2
Пили стоя, а теперь стали шумно рассаживаться, и большущий лейтенант Новосельский, как обычно, не сразу поместился за столом, неловко задвигал стулом. Зацепил гардемарина. Митя сказал с приятной улыбкой:
- Право же, Илья Порфирьевич, я давно замечаю, что вам крайне тесно на бриге. Вашим размерам надобен линейный корабль.
Новесельский ответил, принюхиваясь к тушеной курятине:
- Я и сам не прочь был бы оказаться на одном из них. У Севастополя или Кронштадта. Не ради своих размеров, а потому, что там начинаются настоящие дела. Товарищи наши готовятся к сражениям, а мы…
- А мы направляемся в благодатные тропики! - звонко добавил, не сдержавшись, гардемарин Невзоров. И тут же уткнулся носом в тарелку под взглядом командира.
Пожилой штурман глянул на Митю через стол.
- Благодатность тропиков вам еще предстоит познать, юноша. При первом же урагане, которые там не редкость. Уверяю вас, в них требуется храбрости не меньше, чем в артиллерийской дуэли с вражеским кораблем. И сегодняшний плевок ветра покажется нам тогда шутливой улыбкой океана…
Гриша перестал жевать и тихо обмер. Страх опять вернулся и засел где-то под желудком ледяным комком. "Эх ты, герой… а еще юнга", - сказал он себе.
Капитан обвел всех своими спокойными, табачного цвета глазами.
- Иван Данилович прав. А кроме того, нам, людям военным, следует не предаваться беспочвенным сожалениям, а неукоснительно исполнять предписания начальства, не так ли, господа? Мне, как и всем нам, огорчительно сознавать, что мы остались в стороне от предстоящей кампании. Однако же у наших начальников и у самого государя были, видимо, веские причины отправить нас в этот вояж. Уверен, что в них заключен государственный интерес, хотя и не знаю, что именно содержат доверенные нам документы. Наше дело - передать их…
Новосельский, разом сжевав и проглотив курятину, сказал, что он не подвергал сомнению обоснованность решений государя.
- Досадно только греться на солнышке, когда пропадают втуне твои навыки корабельного артиллериста…
Доктор Петр Афанасьевич почесал черенком вилки подбородок и спросил:
- Илья Порфирьевич, вам никогда не говорили, что вы похожи на маршала Нея?
- Отчего же никогда? - невозмутимо отозвался тот. - Слышал такое неоднократно…
- Простите, если невольно обидел…
- Ничуть не обидели! Мишель Ней был благородный и честнейший воин. Он сделал лишь одну ошибку в жизни: выбрал в кумиры не того человека…
- Вы имеете в виду Наполеона? - ершисто спросил Митя.
- Ну, а кого же еще! Бонапарт не заслуживал такой преданности.
- Преданность Нея была не столь уж безоговорочна, - возразил Петр Афанасьевич. - В конце войны он разошелся с Бонапартом. Когда тот снова высадился во Франции, Ней даже предлагал Людовику схватить бывшего императора и доставить его в Париж в железной клетке. Король, однако, Нею не поверил. А маршал, когда увидел, что армия и народ на стороне Наполеона, вновь встал на его сторону…
- Я не знал таких подробностей, - сказал похожий на маршала Нея лейтенант. - В Корпусе недостаточно уделяли внимания исторической науке. Я был уверен, что Ней всегда оставался бок о бок с любимым императором, за что и был расстрелян роялистами.
- Вообще-то казнь Нея, равно как и Мюрата, была необдуманной жестокостью, - вмешался вдруг капитан Гарцунов (он, видимо, знал историю). - Тем более что остальных маршалов Бонапарта вскоре простили…
- Если кто и заслуживал расстрела, то прежде всего сам Бонапарт, - с неожиданной жесткостью заявил доктор. - А то и виселицы… И зря кое-кто из молодых людей видит в нем романтического героя…
- Вы напрасно смотрите на меня, доктор, - опять взвинтился Митя. - Я не поклонник узурпатора. Кстати, мой дед погиб под Малоярославцем!
- Да упаси Господи, Митенька, я не имел в виду именно вас. Но многие среди молодежи… Взять даже замечательного поэта Лермонтова. Помните его "Воздушный корабль"? Какая печаль о низвергнутом владыке! И это у стихотворца, написавшего "Бородино"!
Гриша был весь внимание. "Бородино" он знал наизусть, как и "Конька-Горбунка". Страх его понемногу растаял (может, и не будет никакого урагана…).
- Михаила Юрьевича тем не менее можно понять, - сдержанно заспорил Митя. - Наполеон, конечно, враг России, но все же он великий человек!
- Он великий негодяй! - непохоже на себя вознегодовал доктор. - Кровожадное чудовище! Ради необузданного стремления к славе он погубил тысячи и тысячи людей во многих странах! А то и миллионы! Еще задолго до нападения на нас он совершил столько преступлений, что следовало его предать анафеме во всех церквах планеты!.. Взять хотя бы убийство герцога Энгуэнского…
Все как-то виновато примолкли на полминуты, и Гриша не удержался, поднял руку с зажатой вилкой:
- Позвольте спросить. А кто был этот герцог?
- Великолепнейший человек, - вздохнул доктор. - Молодой красавец, блестяще образованный, удивительно храбрый… Последний представитель фамилии Бурбонов по линии Кондэ. Бонапарту показалось, что герцог Энгуэнский может послужить препятствием для его, наполеоновского, восхождения на престол, и он сломал все мыслимые законы и понятия чести. Герцог жил в независимом государстве, Бадене, и Бонапарт без объявления войны послал туда своих драгун. Те похитили ни в чем не повинного герцога, и он был расстрелян во рву Венсенского замка, как пойманный на дороге разбойник…
- Насколько я помню, даже полицейский министр Наполеона, Фуше, по поводу убийства герцога высказался так: "Это было хуже, чем преступление, это была ошибка"… - опять вмешался командир "Артемиды".
- Совершенно верно. Для хитроумного министра ошибка в политике страшнее преступления… - энергично покивал доктор. - А свергнутый император, когда обитал уже на острове Святой Елены и предавался воспоминаниям, самодовольно заметил однажды: "Возможно, это было преступлением, но никак не было ошибкой…"
- Его племянник, нынешний самозваный император с номером три, кажется, тоже не прочь наделать ошибок, - неожиданно вступил в разговор молчаливый лейтенант Стужин. - На мой взгляд, прежний вполне был достоин гильотины. И нынешний тоже…
Поскольку опять стало тихо, Гриша решился на новый вопрос:
- Позвольте… а что это… гиль…тень…
- О-о! - как-то злорадно отозвался Стужин. - Великое изобретение французских республиканцев. Устройство для механического лишения человека его головы. Два столба на помосте, треугольный нож на высоте, колода с дырой для зажимания головы… Легонько дергают за шнурок… Никаких усилий…
- Александр Гаврилович, надо ли про такое знать мальчику… - осторожно сказал добродушный штурман.
Лейтенант поднял плечи к бакенбардам.
- Мальчики быстро делаются взрослыми. И от кровавых сторон жизни их не заслонишь… К тому же и в Корпусе, куда мальчик стремится, будут обучать не игре на скрипке, а военному делу…
- Но не палаческому же! - запальчиво воскликнул Митя.
- Жизнь далеко не всегда ставит различия, - сумрачно разъяснил Стужин. - Те двенадцать стрелков, которые в Венсенском рву стреляли в герцога Энгуэнского, они были солдаты или палачи?
- Они выполняли приказ… - неуверенно сказал Митя.
- Ну да, ну да… - очень серьезно кивнул штурман. - Так обычно и говорят…
- И к тому же они не пользовались гильотиной! - не сдался Митя.
- Существенное уточнение, - заметил лейтенант Новосельский.
- Однако в других случаях эта машина при Бонапарте не стояла без применения, - слегка брезгливо проговорил доктор. - Особенно в тех местах, куда мы направляемся сейчас.
- Что вы имеете в виду? - удивился капитан Гарцунов.
- Антильские острова.
Митя сказал слегка недовольно:
- Разве Наполеон бывал в Америке?
Доктор хмыкнул:
- Сам не бывал, но гильотина царствовала отменно. Особенно в начале его правления. Это время было страшным для жителей Антил… Мне пришлось кое-что читать про те дела, хотя, призна́юсь, интерес к этой теме вначале возник случайно. Благодаря одной карте…
Все притихли снова, ожидая, видимо, услышать какую-то историю. И доктор кивнул:
- Если угодно, я расскажу…
Парижская находка
1
Ужин закончился, вестовые убирали посуду. Все пересели на диванчики у кормовой и бортовой стен кают-компании. Гриша устроился рядом с доктором ("Позвольте встать из-за стола… Петр Афанасьевич, можно, я с вами?" - "Конечно, голубчик…").
Привычно качало. Поскрипывало, потрескивало, шелестело. Слышно было, как у бортов с размаха плещет в обшивку волна. Эти звуки были частью корабельной тишины и вечернего покоя. Снаружи доносилась песня - на баке отдыхали матросы. Высокий протяжный голос выводил:
Как над лугом да над скошенным
Желтый месяц, будто лодочка.
Что же ты, моя хорошая,
Не выходишь за околицу?…
- Однако же, прямо итальянский тенор у этого… как его… - небрежно заметил Митя.
- Семеном зовут этого матроса, - сказал старший офицер. - Право же, господин гардемарин, можно было за такой срок уже запомнить имена нижних чинов.
Митя не обиделся на выговор.
- Да знаю я, что это Семен. Только до сих пор не уразумел: "Вялый" - это его фамилия или просто кличка?
- Фамилия его Корытов, - сказал Стужин. - А "Вялый" он по причине своей медлительности, за которую боцман Дмитрич не раз чистил ему зубы. Это не помогало. У Вялого небывалый страх перед высотой. Пришлось его убрать из марсовых и поставить на кливер-шкот. А то, не приведи Господь, улетит с рея к акулам - забот не оберешься рапо́рты писать…
- Тем не менее у каждого свои таланты, - заметил доктор. - Поет этот Вяленый… или Вялый… совсем не вяло.
- Одна беда: у нас здесь не опера, - хмуро подвел итог старший офицер "Артемиды". И, смутившись собственной мрачностью тона, сменил разговор: - Вы хотели рассказать о карте, Петр Афанасьевич.
- А… да. Разумеется…
Масляная лампа со стеклянным шаром ходила под потолком туда-сюда. Ее отражения желтыми бабочками летали по кормовым окнам кают-компании - по мелким стеклам в частых переплетах. За стеклами чернело небо, кое-где запятнанное большими звездами. По гладкому столу, с которого сняли скатерть, ездила от края до края коробка с сигарами, которую для общего угощения выложил командир. Но никто пока не закуривал: видно, и без того было уютно. И все ждали рассказа.
Доктор за плечо придвинул к себе Гришу (осторожно так, чтобы не задеть забинтованный локоть).
- Я, господа, рассказывал уже кое-кому… Ивану Даниловичу и вот, Грише… что два года назад посетил Париж. Бытовало мнение, что каждому образованному человеку следует посетить этот город…
- Нынче это было бы затруднительно, - заметил Митя. - Разве что в роли военнопленного…
- Вы правы, Митенька… но я успел. Впрочем, причиною было не упомянутое выше мнение, а определенная цель. Мне хотелось поближе познакомиться с новым искусством, которое до недавней поры именовалось дагерротипией. Сейчас его все чаще называют словом "фотография". То есть "светопись". Оно дает возможность делать на металлических и стеклянных пластинах и даже на бумаге точные портреты, картины природы, виды городов… Я вам позже продемонстрирую аппарат для изготовления таких картин. Это нечто вроде камеры-обскуры, только более сложное устройство… Впрочем, я отвлекся. Речь пойдет об иных картинах…
- О гравюрах? - шепнул кое-что знавший Гриша.
- Именно. Никакая фотография не отменит, разумеется, другое искусство - давнее и высокое: гравюру. Мое увлечение собиранием гравюр началось еще в молодости и не оставило меня до сих пор. В коллекции моей немало любопытных оттисков… Будем в Петербурге - милости прошу… Есть старинные экземпляры: Дюрер, Рембрандт. Есть работы петровских времен, изумительные… Есть и современные. Например, мне удалось приобрести альбом "Подвиги Геркулеса" молодого мастера Гюстава Доре. Эти гравюры Доре выпустил, когда был совсем еще мальчиком, пятнадцати лет… Но прежде всего я в Париже искал иллюстрации к роману Виктора Гюго "Собор Парижской Богоматери", перед этим я прочел его во французском издании, выпущенном со множеством гравюр. Они сделаны по рисункам Бриона, Виоле-ле-Дюка, де Лему, Добиньи… Ходили слухи, что оттиски этих гравюр были не только включены в книги, но продавались и отдельными листами… Надо сказать, мне повезло. Несколько иллюстраций Добиньи и Бриона мне удалось приобрести у букинистов на берегу Сены… Ох, простите меня великодушно: как всякий излишне увлеченный человек, я углубляюсь в дебри, другим неинтересные… Но все же хочу сказать: книжные развалы и лавки на набережных Сены - это удивительный, особый мир, в который погружаешься, как… как в особую вселенную. Вообще-то французская столица не произвела на меня того восторженного впечатления, о котором пишут многие путешественники (дело вкуса, как говорится). И только Нотр-Дам и вот эти ряды букинистов остались в памяти как нечто необыкновенное… Итак, я сделал несколько интереснейших приобретений и с большой картонной папкой направлялся уже в гостиницу, как, проходя мимо крайнего продавца, зацепил краем глаза лежащий на лотке лист. Что касается такого товара, глаз у меня безошибочный (говорю это без хвастовства), и я немедленно остановился. Так и есть! Среди других рисунков и карт лежала гравированная карта какого-то острова…
- Наверняка с зарытыми сокровищами караибских флибустьеров, - не сдержался Митя.
- Нет-с, господа… Но она сама была сокровищем. По крайней мере, для знатоков вроде меня. Я сразу определил по своеобразию и тонкости резца, что эта работа принадлежит руке известного Амбруаза Тардье. Надо сказать, что Тардье - целая династия французских граверов, Амбруаз же - один из самых знаменитых среди них. Кстати, в какой-то степени ваш коллега, господа, поскольку имеет отношение к флоту и навигации. Он в свое время состоял гравером при французском морском депо и немало работал над картами для плаваний… К сожалению, этот прекрасный художник скончался несколько лет назад… Я взял этот небольшой лист. Ветер трепал его, но я без труда прочитал:
CARTE GENERALE
DE LA GUADELUPE
Deslinee et Gravee
Pav
AMBROISE TARDIEU
То есть генеральная карта Гваделупы, которую рисовал и гравировал Амбруаз Тардье! Я не ошибся!
Надо сказать, что старые географические карты привлекают меня не меньше гравюр с различными видами и сюжетами, в них есть особая поэзия дальних странствий… Эта карта не была очень старой, но мастер исполнил ее в традициях давних портуланов - без привычной меркаторской сетки, а с компасной проекцией, когда из одной точки на листе расходятся румбы-лучи…
- На небольших картах это применяется и в наши дни, - вставил штурман.
- Возможно, возможно… Тем не менее авторство мастера и его манера делали для меня карту весьма привлекательной… Продавец же, видимо, не усматривал в ней ценности и уступил ее за весьма скромную цену. Я торопливо уложил покупку в папку, чтобы в гостинице насладиться неспешным и внимательным рассматриванием… Ветер дул крепко, крышки папки не слушались, завязки путались, я досадливо спешил… Тут произошел случай, на первый взгляд пустяковый, но мне почему-то запомнившийся накрепко, словно он имел какое-то особое значение…
Когда я прошел от Сены вверх по переулку с полсотни шагов, сзади раздался частый стук подошв и послышались тонкие вскрики: "Месье!.. Месье!.." Меня догоняли трое мальчиков, и один был впереди остальных. Небольшие такие ребята, уличные дети Парижа, которых полно на улицах и рынках. Чуть помладше Гриши… Тот, что впереди, махал сложенным листом, в котором я тотчас узнал карту Гваделупы. До сих пор не могу понять, как она ухитрилась выскользнуть из папки!
"Месье, вы потеряли!"
Маленький оборвыш был весьма живописен. В каких-то немыслимых, похожих на два мешка штанах, в разбитых башмаках, в драном расстегнутом жакете (похоже, что женском). На голове его красовалась мятая шапка - нечто вроде треуголки, но с большущим сломанным козырьком. Под шапкой я увидел круглую перемазанную мордашку с глазами, похожими на громадные черные смородины. Глаза весело блестели.
"Месье, это ваша бумага?!"
Я обрадовался донельзя! Не хватало потерять работу Тардье!..
В изысканных, как у французского романиста, выражениях я поблагодарил маленького парижанина и дал ему большой серебряный франк. Мальчик изумился. Если он и ждал какой-то награды, то наверняка пару мелких су (а может быть, и вообще не ждал, просто рад был оказать услугу, добрая душа!). Он крутнулся на каблуке и показал франк приятелям (одетым, кстати, столь же оригинально, как и он сам). Те быстро заговорили, щупая монету и поглядывая на меня. Я упаковал (на сей раз весьма тщательно) карту и, собираясь уйти, помахал мальчикам ладонью. Они охотно помахали в ответ, а тот, что спас карту, вдруг встал навытяжку и по-военному поднес два пальца к козырьку. Заулыбался…
Вот таким он и запомнился мне, этот юный житель Парижа - на фоне серой, взъерошенной ветром реки и косо летящих сухих листьев платана. И вот странно: теперь, когда бы я ни разворачивал карту, этот мальчик обязательно встает передо мной. Словно хочет о чем-то напомнить или хитровато так зовет куда-то… Думаю, что одной из многих причин, толкнувших меня напроситься в нынешнее плавание, был именно этот мальчуган, словно подсказывающий: "Отчего бы вам, доктор, не побывать на Гваделупе?"… Академия не хотела отпускать меня, но я настоял.
- К сожалению, мы не будем на Гваделупе, - напомнил командир брига.
- Я знаю. Но Куба тоже принадлежит к Антильской гряде, хотя и к другому ее краю. Все-таки какое-то… касание… А карту я старательно изучил и нашел на ней любопытную отметку. Мелкую надпись: "Campagne de 1802. Tome 2e". То есть "Кампания тысяча восемьсот второго года, том два".
Я понял, что карта вынута из географического атласа, который, очевидно, был составлен в добавление к какому-то историческому сочинению о событиях начала этого века в Караибском море… Я не люблю, когда экспонаты моей коллекции существуют сами по себе, в отрыве от сюжетов и событий, которые на них отражены. И вот, вернувшись в Петербург, я стал раскапывать подробности о той войне, про которую раньше знал совсем немного…
2
- Главной фигурой и злым гением тех событий был некий Викто́р Юг. Не путайте с Виктором Юго́, замечательным поэтом и романистом. Юг был комиссар Конвента, посланный на Малые Антильские острова Робеспьером для установления там республиканских порядков. Острова принадлежали Франции, а Робеспьер по прозвищу "Неподкупный"… ну, вы слышали об этой зловещей личности…
- Слышали, - сказал Митя. - Однако при чем здесь Бонапарт? Он пришел к власти позднее…
- Честное слово, гардемарин, вы сегодня несносны, - сказал старший офицер Стужин.
- Прошу прощения. Но… в чем же моя несносность, господин лейтенант?
- В том, что часто перебиваете… Доктор наверняка знает последовательность своей истории.
- Ох уж "часто", - буркнул Митя. Но еле слышно.
Доктор сказал примирительно: