Больше всех, пожалуй, радовался этим переменам дядька Аким. Как же! Ведь наконец-то исполняется его самая красивая, самая дорогая мечта - рождается трудовая школа! И пусть дом Барыбина не дворец с огромными окнами на все стороны, о котором дядька Аким рассказывал Леньке, и стоит не на самом высоком месте, но счастье от этого было нисколько не меньше. Дядька Аким в эти дни как-то распрямился, посветлел лицом и даже будто помолодел. Он однажды взял ножницы и решительно окоротил усы и бороду, но что самое удивительное, снял и выбросил свою опояску - толстую волосяную веревку, за которой вечно торчал его плотницкий топор...
Строгает Ленька ножку для стола, а сам краем глаза поглядывает на дядьку Акима, который по-хозяйски ходит от верстака к верстаку, приглядывается, как идут дела. Одному что-то скажет, другому, взяв инструмент, покажет, как нужно делать.
Не успел Ленька всласть поработать, раздался оглушительный голос Сашки Кувалды:
- Шабаш, ребята. Перекур. У меня ажио уши повяли.
Парни медленно и устало разгибались, откладывали инструменты, неторопливо лезли в карманы за кисетами. Курить пошли к черемухе, к той самой, под которой Ленька в последний раз сидел с Гришаней. Словно сейчас видит он его бледное лицо, печальные глаза, слышит голос: "Осточертело все... Скорей бы уж конец..."
Только много времени спустя понял Ленька эти горькие его слова. Не хотел, не мог Гришаня жить так, как жил его отец, как жил Прокофий.
Ребята шутили, хохотали. Но Леньке было грустно, беспокойно. Где он сейчас, Гришаня? Что с ним? Жив ли? Ленька часто вспоминает о нем, думает. И жалеет. От этого и радость как-то тускнеет, когда слышит, как в Гришанином доме стучат топоры, и видит, как ломаются стены...
Глава 16.
БУКВА "А"
Варька и Култын принесли Леньке две ошеломляющие новости: только что из уезда вернулся Лыков и привез учительницу. Вместе с ними на трех подводах приехал долгожданный комсомольский агитотряд - человек пятнадцать парней и девок.
Ленька расстроился от огорчения: ну почему так не везет ему, почему обо всем он узнает всегда последним? Он торопливо отставил метлу, которой подметал двор, и хотел было бежать к сельсовету, поглядеть на учительницу и агитотрядцев, но Варька охладила его: учителка куда-то ушла с Лыковым, должно быть, искать избу для постоя, а агитотряд уже в нардоме, отдыхает и готовится к представлению.
- И Галинка Лушникова с ними, и Митя. Говорят, будут шить какой-то занавес.
Култын захлебывался:
- Она молодая такая, в кожаной тужурке, в сапогах, а на голове косынка красная...
Ленька разозлился:
- Кто - "она". Кто в тужурке?
- Как "кто"?! Учительша. Кто же еще? А глаза черные, так и стригет ими, так и стригет... Злющая, должно быть, у-у!..
Варька перебила:
- Чего болтаешь? И ничуть не злющая. Я как раз стояла у крылечка, а она подошла ко мне и говорит: "Здравствуй, девочка. Как тебя зовут?" Я ей говорю: "Варька". А она говорит: "Зачем же - Варька? Варя. Очень хорошее имя..."
Култын хихикнул:
- Чегой-то я не слышал такого...
Варька сразу подобралась, как кошка, сузила глаза:
- Ты как раз тогда сопли вытирал, потому и не слышал...
У Култына веселость сразу слиняла. Он засопел обиженно и на всякий случай шоркнул ладошкой под носом.
- Вот ить ядовитая какая...
А Варька продолжала будто ни в чем не бывало:
- Учителка тогда и говорит: "Ты, Варя, грамоту знаешь?" Я говорю: "Нет". - "А учиться, - говорит, - хочешь?" - "Хочу", - говорю. "Ну вот, - говорит, - и славно. Я тебя и читать и писать научу". И погладила меня по голове.
Култын снова вклинился:
- "Говорит, говорю"!.. Затрандила, как на балалайке. Может, вы еще и поцеловались для знакомству, а? - И захохотал.
Варька повела плечом, произнесла как-то особенно дружелюбно и ласково:
- Дурак ты, Вася.
И Култын снова засопел.
Ленька нетерпеливо поморщился.
- Ну сошлись, теперь хоть водой разливай! Вы мне про дело сказывайте, а не про свои эти... всякие...
Но ни Варька, ни Култын больше ничего толкового не припомнили. А Леньке было интересно узнать: привез ли Лыков из уезда книги и бумагу? И другое: коли уже есть учительша, то когда он думает теперь открывать школу. Ведь давно бы пора. Ячейка-то со своей работой справилась к сроку: все столы и скамейки, как огурчики, стоят ровными рядами в классах. Дядька Аким сделал даже две огромные и гладкие доски, чтобы писать на них мелом. И покрасил, правда не в черный цвет, как хотел Лыков, а в зеленый - только такая краска нашлась в селе.
- Ну, а представление-то когда будет? Это хоть узнали?
- Завтра,- выкрикнули одновременно Варька и Култын.
Ленька засмеялся.
- Наконец-то хоть одно догадались спросить...
Представление было назначено на полдень. К этому времени со всех концов села потянулись к нардому люди, разодетые по-праздничному.
У калитки во дворе нардома толпилась жиденькая кучка унылых мальчишек и девчонок, тех, кому родители настрого запретили глядеть на "анчихристову потеху". Среди них вертелся Быня с Яшкой Заковряжиным. У Яшки, должно быть, снова началась золотуха: щеки его были повязаны широкой грязной тряпкой, концы которой торчали на голове, как свиные уши.
Быня увидел Леньку с Варькой и Култыном, бросился к ним, вытаращив глазки:
- Вася, погоди, постой, что скажу! Вася, не ходи туда, не надо - грех смертный. Шерстью изнутри обрастешь, по-петушиному кукарекать станешь. Пойдем лучше с нами, в чижа или в другое что поиграем...
Култын было остановился в нерешительности, когда Быня про шерсть да кукареканье выкрикнул. Однако упоминание про чижа его словно подстегнуло:
- А пошел ты со своим чижом!
И бросился догонять Леньку с Варькой.
Ребята вошли в нардом и ахнули в радостном изумлении: народу - полно. На стенах ярко алели два больших полотнища, кое-где были прибиты букетики поздних цветов, пучки сосновых и березовых веток. Сцены не было видно, ее закрывал огромный занавес, сшитый из разноцветных лоскутов, какие попались под торопливую руку Галинки Лушниковой. Однако эта пестрота никому не показалась странной, даже наоборот - веселой, и все решили, что так и надо для представления.
Варька, увидав своих подружек, побежала к ним, а Ленька с Култыном отыскали свободное место и втиснулись там оба. Когда они уже умостились поудобней, Ленька огляделся. Рядом с ним сидела незнакомая женщина в синем платье, с длинными и толстыми косами. Ленька с любопытством уставился на нее: кто такая? Но Култын уже горячо задышал ему прямо в ухо:
- Она!.. Учительша!..
Так вот она какая! Красивая и ничуть не строгая: ишь, улыбается и косит на него черным глазом.
- Не тесно тебе?
Ленька не растерялся:
- В тесноте - не в обиде...
- Верно. Хорошо.- И она совсем повернулась к Леньке, поглядев на него тоже с любопытством.
В какие-то несколько минут они были уже друзьями. Ленька успел выложить ей, кто он и что он, и сам узнал, что учительницу зовут Ирина Петровна, что она тоже комсомолка и очень рада, что приехала сюда: "Люди у вас здесь чудесные и комсомольцы - молодцы. Школу какую открыли. И мастерскую. И вот этот народный дом..."
Леньке никогда и в голову не приходила мысль хвастаться какими-то своими делами, а тут вдруг весь переполнился гордостью: ведь и он тоже делал все это! Вот они, его скамеечки, выстроились ровными длинными рядами. Сидят сейчас на них люди и совсем, совсем не знают, как старался Ленька делать их! И сама учительша не догадывается, что сидит на скамейке, для которой, быть может, Ленька обтесал и выстрогал все четыре ножки.
Вдруг занавес дрогнул, раздвоившись, со скрипом пополз к краям сцены. Говор и шум разом оборвалась, наступила такая тишина, словно нардом мгновенно опустел. Все глаза устремились на сцену.
А там стояли, выстроившись парами в ряд, четыре парня и четыре девки в синих спецовках. Парни держали перед собой молоты, девушки - серпы. Из-за занавеса выбежал лысоватый мужик в очках и громко выкрикнул:
- Внимание! Живая газета! Слушайте сообщение по Республике Советов!
И едва он успел спрятаться за занавесом, парень и девка, что стояли первыми, сделали дружный шаг вперед, быстро подняли и скрестили руки с серпом и молотом. Парень громко произнес:
- День ото дня крепнет и набирает силу Советская Россия. Как сообщают, недавно в Петрограде восстановлен и пущен гвоздильный завод. Его продукция уже поступает в города и села страны.
Едва парень замолк, раздался звонкий, радостный девичий голос:
- В Одесский порт вошло первое за существование Советской власти заграничное океанское судно. Оно доставило большую партию товаров для деревни - сенокосилки, плуги, бороны, конные грабли и косы. Кроме того, прибыло значительное количество тканей, ниток, пуговиц и прочих товаров. По случаю разгрузки парохода Одесский порт всю ночь был освещен электричеством!
Комсомольцы сделали шаг назад и снова стали в ряд. Вперед вышагнула следующая пара, тоже скрестив серп и молот:
- В Алупку и в Красноармейск, прежнее летнее место пребывания царя Николая II, ежедневно доставляются сотни больных детей рабочих и крестьян. Они размещаются в санаториях. Сюда из Новороссийска подвезены сахар, сгущенное молоко и другие продукты!
- За подписью предсовнаркома товарища Ленина, наркомпрода товарища Цюрупы и наркомпути товарища Ешманова послан приказ всем органам железных дорог обеспечить продвижение продовольственных маршрутов со скоростью не менее 150-200 верст в сутки!
Опять вышла новая пара:
- Совет Народных Комиссаров постановил отменить плату за отпускаемые из аптек по рецептам врачей медицинские средства!
- Пущена электрическая установка в селе Машкино Московской губернии, причем освещены сто дворов деревни Югово-Куркино и сиротский приют для крестьянских детей!
- Дань уважения. Совет Народных Комиссаров назначил единственной дочери декабриста Трубецкого восьмидесятичетырехлетней Зинаиде Андреевне Свербеевой усиленную пенсию с выдачей части ее натурой!
А новости сыпались и сыпались, словно веселый, радостный дождик: в Баку и Грозном за последние четыре месяца добыто 68 миллионов пудов нефти, шахтеры Юзовки провели субботник и выдали на-гора 130 тысяч пудов угля в подарок детям Москвы, железнодорожники страны за один только месяц отремонтировали 700 паровозов и 9 тысяч вагонов...
Ленька жадно ловил эти новости, весь подавшись вперед: сколько интересного! Сколько разных дел делается в стране. Все вертится, будто в круговороте, кипит, бурлит, строится - новая жизнь идет! А он -вот ведь дурачок! - думал почему-то, что такая жизнь только у них в селе началась, только тут она так широко распахнулась людям.
Занавес неожиданно задвинулся и долго не открывался. За ним что-то падало, бухало, дробно постукивали каблуки, попискивала гармонь. Но вот на сцену будто вихрь вынес несколько пар девчат и парней в цветастой одежде. Они загикали, затопали, закружились в лихом хороводе.
- Вот это да! - восторженно прошептал Ленька, не отрывая глаз от сцены.- Вот чешут! Вот дают!..
После пляски, которая закончилась бурно и шумно, вышли почти на самый край парень в блузе и девка в красной косынке, а между ними гармонист с удало сдвинутым набок картузом. На секунду выскочил лысый, выкрикнул:
- Пролетарские частушки!
Гармонист рванул гармонь. Она, будто удивленная, сначала рявкнула всеми голосами, а потом заговорила весело, торопливо. Гармонист ей в лад ахнул, охнул, притопнул, глянул на девку, подмигнул, а та задорно улыбнулась, повела звонко и чисто:
- Соберемся с силою -
Силой электрической,
Будем молодежью
Мы коммунистической!
Гармонист весь даже погнулся - так заторопился пальцами по ладам. Но вот выбрался из заковыристого перебора, обернулся к парню, сверкнув зубами. Парень тряхнул чубом:
- И-ех, я не поп, не кулак -
Я в рабочей блузе!
Буду я всегда на страже
С бедными в союзе!..
Нардом гудел от удовольствия, бешено хлопал. Ленька тоже не жалел ладоней, бил до боли, до красноты. А на сцене плясали, пели, рассказывали стихи, потом снова пели и снова плясали...
Представление закончилось только к вечеру. Люди расходились оживленные. Многие останавливались возле Лыкова, который стоял во дворе, покуривая цигарку.
- Ну, спасибо тебе, Захар Степаныч! Порадовал. Почаще бы к нам таких плясунов...
- Молодцы ребятки, распотешили... Один Култын, казалось, был недоволен.
- Мало! Еще бы хоть чуток чего-нибудь показали. Али бы попели. Ить токо рассмотрелся, а они - бац! Конец.
У сельсовета толпилось несколько мужиков, поджидая Лыкова: шел разговор о заготовке дров, о сроках сдачи хлеба в счет продовольственного налога. Отдых кончился.
Возле крылечка разговаривали Митька Шумилов и горбатый Данила Храпов. Вернее, Митька молча слушал его, насупленный, однако чем-то довольный, а Храпов, сминая в пальцах картуз, говорил настойчиво и просительно:
- Слышь, Митя... Митрий Миколаич, богом прошу: уважь... Сыми ты с меня энтот проклятый бойкот, али как там его... Силов моих более нет никаких, а хозяйство-то, сам знаешь, немалое. Вконец умотался. Митрий Миколаич!.. Ить который раз прошу...
Митька бросил хмуро:
- Сначала рассчитайся, потом говорить будем.
- Да уже, уже! - воскликнул Храпов. - Ден пять назад, как расчелся. С лихвой. Цельную подводу нагрузил. Митька кивнул.
- Хорошо, ежели так.
- Так, так, Митрий Миколаич. Не стану обманывать, не с руки... Прошу: уважь, отмени энтот...
- Добро. Завтра собрание ячейки, там и решим, как быть с тобой.
Храпов поклонился, хотел было что-то еще сказать, но не сказал, кое-как напялил на голову картуз и быстро пошагал со сборки. Едва Храпов скрылся за углом улицы, Митькину хмурость будто ветром сдуло, засмеялся:
- Вот так!..
Ленька подошел к нему.
- Чего это Храпов поклоны тебе бьет?
Митька дурашливо подмигнул:
- Должно, я уже в святые попал, вишь, такой же, как они, худой да костлявый.
Ленька поморщился:
- Да будет тебе! Вечно чего-нибудь выдумаешь...
Митька ткнул Леньку в бок кулаком.
- Ну чего набычился сразу? Даже пошутить не даст. - И уже серьезно произнес: - Работник Храпову нужен, вот и пришел кланяться. Помнишь Семку Будякова?
- А-а!.. - обрадовался Ленька.- Так это все из-за него? Здорово!
Ленька уже успел подзабыть тот случай. Данила Храпов при расчете сильно обделил своего работника Семку Будякова, тихого безответного парня, пришлого из соседнего села. Семка высокий, сутулый, почти совсем уже мужик, а заплакал. С этими слезами он и повстречался тогда с Митькой, который только-только приехал из больницы. Митька шел в сельсовет, едва передвигая ноги. А тут, когда увидел Семку с красными глазами, откуда и силы взялись - чуть ли не бегом бросился к Храпову. "Зачем обманул парня? По какому праву обсчитал его?"
Храпов и слушать не захотел Митьку: сколько, мол, заработал, столько и получил. "А заступникам всяким можно и по шее дать, чтобы не лезли не в свои дела".
На том разговор и кончился. У Митьки красные пятна по щекам пошли, даже зубами от ярости скрипнул. Однако сказал Семке почти спокойно: "Езжай домой и не горюй: сполна рассчитается с тобой этот живоглот. Сам, на своей подводе привезет твой хлеб".
Как ни было Семке тяжело, а усмехнулся горько: "Ну, Митьша! Утешил, называется... Да вперед мертвяк из гроба подымется, чем Храпов выпустит, что заграбастал..."
Митька дернул головой: "Ладно, поглядим".
На другой день он собрал всех ребят, рассказал им про Семку, про то, как Храпов обобрал его. Ребята слушали молча, хмуро, не глядя друг на друга: чем они могли помочь Будякову? Ведь такое испокон веков творится: богатый над бедным изгаляется.
Митька хмуро улыбнулся: "Чего притихли, что глаза отводите? - Качнул головой: - Эх, живем мы с вами, будто в лесу дремучем, тычемся носами в стены, как слепые кутята, силы своей не знаем! Да мы этого Храпова за глотку возьмем, выть заставим!"
В этот день Ленька впервые услышал короткое и хлесткое слово: "бойкот". Митька привез его из уезда, научился ему от комсомольцев-рабочих, которые часто ходили проведывать Митьку в больницу. Хорошее слово. Очень. Ленька уже потом узнал: бойкот - это когда с каким-нибудь паршивым человеком все перестают разговаривать и иметь с ним дела, оставляют его одного, будто обложенного на охоте волка. Тот бесится, мечется по кругу, хочет вырваться, а не может: куда ни сунется - везде охотники с ружьями.
Вот такую штуку и предложил Митька. "Надо оставить Храпова без работников, покуда не рассчитается с Семкой. Всех отшивать от его двора, пускай сам повертится со своим хозяйством. Авось быстро поумнеет".
Ребята пришли прямо-таки в восторг: "Вот это ловко придумано! Вот тут, кажись, можно поприжать кого хошь!"
И началось: едва Храпов наймет себе работника, как тот, проработав день-другой, вдруг уходит. Одни сами покидали храповский двор, других заставляли. Уходили. Никто не задерживался больше двух дней. Храпов из себя выходил от злости и ярости, не понимая, что за проклятье пало на его двор, почему уходят работники.
А когда узнал о бойкоте, бросился к Митьке с угрозами, чуть ли не с кулаками. Однако наткнулся на такой отпор, что враз образумился и присмирел. А что было делать? Драться не будешь - опасно, и жаловаться не пойдешь.
Потом Храпов еще несколько раз приходил к Митьке, но уже без прежней прыти - тихий, заискивающий. А вот нынче пришлось даже поклониться... "Митрий Миколаич!" Ишь, даже отчество Митькино узнал! Значит, до печенки проняло Храпова это дивное чудо - бойкот!
Леньке совсем весело стало: славно проучили живоглота! Авось теперь и другие поостерегутся обсчитывать своих работников!..
Прошло немногим более недели со дня представления. Еще не приглушились в памяти звонкие песни уездных агитотрядовцев, еще не потускнела в глазах веселая пестрота их одежды, а у Леньки новая радость: нынче он идет в школу! Впервые за все свои тринадцать лет.
И вот Ленька принарядился, причесался и сияющий вышел на улицу. Заметил впереди Култына, окликнул.
Тот остановился и нетерпеливо замахал рукой:
- Скорее! Не опоздать бы!
Он тоже выглядел по-праздничному: в чистых портках, в сером, маленько большеватом пиджачке, которого Ленька никогда не видел на нем, в сапогах, смазанных дегтем.
- Айда быстрее,- еще раз поторопил Култын, когда Ленька приблизился.- Уже многие ушли. И Варька. Вон она, в жакетке. Видишь?
- Вижу,- усмехнулся Ленька.- Идет, а сама, поди, рожи корчит вовсю...- И с любопытством заглянул Култыну в глаза.- А у тебя как? Прошло уже?
Култын смущенно шмыгнул носом и поспешно отвернулся, словно заметил на крышах изб что-то очень интересное.
Он и Варька после представления будто с ума посходили. Култын всю неделю поет диким голосом: "И-ех, я не поп, не кулак..."