- Грация, синьора… Мне грация… Потому что мне, то есть… не то… Компрене, макарони… Не… то есть, я… лазарони… Нон… не лазарони… Вот и финита ля комедия. Je suis amour! (т. е. я амур).
Бедный Боб, он хотел сказать, что влюблен в игру дивы, в восторге от нее. А вышла какая-то ерунда по незнанию им французского языка. Бедняга!
Эффект от последних слов получился неожиданный.
Дива бессильно опускается в кресло, закрывает лицо руками и трясется от смеха. А мы, смущенные, раскланиваемся и уходим из гримерной.
Я последняя выхожу из театра, замешкавшись в раздевальне.
Дождь льет как из ведра… И ни одного извозчика, к моему несчастью. У театрального подъезда стоит карета… Счастливцы те, кто поедут в ней. Я с завистью смотрю на закрытый экипаж. Внезапно сторож распахивает дверь, и кто-то, маленький и изящный, закутанный в меховое манто, с голубым капором на миниатюрной головке, выходит на подъезд.
- Комиссаржевская!
Я вижу почти детское, удивительно моложавое, несмотря на ее 40 лет, личико, большие, как океан, синие глаза и удивленно приподнятые брови.
- Хотите, я подвезу вас? - слышу я голос, тот самый голос, перед которым всякий другой кажется ничтожным и глухим.
Неужели знаменитая артистка говорит это мне? Мне, маленькой, никому не известной актрисе? Я смотрю в синюю бездну этих прекрасных глаз и лепечу что-то несуразное.
- Так едем же. Не стесняйтесь меня, ради Бога, коллега.
Должно быть, у меня бесконечно смущенное лицо в это время, потому что Вера Федоровна старается ободрить меня, начинает разговор об игре Тины ди-Лоренцо.
- Великолепно, но… но она играет… - перебиваю я знаменитую артистку, - а на сцене, мне кажется, надо жить… Душу свою отдать публике, открыть ее и перебросить через рампу, как вы… - неожиданно заканчиваю я и смотрю в ее лицо с восторгом и любовью.
- Благодарю, - говорит она просто и протягивает мне руку.
- Вот что меня удивляет, - помолчав минуту, произносит она снова чарующим голосом, - как вы, такие милые, юные, непосредственные, такие чуткие, я бы сказала, дети сцены, как вы могли так поступить с Давыдовым? Он со слезами на глазах говорил мне о том, как его обидели его дети, - продолжала Вера Федоровна.
- О, не надо, не надо! - почти крикнула я и схватила ее руки. - Разве мы не раскаиваемся, разве нам не больно?
- Да, да, и он вас простил. Я это знаю. Как мог не простить вас этот прекрасный, великодушный человек?
Карета проезжает по Фонтанке, где я нанимаю теперь в огромном доме две уютные комнатки в пятом этаже.
На прощанье Вера Федоровна сказала мне, что слышала от "маэстро" кое-что приятное обо мне… Он считает, что я ношу в себе искру Божию, как и Орлова, у которой эта искра постепенно разгорается в большой костер…
На прощание я попросила разрешения поцеловать Веру Федоровну и с благоговением коснулась ее щеки. И всю ночь видела во сне синюю глубину глаз великой артистки и слышала ее голос, запавший мне в душу с первого мгновения, как и всем, кто слышал его.
* * *
Бешено быстрым, бурливо клокочущим валом пронеслось в работе время. Промчалось Рождество с его праздничной сутолокой, с его цирком и клоунами, куда я возила маленького принца, с елкой у нас в Царском, куда мы ездили на Святках… Прошел в той же неустанной работе еще месяц, и после шумной и суетливой Масленицы подоспел Великий пост - срок назначенных дебютов, а с ним хлынула и ранняя жизнерадостная голубая и ясная весна. Зачирикали воробьи, трепыхаясь в намокшем снеге, загулькали серые голуби, и с крыш потекли потоки воды…
Страшный для нас, третьекурсников, Великий пост с его выпускными дебютами вступил в свои права.
Теперь у всех нас одна горячая, заветная мечта - попасть на Образцовую сцену. Уже заранее объявлено, что есть только две вакансии: одна женская и одна мужская, на которые, разумеется, и определят более талантливых, более достойных из нас.
Образцовая сцена! Попасть на ее желанные подмостки - это значит играть бок о бок с крупнейшими талантами России, это значит практиковаться на лучших образцах, это значит иметь постоянное положение, заработок и пенсию под старость!
Немудрено поэтому, что каждый из нас втайне лелеет эту светлую мечту - попасть на Образцовую сцену.
Пьесы уже давно выбраны, роли распределены, разучены и срепетированы почти вполне, словом, все готово для предстоящих выпускных испытаний, которые будут производиться не на школьных подмостках, а на Образцовой сцене, в присутствии всего начальства, артистов казенных и частных театров, газетных рецензентов, столичных и провинциальных антрепренеров и публики, т. е. бесплатно приглашенных на эти спектакли наших родных и знакомых.
Поэтому не странно, если сердца наши бьются и замирают при одной мысли, что близится предстоящий дебют.
Саня Орлова, как и подобает ее трагическому таланту, выступит в классической древней трагедии Софокла "Антигона". Ольга - в роли сестры Антигоны. Я и Маруся Коршунова экзаменуемся в бытовой комедии "Хрущовские помещики".
Талантливая Саня с ее печальным, а в минуту артистического "захвата" трагическим лицом, с ее повелительным низким голосом и широким классическим жестом, - она сумеет заставить плакать толпу - такова сила ее дарования. В этом мы убеждены все, кроме, кажется, ее самой… Но быть второй после первой Сани я не хочу. Вся моя гордость протестует против этого. И вот я решила взяться за совсем противоположное Сане амплуа - изобразить придурковатую, удивительно карикатурную, смешную деревенскую девушку Глашу, которая, во что бы то ни стало хочет сделаться "настоящей барышней-дворянкой".
Весенний мартовский вечер. Бесшумно падают голубые сумерки… На противоположной крыше два голубя нежно воркуют, отыскивая корм.
Маленький принц гуляет с Матрешей в ближайшем Екатерининском сквере. Я сижу на своей "башне", как мои коллеги называют мою квартиру, и в двадцатый раз перечитываю полученное поутру письмо рыцаря Трумвиля. Он приезжает через два месяца только. К дебюту моему он не успеет ни за что. Мое сердце невольно сжимается. Мне так хотелось, чтобы он увидел свою Брундегильду в забавно-смешной роли глупой Глаши, он, мой милый рыцарь Трумвиль!
Звонок в крохотной прихожей. Быстрые шаги Анюты… Чей-то оживленный говор за дверью… Слышу протестующий голос служанки.
- Нельзя, занята наша-то, к экзаменту работает. Не велено принимать.
- Ну, это дудки, миледи. Сие приказание никоим образом не может относиться к друзьям, - слышу я знакомый голос.
- А вы не ругайтесь. Ишь какое слово выковырили. Даже и не повторить.
- Миледи? Гм. Это хорошее слово. Лорды и джентльмены, вход в парламент не воспрещен, - уже кричит Денисов во весь голос своим громким басом.
- Входи, голубчик Боб, входи. Анюта, пустите его, - командую я из своей комнаты.
Он сбрасывает с гордым видом свое донельзя постаревшее за три зимы пальто и, комически расшаркиваясь, входит.
- Ты что? Здравствуй, - бросаю я рассеянно.
- Очень любезный прием, нечего сказать…
Он делает обиженное лицо, но, не выдержав, улыбается беспомощно и смущенно, как ребенок.
- Никак, понимаешь ты, не выходит у меня вот эта сцена. Прорепетируем ее, пожалуйста, со мной.
- Давай репетировать, Боб, очень рада. У меня самой эта сцена не идет.
- Ну-с, устраивайся.
И я вскакиваю с места. Стол в моей комнате перекувыркивается вверх ногами, изображая сиреневый куст. Стулья валятся на бок, это - низенькие дерновые скамейки. Умывальник приставляется к комоду - это дача в отдалении. Хватаю зонтик, раскрываю и, став у окна, начинаю, отчаянно жестикулируя, свою роль.
Боб тоже вскакивает с дерновой скамьи, то есть с опрокинутого стула, и, тоже отчаянно жестикулируя, "играет" вовсю у другого окна.
Мы увлекаемся постепенно до того, что забываем все, кроме нашей сцены. И вот, в самый разгар ее, через открытую форточку до наших ушей доходят какие-то странные возгласы со двора. Останавливаемся на полуфразе, заглядываем в окна на двор и, совсем уже смущенные, смолкаем.
- Ах!
На дворе толпа. Какие-то мастеровые, кухарки, прислуга, какие-то мальчишки. Все это, задрав головы до пределов возможного, глядит ко мне в окна.
- Помешанные!
- Сумасшедшие.
- В больницу бы их.
- Накось, как же, так они тебе и дадутся! - слышим мы с Бобом прекрасно долетающие со двора голоса.
- Старшего бы позвать.
- Либо кого из подручных.
- Больно помогут твои подручные!
Мы слушаем… Я с открытым ртом и открытым зонтиком; Боб с изумленным лицом. И неожиданно, взглянув друг на друга, разражаемся таким неудержимым хохотом, что слезы выступают у нас на глазах и градом катятся по лицам.
А на дворе новая суматоха. Очевидно, там окончательно убедились, что у нас у обоих острое помешательство, и кое-кто из более храбрых в толпе решительно направляет шаги к лестнице, ведущей на нашу вышку. Снова звонок, стуки в дверь. Громкие голоса у порога.
- Молчи, Боб, - шепчу я, трясясь от смеха, - перестань хохотать или нас отвезут в сумасшедший дом.
- Они при-ни-ма-ют нас за по-ме-шан-ных, - снова, едва выговаривая слова, заливается он.
- Пустите, не то дверь сломаем, - долетает до нас грозный окрик.
Анюта, вся белая, как ее передник, бросается к дверям, почему-то вооружившись кочергой.
- Стойте, Анюта! - вскрикивает Боб и с самым решительным видом направляется тоже к двери.
- Лорды и джентльмены! - кричит он, широко распахивая дверь, в которую заглядывают испуганные, любопытные и взволнованные лица. - Лорды и джентльмены, неужели вам не приходилось видеть играющего актера? Неужели вы, как азиаты и древние варвары, не умеете отличить талантливого деятеля сцены от жалкого сумасшедшего?
Он говорил очень убедительно и громко, так громко, что старший дворник с двумя подручными слышат со двора его негодующую речь и просят молодого господина успокоиться и толпу - разойтись.
Мы, наконец, снова остаемся одни: я, Боб и Анюта, но о возобновлении репетирования, разумеется, не может быть и речи.
- Идем в сквер к маленькому принцу, - предлагаю я.
- Это единственное, что и остается сделать, - с самым серьезным видом соглашается мой товарищ.
По дороге он признается мне, что не спит ночей, волнуясь и мечтая об Образцовой сцене.
- Ты понимаешь, Лидочка, - говорит он, - ведь все эти три года я вырвал из жизни для того только, чтобы попасть на Образцовую. Провинциальная сцена меня не удовлетворит, я так мечтаю о большой, крупной. Мне кажется, если меня не примут - я не переживу.
- Полно, Боб, тебя примут. Ты самый талантливый из мужчин нашего курса.
- Ты это от сердца говоришь?
- Ну вот, разумеется, от сердца.
- Ведь не каприз это, пойми. Мечта всей моей жизни!
- И она исполнится, - говорю я искренно и убежденно.
- Урра! - кричит он, забывшись, на всю площадь. - За это твоему маленькому принцу покупаю шар вот у того джентльмена, - и он указывает рукою на мужичка, продающего шары.
- Перестань, Денисов, ведь это стоит твоего обеда.
- Ну, это дудки, миледи. Анюта завтра накормит меня у вас, а у принца будет шар, или я полнейшее ничтожество и бездарность.
Он подзывает продавца и покупает самый лучший, большой красный шар. Маленький принц видит издали эту многозначущую для него операцию и мчится к нам во всю прыть своих трехлетних ножонок.
И вот, нужно же было случиться такому несчастью! Маленькие ножонки заплелись немного, и крошечная фигурка, с жалкой гримаской, плача, растянулась на песке. В тот же миг злополучный шар выскользнул из рук Боба и, плавно колеблясь, поплыл в воздухе.
А публике Екатерининского сквера, к великому удовольствию нянек и ребятишек, представилось курьезное зрелище, как длинный человек с желтым лицом факира прыгал на месте с вытянутыми вверх руками, стараясь поймать за веревочку шар, уплывавший все выше и выше в голубое пространство.
* * *
В больших белых залах Вдовьего дома в вечерние часы, когда вся вдовья половина засыпает крепким сном, так приятно заниматься.
Саня Орлова, Ольга и я забрались в самую последнюю и менее других посещаемую вдовами-старушками залу и там решили пройти монологи Антигоны и ее сцены с сестрою.
Десять ударов давно отбило на больших часах в коридоре, и точно легким синеватым туманом сумерек застлало огромную залу. В этом красивом таинственном полумраке так рельефно выделялось серое платье Сани, вся ее небольшая фигура с поднятыми вверх руками, заломленными над головой, Так красиво звучал ее голос, когда она изливала предсмертные жалобы Антигоны:
О, Фивы, обильные колесницами,
О, Деркейские волны,
Рощи лесов заповедные,
Я в свидетели всех вас зову…
Мы с Ольгой стоим притихшие, подавленные этой глубиной чувства, этой красотой темперамента и голоса, такого низкого, грудного и бархатного в то же время.
- Ее приимут - она талант, - шепчет мне Елочка.
- О, она сама не пойдет на Образцовую сцену, - таким же тихим шепотом отвечаю я, - она хочет служить в провинции, она желает играть много хороших и сильных ролей. И она права. Разве это не талант, способный подчинить толпу? А голос?
- Слушай! Слушай! - зашептала с каким-то таинственным восторгом Ольга.
В эту минуту лунный свет прорезал серебристо-голубоватой полоской залу и осветил трагическую фигуру Сани и ее вдохновенное лицо.
Без суда, без расправы,
Ни в чем не повинную
На какое страданье, какой человек
Дочь владыки, меня, обрекает на смерть!..
Полетели крылатыми мощными орлицами прекрасные слова Антигоны, приговоренной к смерти врагом ее умерших братьев и отца. Прекрасная греческая царевна, как живая, встала перед рами.
Но что это? Белая тень заслонила от нас Саню, став между нами и ею… Белый капот, похожий на древний хитон, подобранные под белый же шарф седые волосы, и прямая, девически-стройная фигура появилась перед нами.
- Графиня Кора! Молчаливая графиня! - прошептали мы все трое и склонились перед ней в низком почтительном реверансе.
Она оглядела нас всех троих, при лунном свете сама похожая на странную таинственную сказку. Ее взгляд пробежал мельком по Елочке, по мне и задержался на лице Сани.
И вот произошло то, чего все мы трое не ожидали. Графиня сделала два шага, приблизилась к Сане, и тонкие руки, прикрытые белым батистом матинэ, обвились вокруг шеи девушки. Глаза графини с любовью остановились на печальном, несколько смущенном и чуть-чуть испуганном лице Орловой, и она заговорила, тихим и нежным, как бы надломленным горем голосом.
- Милое дитя… - произнесла она, и точно музыка под рукой незримого музыканта зазвучал в наших ушах ее голос, - я знаю, что вы декламировали сейчас. Я знаю этот отрывок. И под чудным небом Эллады мы с мужем и покойной дочерью слышали эту божественную трагедию Софокла. Это был последний спектакль, который мы видели вместе… Потом уехали в ту ужасную страну, где нас ждало горе, где погиб граф, где умерла моя девочка. Милое дитя, вы не знали горя потери, когда любимое, дорогое существо, осыпанное цветами, лежит неподвижное в белом гробу! Вы не видели горя, милые дети, - уже ко всем нам обратилась она, и ее печальные глаза загорелись ярко, - и не дай вам Бог испытать его. Все приходит, уходит мимолетно: и радости, и грезы жизни, и золотые сны юности, все забывается, но не горе, нет. Горе потери дорогих существ, горе вечно… Будьте счастливы, дети, этого желает вам от души бедная графиня Кора. А за монологи Антигоны благодарю вас. Они дали мне минуту забвенья, один счастливый миг!..
Легкое прикосновение к нашим пальцам холодной нежной тонкой руки - и она исчезла за дверью залы так же быстро, почти незаметно, как и в первый раз.
Саня упала головою на скамейку и, сжав шею пальцами, беззвучно зарыдала от жалости. Я и Ольга стояли, замирая и не отводя глаз от порога, где, как нам чудилось, стояла еще залитая серебряным сиянием месяца тонкая высокая фигура графини. И точно какой-то вихрь ворвался мне в душу.
- Ольга! Саня! - закричала я в приступе какой-то чужой, словно бури захватившей все мое существо, непонятной и неведомой силы. - Оля! Саня! Сколько горя на земле! Вот мы страдаем, волнуемся по пустякам, сгораем на медленном огне и снова оживаем от малейшей неприятности, от маленькой невзгоды или радости. Мы боремся и кипим за этот злосчастный конкурс, за получение места на Образцовой сцене, а тут вся жизнь кончена с молодых лет… Тут умирают близкие у человека, и он, этот человек, эта печальная графиня Кора, навсегда замыкается печатью молчанья от людей. Велика же любовь ее к умершим, если напоминание об "Антигоне", виденной ею с ними, заставило ее заговорить.
Я хочу сказать еще что-то и не могу… Мои мысли кружатся, как огненные птицы, и душа моя горит, как в огне. Смутные образы встают передо мною. Я не в силах оставаться в этих залах, меня влечет на воздух, за стены Смольного монастыря. Лечу как на крыльях, несусь по длинным коридорам, оставив в недоумении моих подруг. Беру извозчика и умоляю его скорее ехать на Фонтанку. Что-то толкает меня, что-то гонит вперед… Желание писать стихи, как бывало в дни юности и отрочества? Вылить в дневнике свои мысли на бумагу? Нет, это что-то другое, чему еще нет названия, нет имени, что совсем еще ново и непонятно для меня.
Дома все спят, и никто не слышит моего прихода. Впрочем, никто и не должен слышать: у меня ключ с собою, которым открываю неслышно дверь. Проскальзываю в мою комнату, по дороге перекрестив и поцеловав маленького принца в его кроватке.
Лампа зажжена… Белая чистая тетрадь раскрыта передо мною.
Писать стихи?
Нет.
Дневник?
Тоже нет.
Я хочу отдать из моей души то, что зародилось в ней в эту странную и красивую ночь начала весны. Я хочу говорить о человеческих страданиях и человеческом горе, хочу сказать о борьбе житейской, о сильных и слабых людях, о горячо любящих родителях, теряющих свои сокровища, о детях-сиротах, оторванных от семьи, как жалкие листики от деревьев… О всяком горе и о счастье, о любви и дружбе, тесной дружбе людей… И о странных случайностях жизни, и о таинственном и прекрасном, что бывало уже в моем недолгом бытии. Невольно оглядываюсь назад, на дни детства, отрочества, институтской жизни… Вижу далекие образы, вижу светлые и темные стороны жизни. Бегут и сплетаются пестрой вереницей воспоминания… И ярко-ярко, точно откуда-то из глубины моей мысли, обрисовываются два стройные образа двух девушек: одной, кроткой, нежной и печальной, немного Елочки, немного Сани Орловой, немного Елены Гордской, моей институтской подруги, и другой - вольнолюбивой, гордой и свободной кавказской княжны, получеркешенки, полугрузинки, смелой и прекрасной дочери гор и долин, погибшей в юную пору. Рядом же с нею чудным призраком является образ ее отца, обожавшего дочь…