Они взошли по узким трескучим ступеням в большой пятистенник. Там в синем махорочном дыму сидело несколько мужиков. Они примолкли, уставясь на Леньку. По их одежде никак нельзя было сказать, что они из богачей: одеты кто во что горазд. Однако Ленькин вид даже на них, должно быть, произвел впечатление. И то: шапка, словно ее собаки терзали,- одни дыры, из которых торчали клочки серой ваты; пальтишко - сплошные разномастные заплаты, пришитые какими попало нитками; ноги, обернутые грязным тряпьем, перевитым крест-накрест разлохмаченными веревками, всунуты в изношенные до крайности опорки.
- Вот энто гость! - произнес наконец кто-то.- Где добыл такого, Семен Лукич?
Но тот, не отвечая на вопрос, обратился к молодому одноногому мужику, который сидел на столе. Рядом, прислоненный к стене, стоял костыль. На мужике была выцветшая гимнастерка, туго перехваченная широким ремнем, на котором сбоку висела длинная деревянная кобура. Из-под расстегнутого ворота рябил полосатый матросский тельник.
- Так это самое, председатель, уведомить забежал: вот подобрал на станции. На прокорм решил взять. Мать, должно, кинула.
Ленька вдруг выкрикнул срывающимся голосом:
- Не кинула! Не успела она: побежала за узлом, а поезд покатил.
Семен Лукич недовольно качнул головой, произнес, не повышая голоса:
- Не ори. Ишь ты, с гонором еще. За узлом! Какой там у них узел? Все добро, поди, на себе. Из голодных краев бегут. Кинула, гада. Его да еще двух девчонок малых. Тех сосновские взяли.
- Не кинула,- уже тихо произнес Ленька.- Она не кинула, не успела... Я знаю...
Одноногий легко спрыгнул со стола, ловко скакнул к табуретке, сел и будто даже весело глянул на Леньку.
- А ну подойди, браток. Как зовут-то? Ленька? Спиридонов Ленька? Хорошо зовут... А мамка твоя верно, должно быть, не успела. Авось найдется еще. А пока у нас поживешь. Добро?
Ленька поднял голову и увидел его карие, чуть прищуренные глаза, теплые и ласковые, будто солнечные лучики. Так на него смотрели только одни глаза - тятькины... И Ленька, сам не зная почему, вдруг уткнулся в его широкое тугое плечо, и тяжело всхлипнул. А тот легонько поглаживал Леньку, уговаривал растроганно:
- Ну, ну, будет, браток, будет... Все обойдется. Поживем...- И уже другим голосом, жестким, злобноватым: - вот он, главный враг революции,- голодуха. Это пострашней любой войны: все живое выкосит без выбора, без пощады. Пол-России захлестнул неурожай, бежит народ кто куда, люди мрут что мухи. Теперь вся надежда на нас, на Сибирь. Дадим революции хлеб - победим, нет - все пойдет прахом.
- Всех не накормишь.
- Во-во! - выкрикнул он уже совсем зло и, легонько отстранив Леньку, вскочил.- Нет, шутишь, накормим! Всех перетряхнем, все лишнее повытрясем, а накормим! Не для того три года на фронтах бились, чтобы сейчас вот так уморить Советскую власть голодом.
Едва он кончил, Семен Лукич кашлянул слегка.
- Так что, Захар, я поехал. Недосуг мне. Малец, значится, у меня будет.
Председатель перевел дыхание, нахмурился, сел и с силой потер пальцами синеватую бритую щеку.
- У тебя, говоришь? Ладно. Только уговор, Лукич, не обижай мальца.
Семен Лукич развел обидчиво руки:
- Да с чего мне обижать-то его? Свой, чай, есть... Да и не для того беру к себе. Откормлю, выправлю, человеком сделаю... Как не помочь такому горю.
- Ладно. Хорошо. Езжай, Лукич. А ты, браток,- хлопнул Леньку по плечу,- крепись. Авось обойдется все и мамка твоя отыщется...
Семен Лукич взял Леньку за плечо, подтолкнул вперед.
- Айда, нечего сопли пущать. Счас тебя в баню, а потом щей полну чашку.
Глава 4.
ОХОТА НА ДЬЯВОЛА
Это было в начале 1921 года, а теперь лето в разгаре. Четыре месяца уже живет Ленька у Заковряжиных. Изба у них отменная - высокая, просторная, светлая, единственная, пожалуй, такая на всю Заовражную сторону. И двор хороший: стайка с сенником, новая, срубленная из толстых бревен конюшня, завозня. У Заковряжина пять коров, четыре коня, овцы, свиньи. А семья-то всего с гулькин нос: он сам, Семен Лукич, его жена, тетка Авдотья, да Яшка. Есть у них еще две дочери, но они уже повыходили замуж и разъехались по другим селам.
Богато живет Заковряжин. Богато, но ему еще далеко до Кузьмы Ферапонтыча Ощепкова или мельника Фомы Тихоновича Барыбина, богача, поди, на всю волость. А Семену Лукичу очень хочется дотянуться до них, хоть немного подравняться с ними по богатству. Вот и лезет он из шкуры, жадничает, скупится, готов, пожалуй, всех своих голодом уморить, лишь бы копейку лишнюю удержать в руках.
К Леньке Семен Лукич относится, как, впрочем, и ко всем, ровно: не шумит, не ругается, не бьет. Но однажды случилось так, что Ленька позабыл принести ведерко дегтя из оглоблинской лавки. Делал какую-то другую работу и забыл. Уже к вечеру, когда Семен Лукич приехал откуда-то, он подозвал Леньку и молча ткнул пальцем в порожнее ведро.
Ленька заторопился было что-то сказать, да осекся на полуслове: на него смотрели не мигая тяжелые, холодные глаза Заковряжина. От него, от этого взгляда, Леньке вдруг стало нехорошо, даже ноги ослабели. Он подрагивающей рукой взял ведро и пошел к калитке.
Лавка была уже закрыта. И как ни боялся Ленька злющих оглоблинских цепных собак, а пришлось идти на дом. Он уговаривал лавочника налить дегтя, просил и даже заплакал от отчаяния. Оглоблин, наконец, смилостивился, велел своему работнику нацедить ведерко.
Когда Ленька принес деготь, Семен Лукич обмакнул в него палец, осмотрел оценивающе, понюхал, потом произнес почти ласково:
- Вот так-то... И штоба это в последний раз. А не то...
С той поры Ленька просто леденеет, когда увидит вдруг уставившиеся в него белые глаза Семена Лукича.
А уж про Заковряжиху и говорить нечего. Крикливая, бешеная, драчливая, она возненавидела Леньку сразу, с первого взгляда. Как только увидела его в избе, заорала на Семена Лукича, побагровев от натуги:
- Эт-то еще что за такое? На кой леший привел это пугало? Что у меня тута - богадельня, чтоб всякую падаль собирать? Убирай его отседова, али я сама вышвырну!
Даже Семен Лукич тогда несколько оробел, растерялся.
- Што ты, што ты, мать! Не ори, уймись... Ить ишо не разобралась в деле, а базлаешь на всю улицу.
Потом Ленька слышал, как он говорил с теткой Авдотьей в горнице.
- Ты, мать, не очень уж того... Не объест, чай, а сгодится. Оклемается, поокрепнет, глядишь, работник будет. Время-то вишь какое: со всех сторон совдепы жмут. И насчет работников строжатся. А тута в семье будет жить, будто свой... Спроса меньше.
Заковряжиха, должно быть, в конце концов согласилась с Семеном Лукичом, однако отношения к Леньке не изменила: так и осталась лютой и ненавистной.
Много пришлось натерпеться и от Яшки. Когда Ленька появился в заковряжинской избе, Яшки не было - гостил у своей старшей сестры в соседнем селе. Вскоре Семен Лукич привез его, сразу же позвал Леньку и, остро поглядывая на него, произнес, как всегда, негромко, внятно и твердо:
- Вот мой сынок Яков, мой наследник, а твой друг и хозяин. Люби его, услужай, и тебе лучшее будет.
Яшка обрадовался, взялся командовать Ленькой, просто упивался своей властью: подай ему то, принеси другое, сбегай туда-сюда, а чуть что Ленька сделает не так - бьет. И метит не куда-нибудь, а в лицо или под дыхало, чтоб больнее было. Или начнет щипать до синяков.
Долго он мытарил Леньку. До тех пор, пока однажды Ленька от обиды и дикой боли, сам не соображая того, двинул Яшку по уху.
Крепко влетело тогда Леньке, но с той поры Яшка стал опасаться его и больше не мучил своими проклятыми щипками.
Однако как ни худо жилось Леньке, он уже был не тем заморышем, что едва добрался в памятный зимний день до заковряжинской избы: отъелся малость, избавился наконец от непрестанной сверлящей боли в животе. Да и солнышко сделало свое: обожгло, обмеднило некогда бледные до синевы лицо, шею, руки.
Пообвык Ленька в Елунино. Дружками-товарищами обзавелся. Особенно сдружился он с Шумиловыми. И с Варькой, понятно, хотя девчонка она, прямо сказать, вредная и въедливая. У нее одни смешки на уме да всякие шуточки. "Лень, а пошто у тебя уши как у мыша летучего?"; "Лень, ты знаешь на кого похож? На подсолнушек. Такой же рыженький, конопатенький, и шея тонкая". Балбесина.
Ленька ходит, в общем-то, к Митьке. И не просто так ходит, чтобы время бить. Нет. У Леньки к Митьке дела, разговоры всякие.
В последние дни он еще чаще засновал к Шумиловым: нужно было поговорить об очень серьезном и очень важном для Леньки деле.
Но этого никак не удавалось сделать: то Митьки не было, то Варька торчала рядом. Ленька вообще всегда немел при Варьке, а в этот раз подавно. Боялся: а ну как Митька откажет в его просьбе? Тогда Варька натешится вдосталь - совсем задергает его, засмеет.
А дело было не шуточное: Ленька хотел попросить Митьку взять его в отряд самообороны, что создал в селе председатель сельсовета Захар Лыков.
Весною еще, когда уже стаял снег, а невысокие гривки ощетинились ровной зеленой травкой, в Елунино стали приходить тревожные вести, что в борах, мол, появились какие-то разбойные люди, которые нападают на небольшие приборовые села, убивают коммунистов, жгут сельсоветы, зорят дворы и хозяйства тех, кто воевал против Колчака. Поговаривали с ужасом, что теперь будто пришел черед ждать незваных гостей в Елунино.
Захар Лыков не стал, как другие, отмахиваться от этих слухов, быстро собрал из молодых мужиков, своих товарищей, и парней-комсомольцев отряд самообороны. Потом, все так же ничуть не мешкая, съездил в уездный город и привез оттуда несколько настоящих наганов и винтовок со штыками.
И вот две недели уже, как этот отряд шагает солдатским строем по селу или уходит далеко в степь и там бахает по каким-то целям.
От этих выстрелов - то залпами, то в одиночку - у Леньки прямо дух замирает: все бы отдал, только бы попасть в отряд да получить наган. Он видел его. У Митьки. Небольшой такой, черный и грозный. Митька даже подержать давал его Леньке, а пальнуть, сколько ни просил, не дал. Вот и хочет Ленька уговорить Митьку взять его в отряд. Конечно, Митька не командир, но как-никак, а председатель комсомола. Неужто Лыков не послушает его и откажет?
Все, пожалуй, уладилось бы, Митька, конечно, помог бы Леньке, да вдруг эта проклятая метка на воротах! Она все испортила, все перевернула. Митька теперь почти не бывает дома - все у Лыкова в сельсовете. Да и Леньке забот привалило: днем по хозяйству занят, а ночью шумиловскую избу сторожит.
Легко сказать: сторожит. А попробуй-ка незаметно проберись в шумиловский двор, да влезь на завозню, да просиди там ночь. А ночи, они и летом всякие бывают, иная остудит - зуб на зуб не попадет.
Уже две ночи сторожил он, а никого больше не видел у шумиловского двора. Нынче будет третья ночь.
Как только стемнело, Ленька оделся потеплее, взял припасенную еще с ужина краюху хлеба с луком, прихватил для смелости старый, почти сточенный топор и быстро, без возни и шума пробрался на свое место - на крышу завозни. Там он удобно умостился на остатках копешки прошлогоднего сена и притих.
Он лежал, смотрел на звезды и думал о том, как вдруг ему повезет и он высторожит того черного с лапищей. Теперь-то он не забоится его - не побежит, шуганет от Шумиловых так, чтобы навсегда отбить охоту шастать по ночам. Тогда Варька поймет - мышь он летучий или нет...
Ленька не заметил, как уснул. Сколько проспал - не знает. Проснулся внезапно от какого-то непонятного шороха где-то совсем рядом. Край неба над лесом уже совсем посветлел. Время, значит, шло к утру. Ленька задержал дыхание, уставясь в темный угол двора: не там ли?
Шорох повторился за задней стенкой завозни. Потом что-то заскрипело, потом над крышей вдруг возникла огромная голова.
Ленька, забыв не только про топор, но и про все на свете, взвизгнул по-поросячьи и стремительно сиганул с крыши завозни. Но не успел он еще долететь до земли, как почувствовал, что кто-то цепко ухватил его за ворот.
- Попался, гад!..
Ленька от ужаса взвизгнул снова, теперь еще тоньше и совсем дико. И тут же получил увесистую затрещину.
- Заткнись!
Ленька враз "заткнулся". И не только потому, что у него не было никакого желания схлопотать новую затрещину, а просто вся сила его куда-то пропала, будто и не бывало ее!
Этот "кто-то", так и не выпуская воротника, поволок Леньку со двора, будто куль, набитый мякиной. Ленька не знает: шел ли он, или волокся вот так по дороге. Опомнился малость, когда увидел вдруг перила моста через овражек. "Все,- мелькнула одинокая безнадежная мысль,- на кладбище тащит".
И все-таки Ленька попытался высвободиться - так не хотелось ему на кладбище, к чертям на забаву. Он заупирался, задергался, но рука крепко держала его.
- Еще раз брыкнешься - пожалеешь.
У Леньки вдруг затрепетало сердце: чтой-то голос очень знакомый. Он слегка повернул голову, глянул искоса снизу вверх. Господи, да неужто не снится ему - Серега Татурин, Митькин дружок!
- Так это ты, Серега?! - закричал радостно Ленька. - Ты?
Серега мрачно бросил:
- Я, кто ж еще... А ты не ори. Двину.
- Дак за что ты меня схватил и волокешь? - заорал Ленька, совсем оживая. - Куда?
- Цыц, говорю. - И Серега поднял над Ленькиной головой огромный костлявый кулак. - Прибью. Ишь, гаденыш какой, своим прикидывался, бедненьким этаким, а сам... У-у, змей!
Ленька вылупил глаза.
- Про что говоришь-то? Чего мелешь? Отпусти давай.
- Погоди, отпущу, - угрожающе процедил Серега. - Вот придем в сельсовет - отпущу. Только не возрадуешься, гидра.
Ленька удивился: зачем в сельсовет, да еще в такую рань? Но ничего больше не сказал. Знал: Серега болтать не мастак - точно прибьет.
В сельсовете Ленька был только раз, зимой, когда Заковряжин привез его в Елунино. Он размещался в бывшей сборке, в центре села на небольшой захламленной площади, покрытой, будто лишаями, пятнами выбитой травы. Это был круглый высокий пятистенник с крылечком в четыре ступени и шаткими перильцами. На крыше, на самом ее коньке, трепетало прикрепленное к шесту выцветшее от дождей и солнца широкое красное полотнище.
Напротив сельсовета, по другую сторону площади, высилась почерневшая от времени деревянная церковь с шатровой колокольней. По правую руку от нее стоял добротный дом елунинского богача мельника Барыбина, а по левую - огромный шестистенник отца Семена, на каменном фундаменте и под железной крышей. И дом и церковь давно пустуют: отец Семен еще в начале двадцатого года бежал от Советской власти со всеми попятами.
Когда Серега привел Леньку к сельсовету, край неба над бором стал уже совсем розовым - вот-вот выкатится солнце.
Серега плечом распахнул дверь и с силой втолкнул туда Леньку. Нелепо размахивая руками, он пропрыгал козлом прямо к столу, за которым сидел Захар Лыков и что-то читал, Лыков поднял голову и удивленно воззрился на Леньку:
- Что стряслось?
В дверях боковой комнатушки появился заспанный, с винтовкой в руке, секретарь сельсовета Иван Старков, высокий сутулый парень с лохматой, будто встрепанный веник, головой.
Он оперся плечом о дверной косяк и тоже уставился на Леньку.
Лыков снова спросил, уже нетерпеливо:
- В чем дело-то?
Серега произнес хмуро:
- Поймали гаденыша на шумиловском дворе. Что ему там было нужно - сам пытай... На завозне укрывался. Колька спугнул: влез заглянуть, что там на крыше шевелится, а он шасть оттуда, прямо на меня, чуть мне голову не свернул...
Лыков перевел хмурый взгляд на Леньку.
- Ну? Что делал там?
- Сторожил...
- Что?
- Сторожил. Ну от того, который ворота пометил... Словить думал. А тут эти,- кивнул в сторону Сереги.- И дерется еще, по шее звезданул...
Лыков сначала как-то непонятно гмыкнул и вдруг, открыв рот, полный зубов, захохотал громко, заливисто. Глядя на него, начали хохотать Старков с Серегой.
- Уморил, как есть уморил,- произнес Лыков, всхлипывая и отирая глаза.- Придумал же, а,- сторожить!
Он взглянул на Леньку долгим внимательным и пытливым взглядом, произнес раздумчиво:
- А ты, браток, молодец. Только как же бы ты изловил бандитов, ежели у тебя оружия никакого?
Ленька смущенно покривил губы.
- У меня топор... Там, на завозне, остался.
И снова хохот. Насмеявшись вдосталь, Старков и Серега засобирались домой - солнце уже било в окна сельсовета весело и жарко. Когда они вышли, Ленька сказал тихо:
- Слышь, дядя Захар, а этого, который метку на воротах оставил, я видел...
Лыков враз встрепенулся, вцепился взглядом в Леньку.
- Чего раньше молчал? Кто он?
Ленька зябко пожал плечами, припомнив длинное бегающее веретено.
- Не знаю... черный весь. Ног нету и головы тоже.
- Погоди, несешь несуразное... Расскажи, как было. Подробней.
Ленька, торопясь и запинаясь, поведал все, что видел и перечувствовал той темной памятной ночью. Когда он кончил, Лыков, крякнув огорченно, с силой поскреб затылок.
- Эх, незадача! Как же это ты, браток, не уследил за ним, а? Ведь какое добро народу сделал бы! Испугался! Черт, дьявол!.. Неужто веришь ерунде всякой глупой? Кулачина это какой-нибудь, бандюга, контра недобитая. А напялил на себя тряпья, чтоб пострашнее быть. На всякий случай - вдруг встретится с кем... Эх, Ленька, Ленька...- Лыков был так огорчен и раздосадован, что Ленька расстроился.
- Да ты не переживай очень, дядь Захар, - сказал он виновато и просительно.- В другой раз уж не оробею...
Лыков усмехнулся, легонько хлопнул Леньку по плечу.
- Ну, браток, утешил. Спасибо. Теперь беги.- Он было взялся за свою книжку, но, взглянув на Леньку, спросил:
- Чего мнешься? Или еще дело есть?
Ленька так и вспыхнул весь, произнес умоляюще:
- Дядь Захар, возьми меня в отряд, а? Возьми, будь отцом родным.
Лыков нахмурился.
- Ну это ты, браток, того...- Потом вдруг спросил живо: - Ты комсомолец?
Ленька протянул растерянно:
- Не-е...
- Видал? Вступи - тогда. Ясно?
- Ясно,- повеселел Ленька, подумал: что-что, а в комсомол-то Митька Шумилов его обязательно примет.- Ну я побег.
- Давай, да по ночам не шастай больше. Сами справимся.
Ленька вышел из сельсовета возбужденный и полный небывалой радости. Со степи тянуло вкусным запахом разогревающейся земли и духмянки. Ленька несколько раз жадно втянул всей грудью утренней свежести и побежал домой.
Однако, едва миновав сборню, он неожиданно, нос в нос, столкнулся с Тимохой Косым. Тот тащил на спине мешок с чем-то тяжёлым. Увидел Леньку, обрадовался.
- А, Приблудный! Погоди-ка...
В его мешке было, наверное, что-то особенное, потому что Тимоха не сбросил его на землю, а пытался поставить осторожно и аккуратно. Ленька поначалу крепко перетрусил, но, увидав, как силится Тимоха, захохотал и, свернув длинную дулю, выкрикнул, отбегая:
- А этого не нюхал, косая вошь?
Подобной наглости и обиды Тимоха никак не ожидал. Руки у него дрогнули, и мешок бухнул на землю. В нем что-то хрустнуло. Тимоха сначала, сгоряча, кинулся за Ленькой, но, пробежав несколько, круто вернулся назад, к мешку. Заглянул в него и взвыл от бессилия и злости, тряся кулаками:
- Убью, гад! Теперя - убью! Теперя на всю жизнь!..