- Тут, - и, легко отодвинув в стороны несколько тынин, открыл неширокую щель. - Лезь.
Ленька без труда перелез в огород Оглоблина. За ним и Култын.
- Теперь ложись и - ползком. За мной. И не шуми.
Сначала вдоль межи, потом между рядами капусты, помидоров, между грядками бобов и моркови они добрались до какого-то бугра, заросшего той же лебедой, только пониже.
- Вот она, баня... - произнес Култын одними губами... - Дверь с той стороны... А я тут... Да живей...
У Леньки неприятно защемило сердце, но он, не мешкая, дополз до осевшей приоткрытой двери и очутился в полутемной низкой бане, пропахшей гарью и гнилью. Ленька присел на некоторое время, чтобы перевести дух и привыкнуть к этой полутьме. Наконец его глаза выхватили в углу полуразвалившуюся каменку, грубо сколоченную скамью, а напротив - полок. Туда и полез Ленька.
Сердце его колотилось. У него было такое чувство, будто он попал в гадючник и вот-вот дотронется до чего-то живого, скользкого и холодного. И когда Ленька нашарил в дальнем углу что-то мягкое и липкое, он с непроизвольным вскриком отдернул руку и отпрянул от полка.
Несколько успокоившись и смахнув со лба пот, Ленька снова полез туда. Решительно протянув руку, до ломоты сжав зубы, он ухватил это мягкое и липкое и выволок его из-под полка. В сером свете небольшого окошка, присевшего на землю, Ленька взглянул на свою находку, взглянул и судорожно передернул плечами - он узнал ее, страшную черную лапу, которую видел тогда ночью, убежав от Тимохи Косого. И как тогда же, ему вдруг сделалось нехорошо. Он едва удержался, чтобы с визгом не отшвырнуть лапу и не выскочить опрометью на свет, на свежий воздух.
Это была пятипалая рукавица, сшитая из тряпок и пропитанная дегтем. Каждый палец был толстый и длинный, а ладонь шириной, пожалуй, в четыре Ленькиных. Он надел ее на руку, повертел перед глазами. "Вот тебе и дьявол,- подумал.- Кто: сам лавочник или Елбан?" Но раздумывать долго не было времени, и Ленька, ухватив двумя пальцами "лапу", понес обратно. Из-под полка чернело еще что-то. Ленька вытащил. Это оказалась широкая и длинная холстина, сшитая из трех-четырех полос и окрашенная в темное. "Вот и одежка его. Завернется с ног до головы - веретено!"
Засунув "лапу" и холстину на место, Ленька выбрался из бани и вздохнул облегченно. Култын нервно прошептал:
- Слава богу!.. Чего так долго? Тут ходит кто-то по огороду, хрумкает, сопит. Я уж думал того... Тебя этот... вурдалак жрет.
Ленька хотел было засмеяться, да неподалеку раздался грубый лавочников голос:
- Поди сюда, Титка!.. Ты, это самое, кончай игры со своими приятелями тут, в огороде. Ишь, грядки потоптали... Плеть вот огуречную сломали... И в баню чтоб ни ногой: рухнет, придавит насмерть.
- А мы, тять, только во дворе играем,- соврал Титка.- Зачем нам в огород-то?
- Видел, потому и говорю. А то гляди: надеру зад - неделю не сядешь.
А шаги все ближе и ближе. У Леньки сердце будто переместилось в голову - застучало в висках. Култын как сидел, прижавшись спиной к стене бани, так и застыл, лишь водил загнанно круглыми глазами.
- Слышь-ка,- раздался голос Оглоблина уже совсем близко,- принеси топор.
Култын дернулся, словно проснулся, слабо шевельнул рукой и беззвучно пополз в лебеду. Ленька следом, боясь громко дыхнуть. Обратный путь показался намного длиннее. Ленька даже ободрал живот, так прижимался к земле. Опамятовались, когда пролезли через плетень и Култын водворил на место сдвинутые тынины.
- Ух и напужался я!.. - прошипел он, облизнув губы.- У меня и досе что-то в животе трясется... Это зачем бы Оглоблину топор, а?
Ленька пожал плечами:
- Кто его знает... Айда-ка побыстрей отсюда.
Они выбрались из лебеды на тропку, потом пошагали по дороге к центру села.
Култын заглянул Леньке в лицо.
- Ну, видал эту?..
- Видал.
- Вот. А не верил еще. Ить страшная, а?
У Леньки не хватило духу соврать:
- Страшная, язва...- Помолчал малость, добавил: - Поначалу. Потом - нет. Потому что это...
Хотел было сказать, что это никакая не лапа, а рукавица, но осекся: очень уж ненадежный Култын - возьмет да выболтает. А Култын уже ухватил Леньку за руку, заглянул нетерпеливо ему в глаза.
- Что хотел сказать? А? Скажи, Лень!
- Да ничего... Лапа, говорю, страшная, должно быть, давно валяется там.
- А чья она, Лень?
- Похоже, вурдалак какой-нибудь оставил.
- Да ну?! - прошептал Култын.- Вот, а ты смеялся. Что теперь будет, а?
Ленька усмехнулся.
- Ничего не будет, если ты не станешь болтать. А сболтнешь, тогда гляди - обратает.
До самой сборни Култын больше не проронил ни слова - думал. У сельсовета остановились. Ленька произнес, как можно равнодушней:
- Ты давай иди домой, а я загляну в сельсовет. Дело у меня тут...
Лыков и Иван Старков сидели за столом, перелистывали какие-то бумаги и о чем-то спорили. Увидав Леньку, они оборвали разговор на полуслове и выжидательно уставились на него. Ленька с ходу подошел к столу и произнес:
- Нашел я этого контру.
- Какого? - поднял брови Лыков.
- Дьявола. Ну того, кто метки ставит на воротах.
И Ленька торопливо принялся рассказывать, как все получилось и как он не только видел в оглоблинской бане "лапу", пропитанную дегтем, но даже надевал ее на руку.
Лыков слушал молча, не шевелясь и не мигая, лишь губы его чуть подрагивали в уголках рта. Когда Ленька закончил, Лыков встал, с грохотом уронив табуретку.
- Ну, Леньша, ежели все это так, то я тебе... То я расцелую тебя, браток. И будешь ты мне лучшим другом и товарищем...
Все было так. Их взяли сразу обоих, когда они только сели за стол ужинать. Увидав в дверях Лыкова с самооборонцами, они в одно мгновение все поняли и оценили. Лавочник как поднялся с табуретки, так и застыл в растерянности. А Елбан сидел. Только лицо его, впервой наверное, из красного стало серовато-белым. Едва Лыков перескакнул порог и успел сделать к ним шаг-другой, Елбан вдруг вскочил, схватил табуретку и с огромной силой швырнул ее в Лыкова. Лыков упал. Елбан единым махом очутился у окна, высадил плечом раму и вывалился на улицу. Все произошло так быстро и неожиданно, что никто не успел ничего сообразить. Елбан бы убежал. Убежал бы, если бы не напоролся там, за окном, на чугунный кулак Сашки Кувалды.
И вот они идут под винтовками самооборонцев, опустив глаза в землю: тяжело, страшно глядеть в лица и самой охраны, и людям, что молча и хмуро стояли по обочинам дороги. Позади скакал Лыков, рядом с ним шагал Иван Старков с небольшим свертком в руках.
В сельсовете Елбана и лавочника втолкнули в комнатку секретаря и заперли там, поставив у окна и дверей охрану. А над крыльцом, чтоб все видели, Иван Старков прибил одежду "дьявола" - черную холстину и "лапу". Люди подходили, разглядывали их, одни с робостью и опаской, другие с брезгливостью. Однако все с удивлением спрашивали друг друга: кто из двух был "дьяволом" - отец или сын? Или оба? И тут же растерянно качали головами: "Вот ить штукари, а? Кто бы мог подумать, а? Сколь душ погубили, ироды!.."
Все побывали в этот вечер у сельсовета, все вдоволь нагляделись на "дьяволову лапу".
Но никто не видел и не слышал, как на другом конце села, ударив с места в галоп, рванулся по дороге к лесу всадник, низко припав к гриве и безжалостно нахлестывая коня. Это был Никита Урезков...
Глава 13.
ЧЕЛОВЕК В ЗЕЛЕНОЙ ФУРАЖКЕ
В полдень из Барнаула приехал дядька Аким. Он еще не слез с телеги, а Ленька уже понял - у дядьки Акима удача, подбежал к нему:
- Привез?!
- Привез. Все привез, Леньша. Даже более того, что думалось.
Пока дядька Аким умывался, Ленька успел распрячь коня, заглянуть под сено в телеге, где, аккуратно умотанные в промасленные тряпки, лежали, воронено поблескивая, инструменты. Боже мой, что это была за красотища! У Леньки даже дыхание сперло от восторга! Здесь лежали топоры, молотки, щипцы с разными носами, каких ему и видеть не приходилось: с длинными, с широкими, с круглыми, лезвия для рубанков, долота и еще многое другое, чему Ленька совсем не знал названия и применения. Он трогал инструменты, перебирал их и только повторял восторженно.
- Ох, ты!.. Ох, ты!..
За обедом дядька Аким, так же восторженно, как Ленька разглядывал инструменты, рассказывал о том, как он добрался до Барнаула, как долго блуждал по городу, пока не отыскал главных железнодорожных мастерских, где работает друг и товарищ Лыкова, тоже бывший матрос, Дементий Нагайцев. Они вместе служили на одном корабле, рядом прошли всю гражданскую войну. Слесарь. Чинит паровозы. И секретарь партийной ячейки. К нему-то и послал Лыков дядьку Акима за помощью. "Демка все сделает, ежели будет хоть малая возможность,- напутствовал перед отъездом Лыков.- Только объясни ему все толком и убедительно".
- Ладно. Нашел я его, рассказал про нашу с Лыковым просьбу. Он выслушал, погмыкал в усы: поговорю, мол, с товарищами - тогда. На другой день взял он меня с собой в мастерские. Эх, Леньша, чудо это какое! Помещение как вся наша усадьба, а то и поболее. Машины везде стоят - станки называются: жужжат, гудят, ухают, ажио пол трясется. Молоты паровые. Любую железу в лепешку пришлепнут... Ну да не о том речь... В обеденный перерыв Дементий созвал своих товарищей. "Вот,- говорит,- гость к нам из села прибыл, товарищ Подмарьков. Хорошее они там дело задумали и к нам за помощью обращаются". Потом глянул на меня, подмигнул этак весело, подбадривающе и сказал: "Он счас нам обо всем сам и расскажет. Давай, товарищ Подмарьков. Не робей. Свои люди".
Дядька Аким отложил ложку, смущенно покачал головой, крякнул даже.
- Да... Не мастак я оказался речи-то сказывать... Ну, словом, потолковали. Я им про житье-бытье обсказал, про нашу задумку - трудовую школу для бедноты да бесприютной ребятни. Рабочие это сидят кружком, кто ест, кто курит, кто просто поглядывает на меня, и ни у кого на лице не видать, слышь, никакого сочувствия. Засомневался я: ну, думаю, пропало мое дело. Обида взяла, прямо-таки расстроился. "Что же вы,- говорю,- молчите? Ить ежели делать новую жизнь, то делать ее надобно разом: и в городе, и на селе. А ежели у нас с вами братство меж мужиком и рабочим, как, дескать, Ленин Владимир Ильич возгласил, то вы для нас есть наипервейшие товарищи и нам, окромя вас, помощи больше ждать неоткуда". Гляжу, заулыбались хорошо, запереговаривались, закивали головами. Один молодой такой, безусый и чумазый, вскочил да будто петушок прокукарекал: "Правильно товарищ крестьянин говорит. Мое, дескать, предложение: всем оставаться ежедневно после работы на три часа, пока не изготовим инструмент для сельской трудовой школы". Меня ажно слеза прошибла...
Дядька Аким и сейчас, рассказывая, вдруг поспешно отвернулся и провел ладонью по глазам.
- Вон оно как, сынок, нынче жизнь наша пошла... В кои веки было такое, чтобы вот эдак взяли люди и отдали свои богатства другим так, без оговору, безо всяких денег, да еще с радостью? А? Когда было такое? - Голос у дядьки Акима дрожал от сдерживаемого волнения.- Воистину пришло царство трудового люда, где каждый каждому... Эх, заговорился я тута... Побегу-ка к Захару, порадую его да поговорим. Поклон передам от Дементия!
Ленька тоже встал. Все, что рассказал дядька Аким, было настолько интересным и удивительным, что в другое время ему бы и недели не хватило на разговоры и раздумья. Но нынче своих новостей хоть отбавляй.
- Я с тобой, дядь Аким. Скоро сход начнется. Лыков созывал. Говорить будет.
Они пошли. По дороге Ленька рассказал дядьке Акиму все, что произошло в селе, пока его не было. Вся радость, все оживление, которые переполняли дядьку Акима, сразу увяли, лицо его осунулось, скулы обострились.
- Ну и где они теперь, Оглоблины?
- В уезде. Два дня сидели в сельсовете: Лыков все думал, как их увезти отсюда, чтоб не отбили по дороге. Как Ощепкова. Увезли прямо степью... После первой ночи у Лыкова на заборе бумажку нашли: ежели, мол, не отпустит Оглоблиных - лютая смерть ему будет. И всем остальным, кто брал их.
Больше дядька Аким ничего не стал спрашивать, а только еще шире зашагал к сельсовету.
Там уже толпилось полно народа. На площадке крыльца стояли Лыков и Иван Старков, нетерпеливо поджидая, когда подойдут остальные. Ленька увидел Култына. Это впервой после того дня, когда они лазили в оглоблинскую баню. Култын стоял на отшибе, настороженно оглядываясь по сторонам. Ленька махнул ему рукой:
- Айда сюда, к нам.
Култын подбежал, заговорил торопливо:
- Слышь, Лень, тута где-то лазят Быня с Титкой... Боюся я их.
- Чего вдруг?
Култын замялся, потом жалобно и тихо произнес:
- Я Быне про тую лапу сказал...- И быстро, чтобы Ленька не перебил: - ему одному, по-дружецки... Ну, что мы лазили в Титкову баню и видели лапу...
Ленька поморщился досадливо:
- Дурак!
Но Култын будто и не слышал:
- А теперя Быня говорит: жди лютой кары. Грит, тая лапа обязательно прилезет ко мне ночью и станет с меня шкуру спущать. Али Титка башку пробьет... Что делать, Лень? Я и то сколь дней из избы ни ногой...
Ленька хохотнул зло.
- Об этом раньше надо было думать. Пусть шкуру спускают и башку твою пробивают. Чтоб держал язык за зубами. Ведро ты дырявое.
- Слышь, Лень...
Но Ленька остановил Култына:
- Ладно. Погоди. Вишь, Лыков руку поднял.
Сборня притихла, приготовилась слушать. Лыков заговорил о том, что молодая Советская Республика сейчас переживает тяжкое время, что на Дальнем Востоке все еще идет война с японцами и отрядами атамана Семенова, что по Сибири злобствуют шайки и банды из белогвардейских недобитков и кулачья. Что это-де явные наши враги. Но немало затаилось по селам и скрытых врагов, которые только и ждут случая, чтобы поднять свои гадючьи головы и побольней ужалить Советскую власть, и ее защитников. Но не они сегодня страшны народу. Страшен другой враг, самый лютый и беспощадный,- разруха и голод.
Лыков приумолк, словно скапливая силы, пробежал быстрым взглядом по лицам собравшихся. Он медленно вынул из кармана пиджака газету, развернул ее и поднял над головой.
- Вот они,- глухо произнес Лыков,- стон и слезы наших братьев и сестер Поволжья. Десять миллионов голодных крестьян просят нас, сибиряков, умоляют: помогите, не дайте помереть, спасите наших детишек. Десять миллионов! И не просто голодных - умирающих от голода! Слушайте.
Ленька почему-то всегда думал, что неурожай, а потом голод случился только в их уезде, что только им выпала такая страшная беда. А тут!.. Столь губерний пухнет с голоду, столь людей мрет... "В Бузулукском уезде Самарской губернии умерло голодной смертью тридцать три тысячи людей, в Бугурусланском - двадцать тысяч, в Пугачевском семьдесят восемь. В самой Самаре сорок тысяч... В селе Таловке Казанской губернии население полностью вымерло. Трупы разлагаются в домах. Уфа. Во многих селах люди питаются жареными ремнями. Идут в пищу и лапти: их сушат, толкут, месят и пекут лепешки... В Николаевском уезде Царицинской губернии зарегистрировано множество случаев людоедства..."
- Довольно, Захар! - раздался чей-то осевший от волнения голос.- Говори, что делать нам. И сразу с разных сторон:
- Верно. Не мотай душу.
- Какую помощь?
Лыков свернул газету, отдал ее Ивану Старкову.
- Кто чем может: зерном, сухарями, картошкой, яйцами... Рабочие Барнаула отдали в помощь голодающим деньги. По месячному окладу. Крестьяне нескольких сел Бийского уезда уже собрали семьсот пудов хлеба, семнадцать пудов мяса... Не жалейте, дорогие сельчане, отдать лишнего куска хлеба - он спасет, этот кусок, там, в далеком Поволжье, для мальца мамушку его, для матери - детенка. И не тяните. В неделю чтобы загрузить обоз и отправить в уезд. Особая моя просьба к зажиточным семьям. Может, маслица кто, сала...
Откуда-то из гущи толпы взвился тонкий, будто бабий возмущенный голос. Ленька сразу узнал его - Семена Лукича голос:
- Во, во! Чуть што - дери зажиточного мужика! Успевай поворачиваться! А я не дам! Ни крохи. Я их не рожал, штоба кормить. Не кумовался. Видал, шустрые какие! Сам, говоришь, голодных ртов по Рассее эвон сколь, а руки вота - одни.
Лыков тяжело глянул в сторону Заковряжина, потом снова пробежал по лицам людей.
- Еще есть такие?
Толпа молчала.
- Нет.- Снова глаза Лыкова отыскали Семена Лукича.- Вот что, Заковряжин, никому не нужна твоя помощь. Ешь сам свой хлеб, если он полезет в твою глотку. Обойдемся.
И уже опять к людям:
- Имеется сообщение: к нам в Алтайскую губернию везут из голодающих краев шесть тысяч маленьких детишек. Губисполком постановил разместить их и взять на прокорм в селах Барнаульского, Змеиногорского и нашего уездов. Так что, граждане, великая просьба к вам от Советской власти: подумайте и решите, сколько мы примем детишек. Потом подойдите вот к Ивану Старкову, секретарю сельсовета, и он каждого занесет в список.
Ленька возвращался домой с Култыном: дядька Аким остался в сельсовете поговорить с Лыковым.
- Слышь, Лень, неужто правда: люди друг дружку едят от голодухи? - У Култына глаза, будто у кошки, круглые, немигучие. И в них ужас.- Неужто правда?
Ленька шел опустив голову. У него самого было тяжко на душе: вспомнилось свое голодное мучительное житье, потом длинная дорога, стонущая, смердящая мертвечиной теплушка и тонкое беспрестанное "ись... ись..." Это было только начало. А теперь там... Ленька даже глаза прикрыл.
- Не знаю, Васька. Мы не ели... Кошек вот, змей, ящериц... Тятька мой не мог есть... И помер...
Култын поморщился, судорожно передернув плечами:
- Я бы не стал. Ни за что.
Ленька искоса бросил на Култына взгляд, произнес без всякого выражения:
- Ладно, не стал бы и не надо...
Они подошли уже к Култыновой избе, когда Васька вдруг вспомнил:
- Лень, а мне-то что делать, а?
Ленька взглянул на Култына, не понимая, о чем он.
- Ить загубит меня нечистая сила теперя...
- А, ты вон о чем...- Ленька насупился, думая. Потом решительно, с неожиданной злостью произнес:- Не загубит. Понял? Пальцем не тронет.
У Култына рот открылся от удивления.
- Почему знаешь?
- Знаю. Нет ее, этой твоей нечистой силы. А которая была - в тюрьме уже сидит. Понял? Так и скажи своему Быне. И еще скажи: ежели кто обидит тебя - Быне первому влетит. Комсомольцы так наломают ему хребтину - ужаком будет ползать.
Култын испугался:
- А Быне-то за что?
- Чтоб не каркал да не пугал. Вот. А ты не бойся. Ничего не бойся, понял?
Култын кивнул:
- Понял... А они, комсомол, вправду вступятся за меня?
- Еще бы. Ты - бедняцкая сирота. А Советская власть - за бедных. И комсомол тоже.
Култын приободрился, повеселел:
- Нынче же скажу Петьке! Пущай... А то ишь: кому, грит, ты нужен такой...
По пути Ленька зашел к Шумиловым. Вот уже несколько дней, как тетя Марья поднялась на ноги и начала помаленьку хозяйничать. Теперь Варьке стало полегче, да и повеселей.
Варька увидела Леньку, бросилась навстречу.
- Лень, что скажу!..
Ленька сдвинул брови:
- Что еще?
Он терпеть не мог это Варькино "что скажу!". За ним всегда следовало что-нибудь такое, отчего у Леньки замирало сердце.
- Ну что? Говори быстрей!