Этого только тому и надо. Он шарахнулся в сторону и исчез за дверью, предоставляя присутствующим заняться Алисой и ее испорченным платьем. А я убегаю в сад.
- Большой Джон! Ау!
- Ау! Ау, маленькая русалочка!
Он там, в конце площадки, возится с ракетами.
- Желаете помочь мне?
- Здесь веселее, - чистосердечно признаюсь я ему, - а там… - И я рассказываю своему другу приключение с оршадом.
Джон слушает внимательно, потом говорит:
- Мои сестры - удивительные девушки, но им не хватает снисхождения, а этот бедный ребенок Левка, в сущности, так несчастлив и одинок. Его родители исчезли куда-то, он стал из нужды бродяжкой, мелким воришкой. Но сердце у него привязчивое, и меня он любит по-своему. За эту неделю мне удалось уже приручить к себе этого дикого зверька. Вот, сестричка-русалочка, помогите мне обучить его грамоте. Сам я ведь плохо знаю по-русски.
- С большим удовольствием, я исполню ваше желание, Большой Джон, с восторгом! - тороплюсь я ответить.
Но тут нам приходится замолчать. Приготовления к фейерверку кончены, и гости высыпали в сад.
Бенгальские огни запылали алым заревом, как костры колдуньи, посреди площадки. Потом взвилась ракета, за нею другая, третья. Не чувствуя ног под собою, я перебегаю от одного столба к другому, поджигаю начиненные порохом палки, помогая Джону, и громко вскрикиваю каждый раз, как занимается желтое пламя. Но вот, рассыпая золотые брызги, завертелось огненное колесо.
Взрыв аплодисментов наградил нас за наши старания.
- Танцевать! Танцевать в залу! - зазвучали кругом голоса хозяек.
Фейерверк закончился.
Я и Большой Джон прибежали последними из сада.
- Маленькая русалочка, - произнес он тихо по дороге к залу, - в вашем доме поселилась бедная сирота. Ей тяжело одиночество. Не поможете ли вы бедной маленькой птичке?
- Вы говорите про Эльзу? - переспросила я. - Послушайте, Большой Джон, она, вероятно, вам жаловалась на то, что ей тяжело живется. Да?
- О, вы ее не знаете, маленькая русалочка. Эльза - золотое сердечко. Она никогда никому не пожалуется, как бы ей ни было тяжело.
- Хорошо, Больной Джон, я займусь ею, будьте спокойны.
- Я не ожидал иного ответа, маленькая русалочка. Ведь мы росли вместе с Эльзой. Она и мои сестры поднимались вместе. Я хорошо знаю это золотое сердечко. Будьте же другом этой малютке. Она так нуждается в вашей любви.
- Хорошо, Джон, прекрасно.
Я пожимаю его руку, и мы входим вместе в зал.
Дружное "ах" встречает нас на пороге. Большое зеркало в простенке между двух окон находится как раз против меня. Я бросаю в него удивленный взгляд и вскрикиваю от неожиданности.
Мое белое платье все в грязных пятнах, лицо закоптело от пороха и сажи. Черные безобразные кляксы пестрят по подолу и тюнику.
Вот вам и пускание фейерверка!
Я смотрю на Большого Джона. Он выглядит не лучше. На белом фланелевом костюме те же пятна и грязь.
Но что позволительно молодому человеку, нельзя простить барышне, окончившей институт.
Косые взгляды, насмешливые улыбки. Разумеется, никто из этих "денди" не пожелает теперь танцевать со мною. Меня тянет домой, сию минуту. Не могу же я оставаться в таком виде на балу.
- Я иду вместе с вами, - заявляет Большой Джон.
- Но, Джонни, в день моего рождения, - шепчет Алиса по-французски.
Он упрямо мотает головой.
- Но ты вернешься, Джонни?
- Да, да, конечно.
"Солнышко" остается доигрывать партию в шахматы с самим господином Вилькангом, прямым, как струна, стариком, с лицом типичного английского лорда.
- M-lle, может быть, потанцует еще? - говорит он с почтительной любезностью, провожая нас с мамой-Нэлли до передней.
- Ах! Нет, нет! - искренно восклицаю я. - Мне хочется домой.
Он удивленно приподнимает брови. Я, кажется, опять сделала бестактность. Не следовало этого говорить. Большой Джон беззвучно смеется.
- Ах, - говорю я с отчаянием, - сегодня у меня был неудачный дебют. Воображаю, что скажет моя голубушка мама; я, кажется, ее осрамила.
Ведь несомненно эта противная марионетка Молли, которая сразу почему-то возненавидела меня, доложила маме и про дикую скачку с Большим Джоном, и про фейерверк, и про грязное платье.
Но мама-Нэлли не хочет огорчить меня и, прижимая к себе мою руку, шепчет так, чтобы не услышал Большой Джон, шагающий по другую сторону дороги:
- Надо тебе, Лидочка, отучиться от некоторых привычек. В тебе много мальчишеского. Ты ведь взрослая барышня. Надо больше следить за собою.
- Правда, мама-Нэлли, правда! Я сама это сознаю. Ах, почему я в самом деле барышня, а не юноша-мальчуган?!
Эту мою мысль я высказываю громко. Большой Джон смеется.
- Тогда мы бы сели на корабль, русалочка, и объехали полмира.
- Целый мир, - поправляю я его.
* * *
Что это?! Едва мы успеваем отойти от фабрики, обведенной гирляндой цветных фонариков, как позади нас слышны громкие крики:
- Джон! Вернись! Джон! Мистер Джон! Сэр, вернитесь! Несчастье!
Крики на трех языках: русском, французском и английском.
Мы вздрагиваем и останавливаемся посреди дороги.
Белая ночь сияет расплывчатым светом. К нам приближаются светлые и темные фигуры. Впереди - девичьи; я узнаю их сразу: это Елена, Алиса, Молли, Лиза и Кетти.
- Джон, несчастье! Твой маленький слуга сбежал.
- Что?
- Левка сбежал. Его нигде нет. Ни в саду, ни в доме. Прислуга искала всюду, не нашла.
Джон медленно провел рукою по лицу, по волосам и посмотрел на своих сестер.
- Почему же вы все так испугались? - помолчав минуту, осведомился он.
- Он затеял что-то дурное, - говорит Алиса. - Он утащил монтекристо у папы и кухонный нож у повара. Это маленький разбойник.
- Что ты говоришь, Алиса! - резко произнес Большой Джон. - Левка действительно большой забияка, но это не преступник. А если он взял вещи, то я уверен, что это потому, что он думал запастись оружием на случай обороны.
- Недурная мысль, - заметил кто-то насмешливо.
- Я скоро вернусь. Провожу дам и приду. А вы не бойтесь. Левка не опасен, да и потом - он, должно быть, уже далеко. Как жаль, что я не сумел уберечь мальчика.
- Он убежал, потому что побоялся возмездия, - тихонько пояснила я и тут же рассказала маме-Нэлли про инцидент с оршадом, вылитым Левкой на колени Алисы.
- А все-таки он не злой и, насколько мог, привязался ко мне за эту неделю. И из него мог бы выйти хороший человек, из этого Левки, - произнес Большой Джон. - А теперь без меня он наверняка пропадет, бедный мальчуган!
Чтобы утешить моего друга, я говорю ему, прощаясь у калитки ворот мызы "Конкордия":
- А Эльзу я пригрею, будьте покойны, Большой Джон.
Но он ничего не слышит. Его высокая фигура с крошечной головою медленно удаляется. И, наверное, эта маленькая голова полна тревожными мыслями о Левке.
Прежде чем отпустить меня спать, мама-Нэлли говорит со мною.
Надо перемениться окончательно, надо переделать себя. Я дика, своевольна, у меня манеры мальчугана. Надо научиться держать себя в обществе. Скоро отца переведут в большой город, надо будет выезжать в общество.
Ах, зачем мне это общество?! Зачем эти выезды?! Меня к ним не тянет нисколько. Я дикая, кочевая натура. Я обожаю природу - реку, поле и лес.
Я это высказываю маме-Нэлли громко.
- Как зачем! - удивляется мама-Нэлли. - Барышне необходимо выезжать, чтобы встретить человека, с которым она свяжет впоследствии свою судьбу. Ведь назначение светской девушки - выйти замуж, быть женою и матерью, воспитывать детей.
И мама-Нэлли говорит мне еще долго-долго о том, что мечтает видеть меня довольной и счастливой матерью и женой.
- Нет! Нет! - протестую я. - Выйти замуж? Нет! У меня другой идеал жизни намечен в мыслях.
- Но что же? - осведомляется она.
- Не знаю, - говорю я робко. - Не знаю, но мне кажется, что я не смогу довольствоваться обыденной простой долей, тою жизнью, какою живут все. Мне кажется, что меня ждет что-то яркое, светлое, большое. Я должна сделать, исполнить что-то крупное, огромное, но что - я еще не знаю и сама.
Я не доканчиваю фразы, целую маму и бегу в мою голубую комнатку.
Там меня ждет толстая тетрадь моих записок и еще другая со стихами, которые я пишу с детских лет. В них изложены мои мечты. Ах, как они дерзки и смелы. Слава Богу, что никто не прочтет их.
Нет! Нет! Женою и матерью я не буду. Я отдам себя всю искусству, буду "слушать" природу, любоваться ею и писать стихи. Кто знает?! Может быть, из меня и выйдет что-либо впоследствии.
* * *
По дороге, на третьей ступеньке лестницы, я вспоминаю о просьбе Джона.
Эльза! Я должна позаботиться о ней - и поворачиваю в комнату молоденькой гувернантки.
Она спит крепко, как ребенок, подложив под щеку крошечную ладонь.
Какое милое личико. Сколько тихой покорности в этих детских чертах.
- Спи спокойно, бедная малютка. Я буду отныне заботиться о тебе, - говорю я шепотом.
Кто-то иронически смеется в дверях. Оборачиваюсь - Варя.
- Трогательная нежность, - произносит она сквозь зубы. Потом добавляет со злобой: - Говорила - околдует и тебя. А что в ней хорошего? Тряпка, трусиха, дура!
- Золотое у нее сердце, так сказал Большой Джон, да и сама она тихая, безответная, милая, - протестую я.
- А в тихом омуте кто-то водится, знаешь? - шипит Варя.
- Полно, - смеюсь я. - Полно, ведь ты не злая, Варя. Зачем же показываешь себя хуже, чем ты есть?
- Ненавижу безответных, - шепчет она.
Эльза ворочается во сне - вот-вот проснется - и мы выходим из комнаты.
- Пойдем, Варя, я буду читать тебе стихи.
Она оживляется, в маленьких глазках загораются счастливые огоньки.
- И про бал расскажешь?
- Ну уж и бал! Уморушка!
И я в лицах представляю, как вертелись и английские "миссы" с палкообразными с "денди".
- Ха-ха-ха! А ты?
- А я вот как!
И я изображаю нашу бешеную пляску - и мою и Джона.
Варя давится от хохота, зарывшись в подушки.
Позднее, совсем уже ночью, я ей читаю стихи и сама упиваюсь каким-то странным чувством радости. И я не могу представить себе иного будущего, как служение искусству на его священном алтаре.
Я передаю Варе сегодняшний разговор с мамой-Нэлли.
- Тебя? Замуж? Ну, дудки! Или уж разве если явится какой-нибудь сказочный принц! - решает она авторитетным тоном. - Ты умница, ты талантливая, ты отмеченная судьбою!
Уходя перед рассветом, Варя напоминает:
- А помнишь про двадцать четвертое? Вот и узнаем твою судьбу, что тебя ожидает. Только, чур, Эльзы не брать.
- Но почему, Варя? Втроем же веселее, - протестую я.
- Она испугается, в обморок, пожалуй, упадет. - На минуту Варя смолкает и, лукаво прищурившись, глядит на меня. - А то возьмем, пожалуй. Пусть перетрусит до седьмого поту. Ей это полезно, Я согласна, возьмем и ее.
Лежа в постели, я вяло соображаю, что двадцать четвертое июня, - та ночь, в которую мы решили с Варей попытать наше будущее, великая Иванова ночь, - еще не скоро и что Варя успеет сто раз переменить свое решение идти в полночь на лесное кладбище собирать травы, по которым мы должны гадать, положив их под подушку на сон грядущий.
Об этой ночной прогулке не знает никто.
* * *
- Тише же! Тише!
- Как скрипят половицы!
- Эльза, где вы? Я не вижу вас.
- Я здесь, m-lle Лидия.
- Варя, а Варя! Куда ты бежишь так скоро!
- Ах, Боже мой! Кажется, сторож Федор не спит.
Я, Варя и Эльза чуть слышно спускаемся по лестнице.
На нас темные платья, темные же шарфы на головах. Лица возбуждены, настроение приподнятое.
Сегодня Иванова ночь. В эту ночь люди гадают на двенадцати травах, собранных в полночь в лесу, положив на ночь под подушку эти заповедные травинки. Иные ищут клады.
Пригородный лес, по ту сторону, кишит нынче такими гадальщиками. Девушки и рабочие с фабрики, интеллигенты города, прислуга - все устремляется туда, по заведенному исстари обычаю. Жгут костры, собирают травы, плетут венки и пускают их в воду.
Но мы трое не хотим идти туда, где все. Какое же может быть гаданье в подобной сутолоке? А по инициативе Вари гадать мы должны непременно. Она хочет узнать, какая великая будущность ожидает меня, ее подругу. Что будет великая будущность - Варя не сомневается ни на мгновенье. Меня это смешит.
Для нашего ночного "сбора двенадцати травинок" мы выбираем кладбище. Здесь в эту ночь не будет ни души. Все нынче в городском лесу. Кладбищенская же лесная гора, с ее песчаным грунтом, густо усыпанным сосновой хвоей, пуста и молчалива, как склеп.
Половина двенадцатого.
В доме все тихо. Дашу положили в детской на время отсутствия Вари, которая спит с детьми.
Бесшумно достигаем мы нижней площадки. Вдруг Варя вскрикивает чуть не во весь голос:
- Ах, чтоб вас!
И изо всех сил отталкивает Эльзу, которая впотьмах наступила ей на ногу.
- О, pardon! Mille pardon, m-lle Варя.
- Ты с ума сошла! Разве можно так кричать, Варя?! - возмущаюсь я.
- Сойдешь тут с ума, когда прямо на нос лезет эта швейцарская мумия!
- Мумии бывают только египетские, - поправляю я Варю.
- Хоть голландские! Но зачем было брать эту тряпку с собой, - негодует Варя.
А Эльза, ничего не понимая, шепчет на своем родном языке:
- О, какая ночь, m-lle Лидия. Грешно спать в такую ночь. У нас теперь козы до утра пасутся по горному склону. И брат, фермер Пьер, пасет их до утра. Им душно в яслях. Целую ночь звенят колокольчики, привязанные к ошейникам, и одуряюще пахнут в горах ночные цветы.
- Что она там лопочет? - осведомляется Варя. - Ничего не пойму: же ву при, нос утри, же ву дон де кисель-ерундель, стрикозель… Тьфу! Язык сломаешь. Удивительно остроумно и красиво, - поджимает она губы.
- Очень красиво, Варя, если понимать, - заступаюсь я.
- Воображаю, - корчит она гримасу, выходя на крыльцо.
Мы за нею. Ночь действительно чудесная, ароматная, почти душная. Белой змеей извивается и бежит вдаль дорога. Темно по обе ее стороны в молодой роще и в лесу.
До кладбища ходьбы минут десять.
Мы осторожно вынимаем ключ из двери и запираем ее снаружи.
- Федор уснул. Только бы прошмыгнуть через калитку, - шепчет Варя.
Мы отлично знаем, что эта ночная экскурсия не может понравиться моим родителям; поэтому, во избежание запрета, решаем открыть нашу тайну только через несколько дней, после того как она станет фактом. Так решено по совету Вари.
Ночь, тишина. Невдалеке высится огромным курганом мохнатая от столетних сосен кладбищенская гора.
Что-то влечет нестерпимо к этому кладбищу, к этой горе.
Я оглядываюсь на Эльзу, которая плетется сзади нас. Лицо ее резко белеет в полумраке. Беру ее за руку: рука как лед.
- Вы, кажется, боитесь? - спрашиваю я ее по-французски.
- О, m-lle Лидия! Это кладбище, город мертвых. Так жутко!
Я объясняю Варе, что она сказала.
- Сидели бы дома, - огрызается Варя. - А знаешь, - обращается она ко мне, - нам ведь придется пройти мимо Гаврюшинского склепа. Кладбищенский лесок, где растут травы, как раз за ним.
- Вот отлично. По крайней мере, посмотрим, что это за страшилище, - храбро восклицаю я.
Гаврюшинский склеп - это целая легенда. Богач купец Гаврюшин покончил самоубийством, когда внезапно узнал о своем разорении. И хотя самоубийц хоронить на кладбище по церковным законам не полагается, родственники Гаврюшиша, после долгих и усиленных просьб, получили разрешение и воздвигли склеп-часовенку, под полом которой в подземелье и поставили гроб отца. Ходили слух, что еженощно Гаврюшин поднимается из гроба и бродит по своему обширному склепу, к великому ужасу трусливых и суеверных людей.
Я перевожу шепотом эту легенду Эльзе на ее родной язык.
- О, m-lle Лидия! - шепчет она. - Так неужели мы пойдем туда сейчас, ночью?
- Не туда, а мимо склепа пройти придется, - успокаиваю я нашу спутницу.
Но она, по-видимому, находит мало утешительного в этих словах.