- Чего там,- произнес Ленька.- Дойду. Долезу.- И тяжело передвигая ноги, не оглядываясь, поковылял от от дерева, от Аркашки.
- Погоди, Леня.- И Гришаня торопливо пошагал к своему коню, который стоял, уткнув морду в охапку свежего сена. Он привел его, развернул возле Леньки.
- Садись,- произнес глухо.- Давай подсоблю.
Посадив Леньку в седло, он повел коня через низинку, между кустами и остановил его на неширокой извилистой тропе.
- Езжай этой дорогой. Никуда не сворачивай. Выедешь прямо к пашням, а там... И замолчал.
- А ты? - удивленно спросил Ленька.- Ты-то?
Гришаня улыбнулся усталой, вымученной улыбкой.
- Что ты глупый такой?.. Неужто не понимаешь - нет мне больше домой дороги... Пойду искать свое счастье... Авось найду.
У Леньки задрожали губы. Он сжал обеими руками его ладонь, произнес, безуспешно пытаясь сдержать эту дрожь:
- Прощай, Гришаня... Друг хороший... Прощай. Век не забуду...
- Прощай. Спеши. Авось когда-нибудь свидимся.
Сказал, подшагнул к морде коня, провел по ней несколько раз ладонью, заглядывая в черные, чуть диковатые глаза. Потом быстро прижался к ней щекой и, больше не говоря ни слова, повернулся круто и пошел прямиком в глубь леса.
Глава 15.
ЧЛЕН РКСМ
Прошло немало дней и недель. Пожелтели в степи березовые колки, забагрянели листья черемух и осин вдоль кромки бора. Обезлюдели поля и огороды, лишь стаи дроздов с шумом носились по сиротливому простору. Дождей пока не было, но небо уже по-осеннему темнело и хмурилось.
Повеселели сельчане, подобрели, пораспрямили спины: хороший хлеб уродился в нынешнем году. Давно не было такого щедрого урожая. Даже самая захудалая беднота, которая никогда не сводила концы с концами, и та воспряла духом, глядя на свои доверху засыпанные лари: и на еду хватит, и на семена.
И другое радовало не меньше: наконец-то люди за многие месяцы впервые могли вздохнуть свободно. Они ложились спать, не тревожась, что за ночь на их воротах вдруг появится зловещая чертова метка, вслед за которой обрушится какая-нибудь непоправимая беда, не нервничали в постоянном ожидании грохота выстрелов налетевшей на село банды. Все стали безо всякой опаски выезжать на лесосеки, в соседние села и даже в уездный город.
Да, многое изменилось в Елунино, много произошло всяких событий, и больших и малых, с того памятного для Леньки дня, когда Гришаня спас его от смерти, когда он, едва живой, добрался до села. Давно уже нет Фомы Тихоновича Барыбина - арестовали. Вместе с ним увезли в уезд Никиту Урезкова. Нет и Тимохи Косого - скрылся в тот вечер куда-то, словно в воду канул. Не удалось тогда бандитам, как ни готовились, похозяйничать в селе при свете горящих изб. Все они - и те, что собрались у кладбища, и те, что намеревались напасть на село со стороны степи,- крепко напоролись на засады лыковского отряда самообороны. Никто не ушел. Многие сразу легли, от первого же залпа, в том числе и Кузьма Ощепков. Остальные, пальнув два-три раза, бросились обратно. Рыжебородый Прокофий Барыбин, поняв, что его затея рухнула, а ему нет никакого спасения, застрелился. Так вся банда, вернее, три мелкие шайки - Прокофия, Решетникова и Ермила, навсегда перестала существовать.
Конечно, Ленька не участвовал в засадах и не видел ничего этого. Обо всем ему рассказали после и Лыков, и дядька Аким, и ребята-комсомольцы.
Когда брали Барыбина и Никиту Урезкова, когда потом отряд бил и ловил по кладбищу и в степи бандитов, Ленька метался дома в жару и почти в беспамятстве.
Около трех недель провалялся он в постели, пока не оклемался окончательно, пока вместе с болью не исчез и ужас от пережитого там, на бандитской стоянке. Пожалуй, полсела за эти три недели перебывало в доме дядьки Акима, и каждый, кто шел проведать Леньку, нес ему то масла, то яиц, то курицу, будто он, Ленька, обжора какой и ест за десятерых.
Несли любые гостинцы, чтобы хоть этим как-то отблагодарить его да поглядеть, каков он есть, Ленька Спиридонов, который отвел от села этакую грозную беду.
Самыми частыми гостями у Леньки были Варька и Култын. Особенно Варька. Бывало, не успеет Ленька открыть глаза, а она уже тут как тут и всегда одно и тоже:
- Лень, есть хочешь?
Ленька морщился и мотал головой.
- А ты поешь,- умоляюще складывала Варька руки на груди.- Хоть немножко. Ведь поправишься быстрей, а?
И не ожидая ответа, бежала на кухню, радостно крича:
- Теть Паша, я налью Лене супчику. Он хочет поесть.
Ленька сначала бесился:
- Чего ты привязалась ко мне с этой едой, а? На кой она мне счас, а? Ты мне ее давай, когда я здоровый, когда жрать охота. А счас чего? Меня от одного запаха воротит. Не хочу, поняла?
Но Варька не унималась, настырно гнула свое:
- А ты, Лень, через не хочу. Самую чуточку похлебай...
В конце концов Ленька стал бояться Варькиного прихода. Он вздрагивал уже от одного ее голоса, раздавшегося во дворе или в сенцах. Ленька тогда сразу отворачивался к стене и делал вид, что крепко спит. Но ему так и не удалось ни разу "пересидеть" Варьку - терпения не хватало. Приходилось волей-неволей открывать глаза и снова или отбиваться от нее, или безропотно и через силу приниматься за еду.
Другое дело - Култын. Прибежит, будто с пожара, присядет на краешек скамьи и пошел рассказывать то про Быню с его вурдалаками и чертями, то про Титка, который "счас и нос боится высунуть на улицу, а не то что побить меня", то про какие-нибудь свои дела-забавы, которым и конца не было.
Когда прибегал Култын, Ленька прямо-таки оживал. И не только от его рассказов. Култын мешал командовать Варьке и приставать к Леньке со своей надоевшей едой. Бывало, Култын только присядет, только примется торопливо выкладывать новости, Ленька сразу начинает подсовывать ему то миску с супом, то молочную кашу, то шаньгу - все, что в это время стояло около него. Култын сначала стеснялся есть, потом обвык: ест и рассказывает. А ел он быстро, аппетитно. Пока говорит - все уметет, до крошки.
Варька просто зеленела от злости, глядя, как Култын наворачивает. Нет, не из жадности, а от обиды и жалости к Леньке: ведь совсем пропадет не евши...
Пока Ленька болел, у Култына лицо округлилось, по щекам яркий румянец пошел, и глаза повеселели.
Раза три или четыре заходил к Леньке Лыков. Жилистый, взъерошенный, быстрый, со своим неизменным маузером в обшарпанной деревянной кобуре. Он долго не задерживался - торопили дела. Но и за то короткое время, пока выкуривал небольшую самокрутку, сидя против Леньки на табуретке, он успевал рассказать самые интересные новости. От него первого Ленька узнал, что в село прибыла первая партия детишек из голодных краев. Детки маленькие, тощенькие, едва живые. Их уже поразобрали по дворам. Однако многим сельчанам еще "не хватило" детей, и Лыков теперь ждет новую партию. Узнал Ленька, что сбор продуктов для голодающих прошел хорошо - в уезд отправлено двенадцать подвод хлеба, картошки, масла и сала.
Все это Лыков рассказывал Леньке, когда тот уже круто повернул на поправку. А в первый раз он пришел проведать его на другой день, сразу же после разгрома банды. Как ни худо тогда было Леньке, а все запомнилось, все осталось в сердце...
Лыков вошел стремительно, громко бухая костылем, осунувшийся, со впалыми от бессонья и усталости глазами. От его потрепанной шинели пахнуло утренней свежестью и горелым порохом. Он подошел к Леньке, долго и молча разглядывал его, будто впервые увидел, потом наклонился и поцеловал в распухшие губы.
- Спасибо, браток. Кончена банда. Отлеживайся. Приедет Митрий из больницы - буду рекомендовать тебя в комсомол от нашей партийной ячейки.
У Леньки дрогнуло сердце, однако он прошептал:
- Не возьмет меня Митька, годами, скажет, не вышел... Не положено, скажет...
- Возьмет,- твердо произнес Лыков.- Вышел. Вполне. Не годами, так делами. А нам такие ребята, как ты, нужны. Бойцы. Впереди драка за жизнь у нас еще большая.
Помолчал, а потом добавил совсем иным тоном, не то растерянным, не то удивленным:
- Ну, браток, и геройский ты у нас парень!..
Ленька тогда даже поморщился: геройский! Видел бы Лыков, как перетрусил Ленька, когда Аркашка шел к нему с ножом, а потом, когда попросил у Гришани топор... Да и после дело было не лучше, когда он уже поскакал к селу на Гришанином Карьке...
Ленька уже выезжал из бора. Впереди широко раскинулись желто-зеленые поля, а за ними далеко на взгорье виднелись крайние избы села. Ленька до сей поры не может понять, как все получилось: или конь запнулся, или испугался чего и шарахнулся в сторону, только Ленька, который и без того едва держался, вылетел из седла и тяжко шмякнулся о землю. Сколько он пролежал так, Ленька не знает. Когда он очнулся и открыл глаза, конь был далеко и спокойно щипал траву. Ленька пошевелился, пытаясь встать, но острая боль во всем теле снова пригвоздила его к земле. "Как же я теперь доберусь,- мелькнула жгучая мысль,- вдруг не успею? Вдруг вот так и пролежу?"
И Ленька, морщась, сдерживая стоны, приподнялся, ласково подзывая коня:
- Карька, Каренька, Каря... Иди сюда, иди... Но конь даже ухом не повел: уходил все дальше и дальше, пощипывая траву.
- Баран ты, остолоп ненажорный,- зло закричал Ленька вслед коню, поняв, что не дозваться его и что с ним уходит последняя надежда добраться до села.
Боль, досада, злость и беспомощность - все смешалось в одну кучу, и он ожесточенно, с каким-то яростным подвыванием, заколотил кулаками по земле, будто это она была во всем виновата.
Постепенно он успокоился, присмирел. Даже боли в теле несколько поутихли, и он прикрыл глаза, наслаждаясь этой передышкой. "Ладно,- расслабленно подумал он,- до утра далеко... Авось доберусь..."
И тут его прошила новая мысль, переворошив душу, как ветер охапку соломы: "А что, если Карька раньше меня придет в село? Один, без Гришани? Что тогда? Ить Фома Тихонович враз поймет, что что-то неладно, поскачет на стоянку, а там... Нет, нет... Тогда все пропало... Тогда..." Ленька не стал больше додумывать. Собрав все силы, морщась и охая, он встал. Прошел десяток шагов, упал. Полежал несколько, снова поднялся. И так до тошноты, до одури. Потом, помнит, лез на четвереньках и плакал. Плакал, как последний слюнтяй. "Геройский!.. Вот тебе и геройский!"
Ленька тогда все-таки быстрее добрался до села, чем Карька. Тот пришел только на другой день, когда Фому Тихоновича уже схватили.
Теперь все это далеко позади. Теперь село живет совсем другими мыслями и делами, а вместе с ним и Ленька. Он заметно переменился, стал будто бы взрослее. Не простое, видимо, дело - заглянуть смерти в глаза.
В последние недели, после хлебной страды, у Леньки почти нет свободного часа, все время занят: то по хозяйству, то ходит с дядькой Акимом на заработки - помогает ставить избу одному погорельцу на Старом конце. А в дни отдыха - по воскресеньям работы еще больше: он вместе с комсомольцами делает для нардома, а главное для школы, скамейки, столы и разные полки.
Ленька уже довольно-таки хорошо наловчился орудовать и рубанком, и долотом, и ножовкой. Дядька Аким нет-нет да и похвалит его:
- Ну, Леньша, ты - самый что ни есть талан! Ишь, не токо, оказывается, кулеш можешь готовить, а и рубанок слушает тебя! - И добавлял ласково: - Давай, давай, милок, работай, учись, авось столяром станешь. Большой руки. Нарасхват!
Ленька смущенно смеялся и принимался строгать еще прилежней.
Работы предстояло много, а времени - в обрез. Все столы и скамейки нужно было сделать до снега, к открытию школы. Так решила комсомольская ячейка.
И парни старались, работали без устали, с редкими перекурами, от солнца и до солнца. Старался и Ленька: ведь он теперь тоже комсомолец.
Сейчас он поуспокоился малость, привык к этому. А в первые дни чуть не лопался от гордости и радости, особенно когда шел на военные занятия.
Член РКСМ! Сдержал свое слово Лыков, приняли Леньку в ячейку! Единогласно! Ленька боялся: вдруг Митька чего-нибудь воспротивится. Но и он вместе со всеми поднял руку.
Нет, никогда Ленька не забудет тот день: сколько у него было тревог, сколько радости!
Его принимали на первом же собрании после приезда Митьки из больницы.
Утром Ленька забежал к Шумиловым: занес топорище, которое сделал для них дядька Аким. Тети Марьи и Варьки дома не было, куда-то собирался и Митька - запрягал коня.
Крепко он сдал, Митька, за время болезни, окостлявил, нос будто вытянулся, и уши оттопырились. Не понять: или от худобы, или что острижен наголо. На лице одни глаза прежние: черные, быстрые, с затаенной усмешкой. Полтора месяца провалялся Митька в больнице. Доктора едва выходили его, сказывали: если б опоздали привезти - помер бы. Операцию какую-то делали, пулю вынимали. Теперь ничего, совсем здоровый, только худой вот...
Ленька отдал Митьке топорище и заторопился уходить. Однако Митька остановил его:
- Погоди, Лень, дело к тебе... У нас нынче вечером в сельсовете собрание ячейки. Приходи. Принимать тебя в комсомол будем.
Ленька чуть не упал- от неожиданности.
- Меня?! В комсомол?!
- Тебя. А что? Ты ж сам просился. Или забыл?
Ничего Ленька не забыл: и как просился, и как Митька не вписал его в ячейку. Он хотел было сказать, что ему и сейчас нет четырнадцати годов, а только тринадцать, да промолчал. На всякий случай - мало ли чего.
До самого вечера Ленька промаялся, будто заболел: еда в горло не шла, работа не клеилась. Ходил по двору как неприкаянный, нервничал и все поглядывал на солнце: скоро ли вечер?
"Как они там будут меня принимать? Что будут делать? А вдруг не примут? А вдруг скажут: погоди еще? А вдруг..." Эти "а вдруг" совсем измотали Леньку.
Наконец солнце медленно, будто нехотя стало опускаться за крыши изб. У Леньки сердце защемило: "Пожалуй, пора..." И он, полный отчаянной решимости, чуть побледневший, пошагал к сельсовету. Но этой решимости Леньке хватило как раз, чтобы взяться за скобу и открыть сельсоветскую дверь.
- Заходи, заходи, Леня,- раздался голос Лыкова. Он сидел за столом вместе с Митькой и Серегой Татуриным и приветливо глядел на Леньку.- Чего остановился? Айда сюда, к столу вот.
Ленька, жалко улыбаясь, пряча зачем-то руки за спину, протопал до стола и остановился.
От стола струился малиновый отсвет. Ленька стоял перед столом напряженный, с вытянутой тонкой шеей, будто собираясь вот-вот взлететь к потолку. Он стоял и ждал: что же будет дальше?
Никто, однако, не торопился сказать ему об этом: Митька с Лыковым переговаривались вполголоса, Серега что-то старательно писал на листке огрызком карандаша. Ленька взглянул повыше. Со стены на него смотрел чуть усмешливыми прищуренными глазами Ленин. Он, казалось Леньке, все понимал и сочувствовал ему и словно говорил: "Не робей, Ленька. Все будет хорошо..."
И Ленька в самом деле вдруг вздохнул глубоко и опустил уставшие от напряжения плечи.
Над столом поднялся Митька.
- Ну, так вот, товарищи, Ленька... Леня Спиридонов просится к нам в комсомол. Как будем решать?
Послышался гулкий голос Сашки Кувалды:
- Как решать - принимать!
Митька перевел взгляд на Леньку.
- Расскажи, Спиридонов, свою биографию.
Ленька судорожно сглотнул слюну.
- Это чего?.. Какую такую?..
- Ну, кто ты есть, где родился, кто твои родители.
Ленька изумленно поднял брови:
- Да ты что, не знаешь? Ить я сколь раз сказывал тебе.
- Я-то знаю, другие не знают.
Ленька беспомощно оглянулся: кто же из них не знает его, Леньку? Встретился взглядом с Сашкой Кувалдой, тот улыбнулся и подмигнул ему. А Генерал выкрикнул:
- Знаем мы его. Ничего парень. Стоющий.
А Митька не унимался:
- Зачем идешь в комсомол?
Ленька подумал с тоской: "Вот ведь зануда. Сроду не знал. Нарочно придирается, чтобы не вписать. Выдумывает всякое, Спиридоновым навеличивает..." Ответил даже несколько сердито:
- Хочу - вот и иду. В отряд самообороны хочу. Чтоб наган дали. И учиться хочу.
Лыков стукнул кулаком по столу.
- Молодец, браток! Так. По-нашенски. Добрым бойцом будешь. Уже доказал. - Повернулся к Митьке.- Хватит, поди?
Митька, как показалось Леньке, нахмурился недовольно.
- Может, у кого из членов РКСМ есть вопросы?
- Нету.
- Все ясно!
Митька кивнул.
- Ну что, тогда проголосуем? Парнишке-то всего тринадцать лет. Не по Уставу будто...
- Чего там!.. Подрастет!
- Кто "за"?
У Леньки дух замер, а в голове снова мелькнуло проклятое "а вдруг...". Но руки парней легко и дружно взлетели кверху.
- Принят, - сказал Митька и улыбнулся в первый раз.- Единогласно.
- Принят?! - не поверил Ленька.- Уже принят? Теперь я тоже комсомолец?
- Точно. Самый настоящий. На неделе получишь комсомольский билет.
У Леньки вдруг лицо расплылось в улыбке, и слезы заискрились в глазах.
- Ну, спасибо, ребята, ну, спасибо!.. Да я теперь... Да я теперь...- И не знал, что сказать.
На том же собрании приняли в комсомол и Галинку Лушникову, первую девку. Ленька радовался и гордился, что вместе с ним в ячейке будет и она, такая красивая, с такими большими и озорными глазами. Митька тоже радовался, и, пожалуй, больше всех. Когда поздним вечером все они выходили из сельсовета, Ленька заметил, как Митька, быстро оглянувшись - не смотрит ли кто,- поцеловал Галинку не то в щеку, не то в ухо...
Втянулся Ленька в дела и заботы ячейки. Теперь он даже не мог представить, как это раньше жил без них, этих малых и больших забот, волновался и переживал, если вдруг что-то не ладилось у них или срывалось.
Вот и нынче: работа, кажется, шла хорошо, было сделано уже больше половины и столов и скамеек, а он все беспокоился - вдруг все-таки не успеют к сроку.
Они работали у сколоченных дядькой Акимом верстаков, в бывшем амбаре, который теперь гордо называли столярной мастерской.
Не стало больше барыбинской усадьбы. Гришанина мать и сестра после ареста Фомы Тихоновича и смерти Прокофия сразу же куда-то уехали, а все их имущество сельсовет конфисковал и передал селу на общее пользование: и двор, и дом, и мельницу. Теперь мельница работает с утра и до вечера, мелет бесплатно всей елунинской бедноте муку. В барыбинском же доме Лыков и дядька Аким решили разместить школу, а в длинном амбаре, что стоял почти рядом,- мастерскую.
Неузнаваемо изменился этот темный, провонявший затхлостью и мышами амбар. Теперь тут почти каждый день хлопотно, шумно, веет свежим воздухом, запахом сосны и столярного клея. Вместо небольших оконцев по обеим продольным стенам прорублены широкие окна.
В доме тоже кипит работа - плотники ломают внутренние стены и перегораживают помещение на два просторных класса.