Пока Ленька говорил, Варька неотрывно глядела на него. А в глазах ее было столько надежды, столько веры, что Леньке сделалось нехорошо. "А ну как Лыков не поймает этого черного? А тот спалит избу? Что тогда Варька скажет? Болтун, скажет,- и отвернется навек". И Ленька тут же решил, что все ночи напролет не будет спать, а усторожит шумиловскую избу. Пусть хоть камни сыплются с неба, а он отведет от Варьки беду. И, чтобы закончить разговор, он решительно и даже чуть сурово приказал:
- Ты вот что, Варя, быстренько тащи сюда скребок да воды - сдерем эту вот...- И кивнул на ворота.
Варька вытерла концом косынки глаза и торопливо пошла во двор. А вскоре Ленька уже сидел верхом на воротах и с ожесточением соскребал огромный след пятипалой лапы.
Прибежал Петька Драчев по кличке Быня. Кто ему дал это прозвище и за что, Ленька толком не знал. Быня, тяжело дыша и быстро бегая глазами, выкрикнул сипло:
- Где она, где?!
- Кто где? - не прерывая работы, хмуро бросил Ленька, хотя хорошо понимал, о чем спрашивает Быня.
- Метка! Дьяволова метка! Мне маманя сказала... - И вдруг его глаза округлились и остановились. - Ты... ты ее скоблишь?!. Леня, да ить нельзя! Ить за это... Ить тебя черти в упряжке гонять будут. По ночам. На кладбище. Ты что, сдурел? Слазь скорее!..
Руки у Леньки сами по себе отдернулись от пятно, словно их обожгло. "А вдруг это был и в самом деле чертяка какой? Вдруг возьмет, взнуздает, да и того... Это у него запросто, раз плюнуть. Пошла-ка, она эта метка, псам под хвост". Ленька уж было перебросил ногу, чтобы спрыгнуть, да вдруг увидел жалкое и несчастное Варькино лицо. Ее позеленелые, крепко сжатые губы мелко дергались - вот-вот снова заплачет. Этого Ленька вынести не мог. Он крякнул, произнес фальшиво:
- Нога чтой-то занемела...- И уже зло Петьке: - А ты, Быня, не гавкай тут, не стращай... Нету никаких дьяволов.
И снова, теперь уже с отчаянной яростью, принялся драть доску. Вскоре на воротах вместо черного пятна белело светлое.
- Ну вот и готово,- произнес Ленька, ловко спрыгнув с ворот.- Иди, Варь, в избу. И не бойся.
И, не взглянув на Быню, который продолжал долдонить что-то про чертей и кладбище, пошел к себе.
Едва Ленька вошел во двор, над ним, подняв руки, словно гора, нависла Заковряжиха. Она как клещами схватила Леньку за плечо, развернула лицом к себе.
- Где шалался, дрянь этакая, а? Пошто Яше коней не помог привесть с лугов, а? Пошто коров не выгнал в стадо?
Пока одна рука Заковряжихи до острой боли жала плечо, другая жестоко драла его за волосы.
Ленька молчал, только морщился да ойкал.
- Ты это что удумал, поганец,- орала Заковряжиха,- чужие вороты отмывать, а? Али к Шумиловым в работники нанялся? Али у тебя дел нету никаких?
И снова дернула за волосы так, что Ленька взвизгнул. Наконец Заковряжиха отпустила его, бросив злобно:
- В другой раз хужее будет... А теперя иди, займись делом.
Ленька, потирая ладошкой горящую, словно обожженную, голову, бросился к стайке. Там он отыскал вилы и принялся торопливо убирать навоз. Потом вычистил конюшню, наколол на завтра дров, натаскал из колодца поды, подмел двор.
Лишь к полудню он кое-как справился с работой. Устало разогнул спину, отыскивая глазами, где бы присесть.
Из сеней выглянула Заковряжиха.
- Иди жрать.
В просторной избе было чисто и тихо. Па лежанке сладко похрапывал Яшка, отсыпаясь после ночного.
- Ну чего стоишь, мнешься?
Ленька робко, бочком присел к столу, на котором стояла миска с нечищеной картошкой, кружки молока и кусок хлеба. Ленька очистил картошку и стал есть, запивая молоком.
Заковряжиха тяжело топала от печи к окну, где стояла широкая скамья со всевозможной утварью: ведрами, чугунами, кринками, мисками, двигала ими, гремела, бубнила что-то себе под нос. Глянула искоса на стол - Ленькина кружка пуста.
- Уже выжрал? Небось еще налить?
Ленька, как это ни было ему трудно, кивнул.
- Маленько...
Заковряжиха еще громче загремела посудой, выбрала кринку, хлюпнула из нее полкружки молока, прошипела ненавистно:
- У-у, тварь приблудная! Навязался же на мою голову, ненасытный.
Ест Ленька картошку, прихлебывает крохотными глоточками молоко, но вкус у них уже совсем не тот, да и есть вдруг расхотелось.
"Ненасытный, приблудный!" Теперь его многие так зовут. И взрослые, и ребята, с издевкой, будто он, Ленька, только и знает, что объедает всех. Проклятые обидные слова! Да он-то виноват в чем? Разве он сам навязался Заковряжиным? Разве он хотел? Да ведь и живет-то у них не нахлебником - работает. Все время работает не разгибаясь.
Ленька медленно отложил недочищенную картошку, отодвинул кружку, встал. Заковряжиха, увидав это, взъярилась:
- Гляди-кось - обидчивый какой! Набил брюхо, теперя оно и обижаться можно. Да я тебя счас, глиста зеленая...
Ленька не дослушал, выбежал во двор, влез на сенник, где ночевал с самой весны, упал лицом в тряпье. "Приблудный, приблудный... Да я-то что, да я-то что?!"
Глава 3.
ПРИБЛУДНЫЙ
Холодная и скрипучая теплушка с нарами по обеим ее концам забита до отказа. Чугунная печурка, что стоит по середине вагона, против дверей, хотя и топится беспрерывно, и днем и ночью, а тепла - нисколько. Оно улетучивается сквозь щели, особенно когда поезд идет.
В теплушке полутемно, теснотища и несмолкающий гуд. На нарах и под ними в кучах тряпья и всевозможного скарба вплотную друг к другу сидят и лежат изможденные, будто тени, люди - беженцы из голодных деревень Самарской, Уфимской, Казанской и бог весть еще каких губерний. Плачет маленькая ребятня, плачет тихо и беспрерывно. Весь вагон заполнен их тоскливым тягучим и безнадежным: "И-ись... И-ись..."
На станциях все чаще и чаще мужики и бабы, что были покрепче, с трудом стаскивали с нар или выволакивали из-под них окоченевших мертвецов, тащили, безучастные и равнодушные, к двери, где их поджидали хмурые возчики. Они принимали умерших, клали на телеги и увозили куда-то.
Так на одной из каких-то станций вытащили прямо из-под Ленькиного бока длинного и иссохшего, словно жердина, тятьку. Ленька всю ночь спал рядом и не знал, что тот помер.
Мать помогала вытаскивать его. А когда возчики уложили на телегу, тихо и молча вернулась на свое место. Она не плакала, сидела, подобрав под себя ноги, и глядела, глядела, не шевелясь и не мигая, в темный угол вагона.
А Ленька плакал - жалко тятьку. Когда увидел, как потащили его, как в последний раз мелькнула его задранная кверху тощая борода,- заплакал.
Поезд уже давно шел, а мать так и не пошевелилась, так и не отвела глаз от темного угла, будто закоченели.
У стенки сжались в комочки две Ленькины сестренки: пятилетняя Нюра и трехлетки, синенькая, одни живая, Катька. Она уже не плакала, а так - мяукали, будто запаршивленный котенок. Ленька повернулся к матери - не умерла ли тоже? Тронул за плечо.
- Маманя!..
Она медленно повернула голову.
- Маманя, а скоро Сибирь?..
- Скоро... Теперь уж скоро...
Эта таинственная Сибирь казалась Леньке какой то прекрасной и удивительной страной из волшебной сказки, где сразу кончатся их муки, потому что там, в Сибири, видимо-невидимо хлеба, даже недоедки валяются но диорам и улицам. И никто на лих не смотрит - все сыты. Моги, собирай сколь унести сможешь.
Эти хлебные недоедки, и крохотные и совсем большие, снились Леньке по ночам. Снились всегда и почти одинаково. Вот он идет по Сибири. Это, оказывается, никакая но страна, а большая деревня с широкими улицами и высокими избами - теремами. Идет Ленька, поглядывает по сторонам: где же хлеб? Нету хлеба. Ни единого кусочки. "Ну,- думает,- и Сибирь! Здесь, поди, тоже голодуха. Зря ехали столь далеко - пропадем. Теперь уж точно пропадем". А в животе у Леньки будто кто буравом вертит: больно до тошноты. Чувствует: еще пройдет малость и упадет. Упадет и не встанет: нет больше у него никаких сил.
Глядь, а у самой дороги, затаившись в травке, лежит кусок хлеба, небольшой такой кусочек, лежит себе полеживает как ни в чем не бывало. Ленька воровато, чтобы никто не увидел и не отнял, быстро хватает его. Ах как повезло, и как вкусно пахнет он! Даже зубы ломит и руки дрожат.
Ленька жадно подносит кусок ко рту: скорей, скорей съесть его, чтобы этот проклятый бурав перестал наконец вертеть ему кишки. Он впивается зубами в хлеб и вдруг вспоминает: а Катька? А Нюра с маманей? Как же они? И рука его с хлебом бессильно опускается. "Вот и поел,- горько думает Ленька.- Теперь, поди, и до своих не дойду". Но тут же неожиданно видит другой кусок хлеба, и побольше прежнего. Вот он лежит, совсем рядышком, даже смешно, как это сразу его не приметил. А за ним еще и еще!.. Ленька хохочет радостно, снимает с плеча котомку и бросается подбирать куски. Их много, очень много. "Ну теперь на всех хватит! Теперь-то наедимся досыта. Эх жалко, тятьки нет, а то бы враз оклемался".
Он торопливо набивает котомку, она уже полна, под самую завязку, а кусков вокруг будто и вовсе не уменьшилось. "Ладно,- весело решает Ленька,- счас отнесу и еще прибегу, да наших всех приведу: на всю жизнь хлеба наберем".
Он хватает котомку, хочет поднять ее и не может, как ни старается - не может. Тогда он пытается тащить ее волоком, но она ни с места, будто приросла к земле.
Обида удавкой перехватывает Ленькино горло: нету силы поднять котомку. А выкладывать хлеб обратно жалко. Так жалко, что он начинает плакать, сначала потихоньку, потом все громче и громче...
С тем всегда и просыпался: с мокрыми глазами и тупой непроходящей болью в животе.
Ах как ему хотелось скорей добраться до Сибири, в сказочные хлебные места. Но дни шли и шли под унылый перестук колес, начинало казаться, что пути и конца никогда не будет.
Но вот однажды мать сказала тихо и безрадостно:
- Будет стоянка - сойдем.
Ленька обрадовался:
- Приехали?! Уже Сибирь?
Мать кивнула, а потом, несколько погодя, произнесла глухо:
- Помоги девчонок собрать...
А чего их собирать, если вся одежонка уже давно понавздевана. Были бы тулупы, и те бы напялили - холодина такая, что до костей прошибает. Ленька на всякий случай пробежал пальцами по пальтишкам - все ли пуговицы застегнуты, затянул покрепче платки.
Катька, видимо, спала, и Ленька разбудил ее. Она сразу тоненько заныла:
- И-ись...
Ленька нагнулся к ней, заговорил ласково:
- Ты не плачь, Кать... Не плачь... Уже Сибирь. Приехали... Счас вот вылезем и наедимся. Хлеба дадут, щей... Горячих...
И Катька умолкла: не то поняла Леньку, не то опять уснула.
Меж тем поезд сбавил ход, заперестукивались колеса на стрелках, потом вагон дернулся несколько раз, лязгнув буферами, и остановился. Сразу стало тихо, мертво.
Мать подтолкнула Леньку:
- Айда, живо...
Она была какая-то странная, взволнованная и растерянная. Ленька никогда не видел ее такой. И он сам вдруг почему-то засуетился, заволновался и не знал, что делать.
- Ну что ты? Бери Катю, помоги ей...
Мать первой спустилась из теплушки по железной висячей лесенке и приняла девчонок: сначала Нюру, потом Катьку. Ленька спустился последним. Встал на землю и шатнулся - ноги словно чужие - совсем не держат.
Мать с Катькой на руках, поджидая Леньку, неслышно плакала, лишь подрагивали плечи да текли слезы по желтым впалым щекам.
Ленька испугался:
- Ты что, мам? Ударилась?
- Нет... Идемте скорее...
Ленька шел, едва переставляя ноги, у него кружилась голова, то и дело подкатывала тошнота. Он как ухватился за материну шубейку, так и добрался, не отпускаясь, до небольшого каменного вокзальчика.
Мать остановилась, произнесла дрогнувшим голосом:
- Вот тут побудьте... пока... - И посадила девчонок у стены, под большим колоколом. - А я за узлом... Я счас, быстренько...
Она сделала несколько шагов, но тут же вернулась, схватила порывисто каждого и поцеловала, а Катьку несколько раз. Потом охватила руками разом всех троих, прижала к себе: "Кровиночки мои, родненькие..." И рванулась назад, к вагонам. Крикнула на ходу:
- Я счас... счас... Я скоро!..
У Леньки тревожно сжалось сердце: что с маманей? Ведь на место приехали, радоваться надо, а она...
С чего-то разревелась Нюрка. Пока Ленька уговаривал ее, подошел усатый дядька в красном картузе, дернул веревку колокола: дзинь, дзонь!.. И почти сразу же вдалеке знакомо свистнул паровоз, вагоны дернулись с лязгом и покатились.
Ленька вскочил, предчувствуя недоброе, и откуда только взялись силы - побежал по заснеженному перрону, скользя и падая:
- Мам, мам!..
Но ее нигде не было. И узла тоже. "Неужто не успела? Неужто уехала?" Но Ленька все бежал и бежал за поездомг безнадежно выкрикивая:
- Мам!.. Мам!..
Он вернулся безучастный и сникший. Тяжело сел рядом с Нюрой и притих, оглушенный новой бедой. Сколько он так просидел - Ленька не помнил, очнулся, когда захныкала Нюра.
- Лень, а где маманя? Почему не идет? Ить холодно...
Из дверей вокзальчика вышел все тот же усатый дядька в красном картузе. Глянул удивленно на них, сбившихся в тесную кучку.
- Вы что тут? Чьи такие? Где мать?
Ленька так и рванулся к нему:
- Дяденька, маманя не успела... Уехала... Останови поезд... Ить одни мы... Пропадем... Катьке совсем худо... Дяденька, родненький!..
Он говорил сбивчиво, горячо, а широко распахнутые глаза его требовали, просили, умоляли.
Дядька пошевелил усами, крякнул растерянно:
- Ах ты беда! Я это самое... А ну-ка айда в зал.
Одной рукой он подхватил Катьку, другой открыл тяжелую дверь, придержал:
- Заходите. Живо.
Там было тепло и пусто. Вдоль стен стояло несколько широких скамей с высокими спинками, в углу бачок с жестяной кружкой на цепочке.
Они прошли к скамье возле высокой круглой печи, обшитой черным железом.
Усатый осторожно положил Катьку и снова, как прежде, произнес растерянно:
- Ах ты беда!.. Ну что мне с вами делать, а?
Ленька, сложив умоляюще руки на груди, заплакал:
- Дяденька, верни поезд... Будь отцом родным...
Усатый развел беспомощно руками, улыбнулся смущенно и виновато.
- Не могу, брат. Не могу. Понимаешь?
Где-то за стеной глухо задребезжал звонок. Усатый подхватился и побежал к двери:
- Сидите тут, авось придумаем что.
Его не было долго. Ленька отогрелся, раскутал Катьку и Нюру, и те, разопрев от пыхающей жаром печи, заснули. К вокзалу подошел поезд - пассажирский. Ленька видел в окно высокие зеленые вагоны с дымящими трубами. По перрону забегали, загалдели люди. Потом послышалось знакомое и тревожное "дзинь, дзонь", поезд уехал, и перрон снова будто вымер. А усатый дядька в красном картузе все еще не появлялся. Ленька забеспокоился: куда пропал? Не обманул ли? Но вот, наконец, дверь отворилась и вошел он, а за ним, впустив облако пара, женщина, укутанная по самые брови толстой клетчатой шалью, и два мужика. Один небольшого роста, в длинном, чуть ли не до пят, тулупе, с тощей козлиной бородкой, другой в старом, продранном на плече полушубке, с бичом в руке.
Усатый кивнул головой:
- Вот они.
Женщина с ходу подошла к скамье, наклонилась над спящими девчонками и, сдвинув тонкие черные брови, долго стояла так, рассматривая их. Потом вздохнула:
- Бедолажечки мои маленькие... Ишь, будто сосулечки, тоненькие, синенькие...- Обернулась к мужику, что был с бичом.- Ну что, Миша, может, обеих и возьмем, а?
Мужик почесал кнутовищем где-то около уха, сказал нерешительно:
- Куда их - двух? Замаемся. Ить своих ртов - целых три.
Женщина задумчиво склонила голову, потом быстро подняла ее, произнесла дрогнувшим голосом:
- Не объедят, чай... А ежели что, не будет мне жизни - изведусь...
Мужик помолчал несколько, видимо мучительно раздумывая. У него даже пот на лбу выступил. Потом махнул рукой, будто отрубил:
- А, была не была! Берем, Фенюшка, авось не пропадем.
Женщина посветлела, сразу принялась укутывать Нюру и Катьку.
Ленька, напряженный и настороженный, водил глазами по чужим лицам и никак не мог понять, о чем толкуют эти незнакомые люди, чего разглядывают их, что собираются с ними делать. Он глянул на усатого, чтобы спросить его об этом, но не успел, раздался скрипучий тонкий голос:
- Слышь, малец, сколь тебе годов?
Ленька вздрогнул, обернулся. На него из-под лохматой шапки глядели острые беловатые глазки козлобородого в тулупе. Ленька глотнул слюну:
- Двенадцать... с половиной.
Мужик удивился:
- Гляди-кось! А на вид совсем козявка, заморыш.- Он пожевал раздумчиво губы.- Ну что делать-то? Вот ить забота еще. Придется брать, хучь и не подарок.
- Ну, что ты так, Семен Лукич,- произнес усатый.- Немного надо, чтобы поддержать мальца... А ты человек с достатком.
Мужик покривил губы:
- Ладно, ты в моем кармане не шарься...- Глянул на Леньку.- Ну, айда к саням, да поживей.
Ехали они пустой заснеженной степью. На передних санях Ленька с этим в тулупе - Семеном Лукичом, на вторых мужик с женщиной и девчонками. Дорога замысловато петляла меж кустами и небольшими реденькими березовыми рощицами. Она то торопливо спускалась в лога, то медленно взбиралась на взгорки, чтобы снова юркнуть в неприметную белесую низинку.
Прикрылся Ленька охапкой сена, пригрелся. Одна голова торчит. А в голове мысли роятся, мечутся одна тягостней другой. Что теперь будет с ними, с Ленькой и с маленькими? Как жить станут? Одни. В чужой стороне. Среди чужих.
Глянул Ленька вперед, а там будто мельтешит что-то. Что - никак не разберет. Выпростал из-под сена руку, провел пальцами по глазам. Ничто не мельтешит. И нет там впереди ничего. Это просто слезы...
- Ну вот, скоро наше село,- раздался веселый голос Семена Лукича.- Видишь колок? За ним.
Дорога раздвоилась. Одна, круто отвернув вправо, побежала к высокому взгорку, на вершине которого толпилось несколько берез. Ленька вдруг настороженно прислушался: что-то не слышно вторых саней, оглянулся, а они вон уже где - катят по той другой дороге туда, к взгорку.
Ленька крикнул испуганно:
- Дядь, куда это они?
- Куды надо, туды и поехали. В Сосновку.
- А я?! Меня-то зачем от них?
- Затем, что враз эстоль ртов в одни руки - больно многовато.
Ленька дернулся, чтобы спрыгнуть с саней, но Семен Лукич крепко давнул его к саням.
- Сиди, паря, и не рыпайся. Скажи спасибо, что хучь поразобрали вас, подохнуть не дадут.
- А я не хочу,- выкрикнул Ленька тонко и жалобно.- Не хочу. Без девчонок не поеду, не поеду!.. Семен Лукич хмыкнул:
- А я вот счас тебя вожжами охожу, дак сразу угомонишься.
Сказал будто тихо, добродушно, а Ленька притих, только слезы одна другой крупнее побежали по впалым щекам.
Ленька больше не поднимал головы. Опустошенный, безразличный ко всему, он уткнулся лицом в сено и лежал так, ничего не видя и не слыша. Очнулся, когда сани остановились и раздался бодрый голосок Семена Лукича:
- Вылазь, приехали. Заглянем в сельсовет.