтобы улететь в Сибирь, где скоро начнется уборка. И обязательно кивнут Савке, когда он выскочит за ворота, провожая машину. Как же иначе, Сава - человек знакомый, степняк. Может быть, и он, когда вырастет, станет комбайнером, полетит в Сибирь, убрав урожай у себя в приволжской степи.
Ночь. Спит весь этот большой дом на окраине далекого степного городка. Спит. Погашены лампы, опущены занавески и шторы. Спит и Сава.
Фашистские бомбы убили твоих родителей в годы, которых мы никогда не забудем. Ты начинал свой путь так страшно, так трудно, как не должен его начинать ни один человек на земле. Ты встречал огонь в годы, когда надо знать только теплое дыхание матери, только великую нежность, которая на всю жизнь наполнит тебя мужеством. Ты потерял семью, но она возникла вновь силой большого человеческого сердца. Семья степняков Муромцевых - Илья Фаддеевич, Севка, Савка и Ромка.
…Сева проснулся от тревожного стука. Рано. Сава и Рома крепко спят. Сева полежал несколько секунд прислушиваясь. Стук повторился.
Сева поднялся и, босиком пробежав в коридор, отворил дверь. На пороге стояла Маша.
- Что случилось? - спросил Сева, нахмурив брови.
Девочка молчала. Она дружила с Савой, а Севу немного побаивалась. Вчера вечером Маша услышала конец разговора отца со старшиной, а потом всю ночь думала, должна ли она рассказать про то, что узнала. Она и теперь стояла с бьющимся сердцем и спорила сама с собой. Конечно, пионеры не подслушивают, но ведь она нечаянно услышала разговор, и Сава ее друг. И какой же Сава "трудновоспитуемый", зачем увозить его в какую-то колонию? Все это неправильно, несправедливо!
- Что случилось? - повторил Сева.
Маша залпом выпалила все, что знала, и убежала.
Сева не сразу понял слова девочки. Не может быть, чтобы их увезли, отправили в разные места… Зачем? И как же отец?
О болезни отца Сева узнал три дня назад от Татьяны Ивановны, соседки Муромцевых, на попечении которой ребята оставались во время путешествий Ильи Фаддеевича. Сыновьям Муромцев присылал каждую неделю короткие веселые открытки, ни словом не упоминая о своем тяжелом состоянии.
Хотя Татьяна Ивановна сказала, что отцу сейчас лучше, эти три дня Сева испытывал ни на секунду не прекращающуюся тревогу. Ему необходимо было повидать отца. Хоть ненадолго. Тогда он бы успокоился и мог ждать даже целый год.
Босиком, большими шагами Сева ходил по комнате. Неожиданно он остановился, помедлил несколько мгновений; подойдя к шкафу, достал рюкзак и с лихорадочной поспешностью начал укладывать вещи. Отец в Астрахани. Он поедет туда, найдет его, расскажет о том, что случилось, и вернется.
Уложив вещи, Сева подошел к карте и отыскал Астрахань. Ниточкой измерил расстояние, как делал Илья Фаддеевич, собираясь в путь. Получилось не так уж много: семьсот километров, если напрямик. Из ящика стола достал компас. Астрахань лежала на юго-юго-востоке, где-то за Гусинкой, полями колхоза "Искра", за озером, куда они прошлым летом ездили на охоту, за Сталинградом.
Сверяясь с картой, Сева записал маршрут. Карта была маленькая, не подробная, без железнодорожных путей, и Сева отметил только самые крупные пункты: Сталинград, Солодовка, Тамбовка, Красный Яр, а там недалеко и Астрахань.
Рома и Савка спали, и Татьяна Ивановна не показывалась. Сева подошел к столу и, не садясь, крупными, неровными от волнения буквами написал на листке клетчатой бумаги:
"Савка! Я уехал к отцу, скоро мы вместе вернемся. А ты не вздумай реветь и никому не рассказывай, что я уехал".
Нахмурился и приписал то, что говорил обычно, уезжая в командировку, отец:
"Ты, Савка, остаешься за старшего. Помни это".
Сложил записку и положил ее на подушку рядом с Савкиной головой. Потом вскинул рюкзак, постоял, огляделся, тихо открыл дверь и вышел на улицу. Паромщик переправил через Гусинку бесплатно; это кстати: у Севы в кармане лежало всего-навсего двадцать рублей - его собственные деньги, подаренные отцом перед отъездом на покупку рыболовных снастей.
Были дни уборки урожая, и мимо Степного на Сталинград одна за другой шли колонны автомашин с зерном. Сева поднял руку, и передняя машина остановилась. Шофер оказался знакомый; ребята знали почти всех шоферов, работавших вблизи Степного.
- Куда собрался? - спросил он, закуривая и бросая взгляд на вещевой мешок.
- К отцу! - ответил Сева. - Мне в Сталинград.
К машине подошел, почти подбежал, седой человек в промасленном комбинезоне.
- Авария, что ли? - спросил он, на ходу расстегивая кожаную сумку с набором ключей и отверток.
- Да нет, товарищ Гришин, мальчишка просит до Сталинграда подбросить. Это Ильи Фаддеевича…
- А что, Муромцев в Сталинграде?
Гришин не дождался ответа. Сзади окликнули: "Товарищ колонновожатый, что ж такое творится!" - и он побежал в хвост колонны.
- Сажай парнишку и жми! - бросил Гришин на прощанье.
Сева забрался в машину и лег на брезент, покрывающий зерно.
Мотор загудел, тряхнуло, и машина рванулась, набирая скорость.
"Шестьсот девяносто девять километров до отца. Шестьсот девяносто семь. Шестьсот девяносто шесть", - считал про себя Сева километровые столбы.
Мелькнула тревожная мысль: а как же будут братья, без него? "Они ведь не одни остались. Татьяна Ивановна не даст их в обиду".
Почему-то Сева совсем не мог себе представить Илью Фаддеевича больным, и все-таки острое беспокойство за судьбу отца не оставляло его ни на мгновение.
"Шестьсот восемьдесят четыре, восемьдесят три, восемьдесят два…"
Небо было спокойное, бледноголубое. Заяц выбежал из-под колес и исчез в кустах. Широким клином раскинувшись на небе, летела птичья стая. Потом отстала. Грузовик шел со скоростью шестидесяти, может быть даже семидесяти километров в час, но на ровной степной дороге быстрота почти не чувствовалась. На ходу из кабины высунулась загорелая рука шофера и протянула хлеб с салом и огурец. Поев, Сева свернулся клубком, прижавшись к кабинке - там меньше дуло. Несколько минут он еще следил за километровыми столбами, считал про себя: "Шестьсот шестьдесят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь…" Он и не заметил, как уснул…
5
Закончив разговор с Рыбаковым, Лебединцев спустился вниз по лестнице. Резким движением открыл входную дверь и, опершись о дверной косяк, остановился. Ночь была по-осеннему холодная и звездная. Из темноты кто-то негромко сказал:
- Закуривайте, старшина!
- Дмитрий Павлович? - узнал Лебединцев управдома.
Карагинцев протянул старшине коробку с папиросами.
- Чего не спите? - спросил старшина, сильно затянувшись.
Вместо ответа Карагинцев предложил:
- Идемте ко мне. Я вон тут живу, на первом этаже… Поговорим.
Видя, что старшина медлит, Карагинцев добавил:
- У меня свободно. Старшие - в лагере, а младшего - хоть из пушки бей: не разбудишь.
- А жена?
- Жена в Сталинграде осталась… С сорок второго бобыль, - отозвался Карагинцев.
Лампа под плотным абажуром, опущенная низко над столом, освещала белую скатерть и до блеска начищенный самовар.
Минуту старшина и Карагинцев, поглядывая друг на друга, пьют крепкий чай.
- Вот какие обстоятельства, - говорит Карагинцев, доливая чай гостю и себе. - Ознакомились?
- Ознакомился, - односложно отвечает старшина.
- Главное, что и обратиться не к кому. Матвей Игнатьевич, школьный завуч, в лагере, Литошин, музейный директор, в Москве… А Татьяна Ивановна женщина хорошая, но верно, что слабая. Разве возможно ей с тремя хлопцами управиться?
- Я сам седьмым в семье рос, - кивает старшина.
- И сколько еще это продлится?! - продолжает Карагинцев. - Вчера Татьяна Ивановна письмо получила. Муромцев сообщает, что поправляется и скоро приедет. А от врача приписка: Илья Фаддеевич не понимает всей серьезности положения. Самое трудное позади, но раньше чем через два-три месяца о возвращении и думать не приходится… Шутка ли, еще три месяца!..
- А Рыбаков говорит…
- Знаю, что Рыбаков говорит, - перебивает Карагинцев. - Он на этот счет и меня и жильцов агитирует, и в гороно ходит, и в милицию. Да разве можно рушить семью! Об этом и думать совестно, не то что…
Дмитрий Павлович поднимается, стелет гостю на тахте и раздвигает брезентовую раскладушку для себя. Хозяйничая, Карагинцев продолжает:
- Не война… Илья Фаддеевич вернется, как мы ему в глаза глянем, если что… Я вот думал к себе ребят взять… Не пойдут. Гордые. И Севка скажет: на меня отец дом покинул и книги, и дубки, как же…
Секунду Карагинцев стоит с одеялом в руках, погруженный в глубокое раздумье.
- Ни за что не пойдут.
Карагинцев ждет, пока Лебединцев разденется, повесит одежду на спинку стула и прикроется одеялом, потом закуривает и гасит свет.
- Спишь? - после долгой паузы окликает Карагинцев.
Вместо ответа старшина негромко спрашивает:
- А если мне за это дело взяться?.. Как считаешь?
Карагинцев всем телом поворачивается в сторону старшины на своей узенькой раскладушке.
- Я бы со всей душой, - заканчивает старшина.
- А верно, - говорит Карагинцев. - Самое верное решение. Человек приезжий, военный… Ребята примут хорошо и не обидятся. А ты понаблюдаешь, в руки хлопцев возьмешь. Тут самое главное - чтобы мужская рука. И Петр Варсонофьевич затихнет: он милицейских очень уважает.
Уже сквозь сон, глухо, из-под одеяла, Карагинцев повторяет:
- Самое верное решение.
Когда рано утром старшина собрался на службу, Карагинцев напомнил ему:
- Приходи с вещами.
- Сразу?
- Сегодня же перебирайся, а то, сам видишь, Рыбаков землю роет, и ребята тревожатся. Не положено, чтобы хлопцы тревожились. Не война!
В отделении Лебединцев получил приказ отправиться в станицу Волковскую для охраны хлебного элеватора. В пять часов старшину сменили, и он с попутной машиной вернулся в Степное.
Когда Лебединцев появился в отделении, дежурный, младший лейтенант милиции, не дав ему отрапортовать, торопливо сказал:
- Во-время! Секретарь горкома три раза звонил. Там происшествие на твоем участке. Мальчик сбежал, Муромцева сын. Знаешь такого?
- Так точно.
- Сейчас "газик" из горкома придет. Может быть, догонишь. У Кринского оврага мост после вчерашнего ливня снесло, все машины задержались. А мальчик к шоссе пошел - видели его.