* * *
Я освободилась только к шести часам вечера на другой день. Утром и днем занятие на курсах, потом надо было сменить Анюту, которая разрывалась на части от прибавившейся ей новой роли няни.
Об обеде нечего было и думать. Анюте не до него. Едва удалось сварить кашку Юрику и зажарить ему котлетку.
Маленький принц - самое требовательное существо в мире. Он любит, чтобы его развлекали неустанно и занимались с ним с утра до вечера, как и подобает маленькому принцу.
К шести часам приходит Ольга, чтобы сменить меня, и приносит моему сынишке бумажного паяца.
Юрик сразу заинтересовывается паяцем, потом коралловым ожерельем на шее Ольги. Незаметно, чтобы не дать ему повода поднять крик на всю квартиру, как это бывает в минуты моего ухода, выскальзываю за дверь. На дворе сталкиваюсь с Васей Рудольфом.
- Пришел за лекциями. Одолжите, коллега.
- Вася, умоляю вас, помогите Ольге занять Юрика. Я еду к Саше, - наскоро говорю я.
- Ей лучше?
- Какое! А впрочем, я ничего не знаю пока.
- Не беспокойтесь. Мы займем ваше сокровище. Наш общий маленький повелитель не будет иметь повода быть недовольным своей свитой, - пробует пошутить он, но голубые глаза его грустны. Ему, очевидно, жаль Сашу, как и всем, кто знает эту милую, чуткую, удивительно честную женщину.
Я киваю ему головою и спешу дальше.
Сегодня воскресенье. На улице веселая праздничная толпа народа. Идут студенты, учащиеся барышни, служащие и освобожденные от работы фабричные мастеровые. У всех веселые, довольные лица. Всех наполняет и радует расцветающий праздник близкой весны.
А у меня в душе тьма и тревога. Что-то с Сашей?
Доктор не дал мне надежды, но ведь доктора могут иногда ошибаться. Робко цепляюсь за эту слабую мысль и вхожу в больничный сад. Воробьи чирикают, как и вчера, радостно и звонко. И воздух марта чист, весел и свеж.
У заразного барака останавливаюсь, чтобы перевести дыхание, потом вхожу, миную длинный коридор, проходную комнату, не встречая никого… Вот и маленькая палата… Открываю дверь…
Где Саша? Ее кровать пуста.
Неслышными шагами подходит ко мне сестра милосердия и говорит торжественно и тихо:
- Она в часовне. Вы можете пройти туда.
- Она?!.
- Она умерла сегодня в полдень, - так же тихо произносит сестра.
На меня находит столбняк. Я не могу двинуться с места.
- Она умерла без особых страданий, - тихо продолжает сестра, - и до последней минуты вспоминала вас… Уже едва дыша, она заботилась о вас и о вашем ребенке. Просила выбрать ему няню получше… Просила не выпускать гулять в легкой шинельке. Говорила, что забыла починить ему старые чулочки. Ах, какая это нежная, полная самоотречения привязанность к вам!..
- Да… Я знаю… - вырвалось у меня с таким отчаянием, с такой беспредельной тоской, что сестра невольно положила мне руку на плечо и сказала уже иным тоном и голосом:
- Ну, Господь с вами! Что вы! У вас есть сын. Не надо отчаиваться. Живите с Богом для него. Хотите, я дам вам провожатого в часовню?
- Нет, не надо. Я найду дорогу.
- Но там, кроме вашей, есть другие мертвые. Вам будет жутко и неприятно.
- Нет, нет, я хочу одна…
* * *
Хотя на улице почти еще светло, но в небольшой часовне, помещающейся во дворе больницы и лишенной окон, стоит жуткая полутьма. Неверный огонек лампады и две-три свечи перед образами слабо освещают эту каменную церковку, похожую на склеп. В притворе, на возвышении стоят, как бы тесня друг друга, простые однообразные гробы. Подхожу к первому. Мужское синее лицо с густою бородою. Дальше костлявая, страшная, как скелет, высохшая старуха. Еще дальше мальчик… О, сколько их здесь!..
Мерцающий огонек лампады играет на лицах умерших, и кажется, что эти лица странным образом движутся, оживают…
Мне становится трудно дышать в этом царстве мертвых. Малодушный страх гонит отсюда на воздух, к живым.
Подавив усилием воли непрошеный, ничем не объяснимый страх, подхожу к последнему телу, заглядываю в лицо.
- Саша!..
Это она. Смерть унесла с собою страшные следы ее жестокой болезни. Лицо прояснилось, просветлело, и выражение бесконечного покоя легло на юные черты.
Недавнего страха как не бывало. Я склонилась на холодный пол часовни и, сжимая до боли руки, шептала, обливаясь слезами:
- Саша, милая, добрая, нежная, заботливая Саша! Как мне тяжело без тебя! Как я люблю тебя, Саша, какая печальная жизнь потянется теперь без тебя, без твоей любви и ласки…
* * *
Апрель стоит горячий. Жарко, точно в июне. Тянет на лоно природы, в сосновые леса Финляндии, к прохладным озерам. Но уехать нельзя - у нас экзамены. Сижу целыми днями у открытого окна и занимаюсь. А в душе печаль по Саше. Все так живо напоминает ее и - брошенный на окне кокошник, и бусы, которыми играет маленький принц, а главное, ее голос и песни, которые стоят в моих ушах с утра до вечера.
Маленький принц тоскует и зовет Сашу. Анюта плачет по вечерам и каждую ночь видит ее во сне.
В день похорон приехала из деревни мать умершей. Я ей отдала все сбережения Саши, все ее платья, все, что она имела. Старуха надорвала нам сердце своими причитаниями и плачем. Это была ее любимая дочь.
Ах, почему так жестоко сложились обстоятельства! Почему я не обратила должного внимания на Сашину болезнь! Зачем не употребила все силы и не позвала доктора! Может быть, она была бы жива…
Какая пытка - учиться с этим адом в душе, с этим запоздалым раскаянием. Я складываю тетради и несусь к Смольному.
- Оля, Елочка! - кричу я вышедшей навстречу подруге. - Оля, милая, я с ума сойду, если все это продолжится еще. Спаси меня, Оля, от моих мыслей, от моей муки.
Елочка, только что усердно долбившая коринфский и дорийский стили, покорно захлопывает тетрадь с лекциями и смотрит на меня мечтательными глазами.
- Лидочка, милая, успокойся! - отвечает она и, подняв глаза к небу, добавляет: - Ей там лучше, Лида… У нее сейчас крылья за плечами и тело легкое, прозрачное, как у чистых дев далекого рая… И она царит в безбрежности или гуляет в заоблачных садах…
- Не то! Не то! - повторяю я, нимало не удовлетворенная словами мечтательной Елочки. - Не то, Оля, милая! Я хочу живую, радостную Сашу, я хочу ее видеть, говорить с нею.
- Мечтать лучше, нежели жить действительною жизнью, - шепчет задумчиво Оля.
Она осталась верна себе, эта милая мечтательница. Такая же, какою была и в институте. Но в ее заоблачных грезах мало для меня утешительного. Ольга, нежная, тихая и покорная, не рождена для житейской борьбы. Она склоняется под ударами судьбы. А по-моему, надо бороться до последних сил, чтобы победить непобедимое.
* * *
Из Смольного со Вдовьей половины я несусь к Орловым. Это какая-то удивительная семья, забывающая себя ради близких.
Сама Зоя Георгиевна Орлова, вся седая от какого-то неведомого горя, с трогательной заботливостью осведомляется о моем состоянии.
- Не убивайтесь, Лидочка, - говорит она, - берегите свое здоровье. Время залечит все. И горе, и радость преходящи.
Ах, как нежен голос этой женщины и как ясно ее лицо с затаенной печалью в глубоких темных глазах…
За чаем Саня с озабоченным видом говорит мне, что ее серьезно беспокоит Федя Крылов, который очень ленив, она будет сама готовить его к экзаменам.
И Султана ее также волнует, но уже по другой причине. У нашей дикарки есть неприятная привычка: она совсем не признает чужой собственности. Так, съесть чужой завтрак, надеть чужие ботинки, прогуливаться в чужой кофточке, как будто это ее собственная, - для Алыдашевой ровно ничего не стоит. И делает она это с такой откровенной детской простотою, что нет никакой возможности рассердиться на нее.
- Она невозможна! - возмущенно передает мне Саня, и вся ее правдивая душа глядит на меня из ее печальных темных глаз. Вчера, знаете, что она выдумала? Пальто Виктории Владимировны надела и отправилась в нем завтракать в кондитерскую. А наша "классная дама" захотела раньше уйти из школы. Смотрит, пальто нет. Скандал страшный… Мамочка, хоть бы вы наставили хорошенько наше сокровище, - обращается она к матери в то время, как братья ее хохочут неудержимо.
- Нда-с, экземплярчик! - говорит младший Володя.
- И ничего тут особенного нет, непосредственность только, - смеется старший, Павел.
У них есть еще брат. Но о нем никогда не говорят при посторонних. Это тайная печаль семьи. Из-за этой тайной печали побелели волосы матери, и грусть залегла в прелестных глазах Сани, а лица Павла и Володи стали сосредоточенны и строги, несмотря на молодость.
Поздно вечером ухожу из гостеприимной квартирки на Васильевском Острове и уношу с собою уже не прежний страшный груз, бремя отчаянной тоски по Саше, а умиротворенную тихую печаль.
Зоя Георгиевна, отпуская меня, целует и крестит.
- Если снова взгрустнется, Лидочка, приходите к нам. На людях легче бывает, да и разделенное горе - полгоря, как говорится. Саня моя вас полюбила, да и все мы. Придете? Да?
Разве можно не отозваться на этот теплый родственный призыв?
- Приду, конечно, приду! Спасибо!
* * *
Бегу стремительно домой с экзамена. Слава Богу, конец. Выдержала - не осрамилась!
И последний, самый страшный, специальный, сошел сегодня. Я читала монолог из "Орлеанской девы", потом разыгрывала сценку из Островского с Федей Крымовым и Кареевым.
Все мои однокурсники перешли на второй курс. "Маэстро" доволен. Султана не экзаменовалась: она вольнослушательница. Она только "присутствовала" и тотчас после экзаменов исчезла куда-то, захватив перчатки Шепталовой и зонтик Ольги.
После экзамена "маэстро" задержал нас, раздавал работу на лето в виде водевильных ролей и драматических этюдов. Подавал нам советы читать полным голосом в лесу, в поле, приглядываться к лицам встречных, изучать типы, заносить в записную книжку, зарисовывать то или другое характерное лицо. И на прощанье подал нам всем руку.
На радостях Боб прогремел своим басом "ура", а Федя Крымов вскочил на кафедру и оттуда с азартом заявил на всю школу, что он счастлив, что не провалился; и что не провалился он исключительно благодаря Сане, которая носилась с его экзаменами больше, чем со своими; и что он всех нас любит, как "сорок тысяч братьев любить не могут", а потому перед долгой разлукой предлагает нам всем перейти на "ты".
- Да! Да! Разумеется на "ты", - подхватил Коршунов.
- А вы браниться не будете? Вы такой вспыльчивый, Боря, - лукаво прищурилась на него Маруся Алсуфьева.
- Я не буду, - комически детским голосом пропищал юноша.
Вася Рудольф, со свойственной ему деликатной выдержкой, долго протестовал, но решение прошло. Мы дали друг другу слово быть на "ты" и держаться тесной, родственной семьей.
Весь этот день переживался мною бесконечное число раз, пока я стремительно неслась по шумным петербургским улицам к себе в Кузнечный.
Надо торопиться с укладкой и помогать Анюте. Завтра мы едем.
Пробегая мимо чугунной ограды Владимирского сквера, вижу маленького принца, пресерьезно, с раскрасневшимся личиком, копошащегося в песке вместе с другими детишками. Его новая няня сидит на скамейке.
Эта новая няня, важная седая старуха, с первого же часа своего поступления внушала мне какое-то невольное смущение. Она служила и у "ее сиятельства графини К.", и у "баронессы М.", и у "генеральши Н.", и у "адмиральши В.", и постоянными поучениями, как надо воспитывать "дите", чтобы оно не болело, совсем уничтожала меня. Я, никого никогда не боявшаяся до сих пор, положительно начинаю трусить. Она умеет по особенному рецепту приготовить котлетку, и "дите" у нее не плачет, и молочко-то она подогреет "в самый раз", и сказки рассказывает такие, что просто прелесть… И все же я боюсь ее потому, что она постоянно критикует мою материнскую неопытность и держит меня, как говорится, "в респекте" во всем, что касается моего Юрика.
Сейчас мне безумно хочется влететь вихрем за ограду, подхватить на руки моего "маленького принца" и целовать безудержно его разгоревшуюся от жары мордочку. Но этого нельзя. "Аристократическая" нянька запрещает зря волновать "дите". Ведь если я утащу моего мальчуганчика к себе, он уже не пожелает к ней вернуться.
Скрепя сердце, прохожу домой.
Дома сюрприз.
Анюта стоит над пустой кастрюлей и проливает горькие слезы.
Это она о Саше, - мелькает у меня быстрая мысль, и сердце болезненно екает.
- Полно, Анюта, полно. Мертвую этим не воскресить.
И вдруг она разражается целой тирадой.
- Да пущай бы она померла лучше, чем людей подводить-то… Да я, барыня миленькая, ее бы не знаю как за это… Да она кровь мою всю выпила…
- Кто же? Кто это? Говорите толком, Анюта.
- Да она, прости ее, Господи, верченая эта. Турчанка она, что ли. Ах ты, грехи тяжкие, чтоб ее…
- Ничего не понимаю, - говорю я недоуменно.
- Пройдете в комнату, так поймете; небось, кушать-то хочется?
- Очень, - откровенно сознаюсь я.
- Ан и не придется вам, говорю, кушать-то!
Прохожу в первую комнату, служащую мне одновременно столовой, гостиной и спальней (так как на ночь мне стелется там на широкой оттоманке). На столе грязные пустые тарелки, остатки соуса на блюде, кусочки хлеба и на самом видном месте записка. Огромные корявые буквы гласят: "Пожалуйста, не сердысь, я съила твою курыцу. Она била вкусни, толъко малы соли. А супу тоби оставила. Ешь на здоровья. Твоя Султапка".
Не угодно ли! Она съела мой обед! Съела так же просто, как носит чужие вещи и треплет до дырок чужие сапоги.
Приятная перспектива, нечего сказать, остаться без обеда!
И все-таки мне смешно. В первый раз смешно со дня Сашиной смерти.
Нечего делать, глотаю пустой суп (потому что с редкой предусмотрительностью Султана и тут осталась верна себе и повытаскала из него все клецки) и посылаю Анюту за колбасой, долженствующей заменить мне второе блюдо.
А вечером до поздней ночи укладываюсь. Утром мы уже уезжаем. Уезжаем в тихий, маленький рай, где такие высокие и зеленые сосны, где столько сладкой грустной тишины и голубых прозрачных озер…
* * *
Почти целый год прошел незаметно. Снова январь, радостно бодрящий своим студеным дыханием.
В широкие окна аудитории льются скудные зимние лучи солнышка. В печке весело потрескивают дрова. Сижу между Ольгой и Саней Орловой и спешно записываю лекции по Бытовой Истории.
- О-де-ж-да рим-ско-го гла-ди-а-тора, - умышленно растянуто, чтобы дать нам поспеть за ним, певучим хохлацким голосом говорит Цеховский, - состояла из…
Слева от меня Боб Денисов переговаривается с Федей:
- Так и передай: меньше восьми целковых я не поеду. Что, в самом деле. Мы ведь второкурсники.
Я отлично знаю, о чем они говорят. Несмотря на запрещение "маэстро" участвовать в частных театрах, они играют. Где-то за Невской заставой лицедействуют, главным образом, Боря Коршунов, Саня Орлова, Маруся Алсуфьева и Лили Тоберг. Там же - Федя, Володя Кареев, Боб и Береговой. Не играют только Вася Рудольф и Ольга да еще Ксения Шепталова, потому что ее великосветская тетка не разрешает, Султана, которой никак нельзя выступать с ее тарабарским наречием, и я. Ольга по вечерам служит в конторе Смольной богадельни, находящейся подле Вдовьей половины. Я же не имею времени играть, занятая, помимо курсовой работы, еще и переводами. Один лишь Вася Рудольф отказался от участия в спектаклях исключительно из повиновения "маэстро".
"Что мы обещали маэстро, то должно быть исполнено свято", - и другого мнения не может быть у него на этот счет.
В душе каждый из нас не может не уважать такого решения Васи; явно же - мы все чуть-чуть подсмеиваемся над ним:
- Тихоня. Пай мальчик. Ни капли горячей любви к искусству. Корректный немчик. Педант.
Кстати сказать, характер Бориса очень изменился за последнее время. Ореол ли таланта вскружил немножко ему голову или же он был слишком занят своими постановками спектаклей за Невской заставой, где играл главные роли, - но Борис стал неузнаваем: рассеян, вспыльчив, раздражителен. С ним почти невозможно разговаривать спокойно. Говорит дерзости своим и чужим на каждом шагу. Одна Маруся Алсуфьева имеет на него какое-то необъяснимое влияние. Ее детская непосредственность и веселость, ее звонкий смех, беспечность и умение развеять самые хмурые настроения не могут не оказать своего действия. Она и Борис в перемены между уроками ходят по коридору и горячо беседуют, размахивая руками. И после таких бесед Борис как будто делается мягче, добрее.
- Все это кончится свадьбой, - запевает басом Боб.
- Не говори глупостей, - обрывает Боба Маруся и грозит пальцем.
- А почему бы и не быть свадьбе? - возмущается Борис. - Скажите, пожалуйста, что я отщепенец какой или бездарность, стыдно, что ли за меня замуж идти?
- Нет, нет! Только не бездарность. Нет, - торопится успокоить его Маруся. - Только не бездарность. Ты большой талант.
И глаза ее горят неподдельным восторгом.
Сейчас мы все сидим на лекции "Бытовой". Пока я, Саня и Ольга ведем запись, Борис повторяет роль из той пьески, которую мы будем репетировать перед "маэстро" нынче в школьном театре. Мы уже давно репетируем одноактные пьесы, драматические этюды и отрывки. С будущего года, на третьем курсе, пойдут другие, серьезные, трудные для нас, таких еще молодых и неопытных.
Лекция "Бытовой Истории" приходит к концу. В перерыве между нею и "Историей Драмы" к нам заходит инспектор Пятницкий.
- Господа, - говорит он, - я должен вам передать желание директора, а именно: вам необходимо являться каждый день в наш образцовый театр и изображать толпу, то есть, иными словами, играть бессловесные роли статистов. До сих пор выступали наемные статисты, теперь директор желает передать это дело в руки "курсовых". Надеюсь, милостивые государыни и милостивые государи, что вы не уроните достоинства нашей школы. Ведь на этих подмостках с вами будут такие великие имена, как ваш уважаемый "маэстро" Давыдов, Савина, Комиссаржевская, Стрельская, Варламов, Писарев… Все они - величайшие столпы русского театра. Не правда ли, вы постараетесь отличиться, господа?
Мы несколько секунд молчим, не зная, что ответить. И острая радость, и неожиданность лишают нас слова. Наконец, Коршунов, опомнившись, выступает вперед.
- Собственно говоря, - начинает он со своим обычным видом рассеянного мечтателя, - эта новая обязанность возьмет массу времени, но лицедействовать, хотя бы в виде молчаливых статистов, с большими именами приятно.
- Я думаю, - немного иронически соглашается инспектор, недолюбливающий Бориса за его слишком независимый тон и вид.
Этот день то и дело приносит сюрпризы. В дамской гостиной, во время чаепития, ко мне подходит Наташа Перевозова и с таинственным видом отводит меня в сторону: