Приоткрыв один глаз, Дерябин продолжал смотреть на меня, легко касаясь нарисованных клавишей своими нервными пальчиками. Дерябин был жутко нервный парень и пугливый, как птичка (художественная натура, как говорит моя мама), поэтому, чтобы он сразу не спорхнул с бревна и не улетел домой, я всё делал вид, что очень внимательно слушаю его игру на рояле, хотя думал только об одном: лишь бы этот нервный Дерябин не догадался, кто перед ним сидит на самом деле. Если он догадается, что перед ним сижу я, – ни за что не поможет, и всё из-за своего попугая, то есть не из-за своего, а из-за бабушкиного...
А что я такого особенного сделал? Просто я хотел, чтобы Таня Кузовлева узнала от Дерябина, что я, вероятно, в будущем стану, может, самым знаменитым дрессировщиком птиц. Я думал, что Дерябин так и скажет Тане Кузовлевой: "Этот Алексей Завитайкин, оказывается, большой педагог!"
Дело в том, что у Антошкиной бабушки был говорящий попугай Коко, с которым они носились, как я не знаю с чем. Главное, что этот попугай у них был жуткий хвастун, от него только и было слышно: "Кокошка хор-рошая птичка! Кокошка ууумничка! Кокошка воспитанный попугай". В конце концов скромность должна, наверно, украшать не только человека, но и попугая. В общем, недавно, когда Антошкина бабушка уехала на две недели в гости в Воронеж, Антошка сам мне сказал, что этот попугай ему всё время действует на нервы и мешает заниматься на рояле. А я ему сказал, что пусть попугай поживёт у меня на чердаке и что я за ним буду ухаживать, как Антошкина бабушка.
Антошка, конечно, сразу согласился, и две недели ему никто не мешал играть на рояле. Перед приездом бабушки мы с Антошкой перенесли попугая в её комнату. Главное, сам же этот Антон чуть со смеху не умер, когда бабушка сказала прямо с порога попугаю:
– Здравствуй, Кокошенька!
А он ей в ответ:
– Судар-р-р-рыня, позвольте вам выйти вон.
Бабушка, конечно, чуть в обморок не упала, а Кокошка ей предложил сыграть в подкидного дур-р-рака. Неотложку вызывали, а Антон перестал со мной разговаривать. А разве я виноват, что попугай оказался таким способным учеником и совсем уж не такой хорошей птичкой, как он о себе все время трещал во всеуслышание. А потом, что я такого сделал плохого? Я же фразу: "Позвольте вам выйти вон" – из Чехова взял, а Чехов – классик, его во всех школах проходят.
В крайнем случае, если этот Кокошка и дальше будет ругаться, а он теперь всё время ругается и не хочет отучиваться, его можно в Англию послать, я своими глазами читал, что англичанка Дороти Нил основала общество "Компания против обучения попугаев бранным выражениям". Общество насчитывает 220 членов и 180 попугаев. Правда, я это вычитал не для себя, в общем-то, и не для попугая Коко, и не для Антошкиной бабушки. Я это для Танечки Кузовлевой вычитал, чтобы она бы узнала об этом и сказала: "Какой этот Алексей Завитайкин любознательный парень! Всем-то он интересуется!.."
– Здравствуйте, Антоша. – Я это сказал точно так, как эту фразу мог бы произнести мой брат Саша.
– Здравствуйте... – ответил Антоша, не зная, как меня именовать, несмотря на все мои старания доходить не на себя, а на брата.
– Саша, – подсказал я.
– Здравствуйте, Саша, – сказал Дерябин, успокаиваясь, но не совсем и продолжая смотреть на меня с недоверием.
Тогда я решил его добить с помощью общества Дороти Нил.
– Вот, – сказал я, протягивая Антону вырезку из журнала, – мне конечно, неприятно, что мой брат испортил вам попугая, но выход есть...
Антон внимательно прочитал заметку, покрылся от радости красными пятнами и сказал:
– Можно показать бабушке?
– Конечно, вырезал специально для вашей бабушки.
Спрятав заметку в карман, Антон расчувствовался и совсем потерял бдительность, и вообще я уже мог переходить к письму, но я решил окончательно расположить его к себе и сказал:
– Вы можете сыграть что-нибудь лирическое... из классики?.. Мой брат признаёт только джаз, а я его терпеть не могу.
Лучшей фразы, вероятно, нельзя было и придумать, потому что Антон снова покраснел от удовольствия и спросил:
– А что вам сыграть из классики? – спросил Антон, устраивая на коленях поудобнее свою доску.
"Начинается, – подумал я про себя. – С Мешковым меня подвело незнание английского языка, а сейчас меня подведёт моё полное незнание классической музыки".
– Мне э... э... – замычал я. – Мне э... э...
– Эпиталаму хотите?
Я решил, что эпиталама – это что-то такое не очень длинное, и поэтому охотно согласился. Пальцы Антона запрыгали по беззвучным клавишам довольно надолго. Потом вдруг остановились. Я зааплодировал и прошептал:
– Прекрасно! Прекрасно!
– Нет, нет, – испугался Дерябин, – это ещё не конец. Это просто пауза... в моей трактовке. Тут ещё будет... аллегро модерато... и тутти...
"Тутти-мутти", – чуть было не сказал я вслух, но удержался. Дерябин снова заиграл и снова остановился.
– Прекрасно! Прекрасно! – сказал я ещё раз, надеясь на то, что это уже настоящий конец, а не очередная пауза в трактовке Дерябина.
– Вам правда понравилось? – спросил меня Антон. – А какое место больше всего?
Я хотел сказать, что больше всего мне понравилась пауза, но опять удержался.
– Правда, – сказал я с пафосом, – и особенно вот это место. – И здесь я показал сначала на середину, а потом на самый конец доски, где Антошины пальцы бегали быстрее всего.
– Я могу повторить, – сказал Антон.
– Спасибо, -сказал я, – хватит... А теперь услуга за услугу! У меня к вам небольшая просьба... о небольшой помощи в одном деле... – Мне показалось, что при слове "помощь" Дерябин вздрогнул.
– Какая помощь? – спросил он, стараясь почему-то не смотреть мне в лицо.
– Вы не можете подбросить одно письмо к нам на кухню?..
– Какое письмо? – спросил, краснея, Дерябин.
– Вот это, – сказал я, доставая второй раз из-за пазухи письмо, адресованное моему папе. – Конечно, мне проще всего было бы попросить брата Лёшу, но вы же знаете, что это за человек... Разве ему можно сказать по секрету, что я влюбился в Таню Кузовлеву. Ведь он такое может выкинуть...
И я протянул Антону Дерябину письмо, написанное красными как кровь чернилами. Прочитав письмо, Дерябин долго с подозрением смотрел на меня, потом вдруг спросил:
– Желание славы, значит?
– Точно, – ответил я.
– Как у Пушкина в стихах, значит?
– Как у Пушкина, – подтвердил я.
– Значит, "желаю славы я". – Дерябин поднял вверх руку, как Пушкин в кинокартине про Пушкина, и продолжал декламировать: – "...чтоб именем моим... всё, всё вокруг тебя звучало обо мне!.."
От этих слов у меня всё внутри как на карусели поехало, я же сам всё это чувствовал, только я так сказать не мог. А так-то я ведь всё и делал, чтобы, как это... именем моим... именем Алексея Завитайкина всё... вокруг Тани Кузовлевой... всё, значит, чтобы звучало обо мне...
– Я сейчас спишу, – сказал я, доставая из кармана авторучку и блокнот.
– Между прочим, – сказал Дерябин в то самое время, когда я записывал слова Пушкина, – когда Пушкин влюбился в Анну Керн, он не воровал себя у своих родителей!..
Я перестал записывать слова Пушкина, медленно поднял голову и грозно спросил:
– А что он делал?
– Он написал стихотворение "Я помню чудное мгновенье", – в рифму ответил Дерябин. – Конечно, стихи могут писать не все, но вот, например, вчера какая-то девчонка тринадцати лет поставила мировой рекорд по плаванию. И сразу же прославилась.
Это был какой-то такой намек, который я не мог простить Дерябину.
– А ты знаешь, – заорал я на Дерябина так, как этого никогда бы не сделал мой брат, – что Моцарт, когда ему было десять лет, он не сидел на брёвнах и не играл на нарисованном рояле, а выступал в Европе с концертами!
Дерябин моего Моцарта проглотил почему-то без всякой обиды и как ни в чём не бывало снова принялся за своё; "А вы знаете".
– Я всё знаю, что ты меня спросишь, – сказал я, окончательно переходя на "ты". (А сколько можно "выкать" этому Дерябину-Скрябину.)– Я только не знаю, ты подбросишь письмо моим родителям или нет?
– Понимаете, Завитайкин, – вздохнул Дерябин, – мне, пожалуй, это будет трудно сделать.
– Чего ж тут трудного? Пробежать пятьдесят метров с конвертом в руках и опустить его незаметно в окно?
– Мне будет тяжело не физически, – пояснил Дерябин. – Мне будет морально тяжело.
– Это ещё почему же?
– Потому что... я, видите ли... я тоже влюблён в Таню!.. Конечно, – продолжал тихо говорить Дерябин, – мешать вам было бы нечестно с моей стороны... но помогать вам мне... было бы нечестно с вашей стороны...
Вообще-то мне показалось, что насчёт своей любви к Тане Кузовлевой Дерябин всё выдумал сейчас же. Выдумал, чтобы не участвовать в этой, чего скрывать, рискованной операции. Но уж больно у Дерябина был очень расстроенный вид. А может, и не выдумал? Просто скрывал, и всё. И всё равно эта новость меня очень расстроила.
– И вообще, – тихо и растерянно добавил Дерябин, – как честный человек, я должен перед вами извиниться... Дело в том, что я вам играл вовсе не эпиталаму, а этюд Скрябина!..
Теперь пришлось растеряться и мне, потому что как же я мог отличить эпиталаму от этюда Скрябина, если я не слышал ни одного звука, а только видел, как прыгали по фанере пальцы Дерябина.
– Попугая мне простить не можешь! Роялист проклятый!.. – сказал я противным голосом. – Подожди, я его ещё научу приёмам самбо, он весь ваш дом расшвыряет!
Я не знаю, может, мне почудилось, но Скрябин-Дерябин вдруг как будто бы приподнялся с испуга в воздух и перелетел в одну секунду во двор своей дачи. Затем он пискнул "дефективный ребёнок!" и, как мне показалось, влетел вместе со своей музыкальной доской в окно своей комнаты. А я опустился на бревно и стал постепенно успокаиваться.
Когда я немного успокоился, я стал пересчитывать в уме своих врагов: Сергей Мешков, Антон Дерябин, Васька Сусанин, Юрий Корняков, Вадим Лютатовский, Бондаренко, Чучилин, Зотов... Кругом одни враги... Кого же мне попросить подбросить письмо?.. Может, какого-нибудь мальчишку из соседнего дачного посёлка?
– Завитай, скажи, как папину бритву тупишь? – спросил меня кто-то за моей спиной.
Я оглянулся и увидел ещё одного своего врага – Николая Тулькина.
– Ты, может, по ночам меня гипнотизируешь? – спросил ещё раз Тулькин. – Ну скажи... а то отец меня уже третий раз выпорол...
Я стал смотреть на Тулькина так, как будто я его действительно гипнотизировал, думая о том, что, с одной стороны, лучшего кандидата для сообщника, чем Тулькин, не придумаешь: Тулькин любит читать книги про шпионов, вон и сейчас у него из-под мышки торчит какая-то зачитанная лапша. Но, с другой стороны, он почему-то ненавидел всех девчонок подряд, может, потому, что у него пять сестёр в семье и ни одного брата, и поэтому он вряд ли согласится помогать мне даже в обмен на тайну про папину бритву, которую я, по словам Тулькина, каждую ночь туплю.
Я ещё немного погипнотизировал Тулькина глазами и сказал:
– Хорошо, – сказал я, – тайну бритвы я тебе открою, так и быть. – С этими словами я достал из кармана коробочку из-под чего-то американского, из-под чего, я не разобрал, может быть, из-под грима или пудры, потому что внизу написано "Голливуд" (это я разобрал! ) и "мэйд ин юса" – "сделано в Америке". В этой коробке я хранил на всякий случай таблетки питьевой соды. Высыпав таблетки на ладонь, я стал их пересчитывать.
– А это у тебя что такое? – спросил Тулькин. Я знал, что он обязательно задаст мне этот вопрос.
– Таблетки, – сказал я.
– От чего? – спросил Тулькин.
– Не от чего, а для чего! – объяснил я.
– А для чего? – спросил Тулькин, изгибая свою длинную шею, как страус.
– Таблетки... чтобы видеть сны...
– Какие сны? – насторожился Тулькин.
– Интересные, конечно, – сказал я и, чтобы окончательно добить Тулькина, добавил: – Детективные, широкоформатные и цветные... Одна таблетка на одну серию... Сделано в Америке... – Я ткнул пальцем в "мэйд ин юса". – В Голливуде... – Я ткнул пальцем в слово "Голливуд".
– А сны короткие или длинные? – спросил Тулькин, облизываясь, как голодная кошка.
– Полнометражные, – отрезал я, пряча коробочку с содовыми таблетками в карман. – Значит, тебя интересует, как я туплю бритву твоего отца?
Тулькин облизнулся и молча кивнул головой.
– Только услуга за услугу... – Я оглянулся по сторонам и прошептал: - Письмо подбросишь?
– Какое письмо?
Я приложил палец к губам, схватил Тулькина за руку и потащил в кусты. Там я в третий раз достал из-за рубашки письмо, написанное красными чернилами, и сказал:
– Вот это... Детективное...
Тулькин посмотрел с уважением на письмо, вытащил из кармана кожаные перчатки и надел их.
– Чтобы отпечатки пальцев не оставлять, – пояснил он, впиваясь глазами в мои каракули.
Рассказ четвёртый
СООБЩНИК ТУЛЬКИН
Пока Тулькин, впившись глазами в бумагу, читал моё письмо так, как будто он учил его наизусть, я всё смотрел на Тулькина и всё думал: откуда у него появилась висящая на груди медаль и за что он её получил? Тем более, что эта медаль мне была очень знакома, я её где-то уже видел... И тут я вдруг сразу же вспомнил, где и у кого я видел эту медаль... У собаки Тулькина – на её ошейнике. У Гальды... Она получила эту медаль на какой-то собачьей выставке...
Ну Тулькин! Я от него этого не ожидал. Если я так переживаю из-за этой медали, то я представляю, как из-за неё мучается собака. Ведь она же бессловесное животное. Ей, может быть, хотелось бы пойти на выставку в комитет и пожаловаться на Тулькина, а как она может пожаловаться: только разве что полает на членов комитета, но они разве поймут, в чём дело.
Я уже стал фантазировать, как можно помочь Гальде, но в это время Тулькин спросил меня:
– Кровью писал? – спросил Тулькин не своим голосом, прочитав моё письмо, написанное красными чернилами.
– Спрашиваешь, – ответил я.
– Сразу набело?
– Как же тебе – сразу! – возмутился я. – Попробуй напиши сразу такое письмо... Сто черновиков исписал!..
– И черновики кровью писал? – спросил Тулькин опять не своим голосом.
– Конечно, – сказал я.
– Так ты, значит, всю кровь исписал?
– Всю, – сказал я. Тулькин взял мою руку и стал внимательно рассматривать мои кровеносные сосуды.
– А что же тогда у тебя течёт? Я пожал плечами.
– Не знаю, – сказал я. – Что-то течёт...
– Интересно... – прошептал Тулькин, снова впиваясь глазами в письмо. – А когда похищаться думаешь?
– Сегодня вечером. После ужина. Часов в восемь.
Тулькин уже размахнулся, чтобы скрепить рукопожатием своё согласие, но так и застыл с поднятой рукой.
– В восемь не могу, – сказал он. – Сегодня в восемь интересная передача по телевизору. Шпионский фильм. Давай в девять.
Для меня не могло быть никакой речи об отсрочке, поэтому я разозлился и сказал:
– Да ты знаешь, что здесь после ужина будет твориться?
– Что будет твориться? – спросил Тулькин.
– Папа с мамой сразу же панику поднимут! Все соседи выскочат на улицу! Забегает милиция. Из угрозыска привезут штук десять ищеек! Корреспонденты понаедут из Москвы с фотоаппаратами! Собаки бегают! Милиция в свистки свистит! Корреспонденты своими аппаратами щёлкают! Папа с мамой несут за меня выкуп! Ищейка нюхает мой пиджак и бежит в сторожку на кладбище! Меня находят связанного и с кляпом во рту! Все кричат "Урра!", обнимаются и плачут от радости! Все меня спрашивают: кто меня украл? Я говорю: "Я не знаю. Все были в масках!" Меня фотографируют! Мой портрет появляется в "Неделе"! А ты в это время будешь сидеть дома и смотреть свой телевизор!
– Пожалуй, ты прав, Завитай, -сказал Тулькин с горящими глазами. – Такое по телевизору не увидишь!
– Конечно, не увидишь! А бросишь письмо, беги к себе домой, выноси на улицу стул и сиди смотри себе!..
Тулькин размахнулся и уже хотел скрепить рукопожатием наш союз, но почему-то не скрепил, а задал следующий вопрос:
– А ты почему так мало за себя просишь?
– Как мало?.. Шесть тысяч! Сколько машина "Москвич" стоит.
– А ты всё-таки человек...
– Да я же это не из-за денег делаю! – ещё больше возмутился я. -Я же это всё из-за любви! Я же просто хочу прославиться! А деньги все обратно папе верну.
– Это ещё из-за какой любви? – возмутился Тулькин ещё больше меня.
– Из-за любви... к Тане Кузовлевой, – прошептал я. – Чтоб она на меня внимание обратила. Девчонки знаешь как на знаменитых внимание обращают!
– Ах, из-за любви?.. – разочарованно протянул Тулькин. – Ну, если из-за любви, – ещё раз повторил он, – то я тебе не помощник... Ненавижу этих девчонок! – Тулькин прямо затрясся от ненависти. – Да я лучше пораньше спать лягу... – сказал Тулькин, продолжая весь трястись, как отбойный молоток.
Это был намёк со стороны Тулькина, и я решил этим намёком воспользоваться. Я ещё раз достал из кармана коробочку с таблетками и стал их снова пересчитывать.
– Значит, так... Открываю тайну про бритву и даю две таблетки на два шпионских, цветных, детективных сна...
Тулькин с такой неохотой отвернулся от содовых таблеток, что, как мне показалось, у него даже шея заскрипела.
– Я и без твоих таблеток могу во сне увидеть что захочу. – Но никакой правды в его голосе не было. – И можешь мне не рассказывать, – продолжал он, – как ты бритву моего отца тупишь. Пусть он меня хоть ещё раз выпорет, а я тебя всё равно подкараулю. Узнаешь ещё, какой я сыщик. А из любви к девчонкам я помогать ни за что не буду. Если бы из ненависти, я бы тебе ещё помог, а из-за любви ни за какие... – он, конечно, хотел сказать "таблетки", но пересилил себя и сказал, – ни за какие... коврижки, даже если бы меня не ты, а твой брат попросил – всё равно бы не стал помогать.
Если бы Тулькин не сказал, что из-за любви он мне не поможет, а из ненависти с удовольствием может, мне пришлось бы искать четвёртого сообщника, но когда он сказал, что из ненависти он бы ещё помог, тогда я высыпал на ладонь ещё две таблетки питьевой соды (всего, значит, на четыре серии детективных шпионских цветных снов) и сказал:
– Ты мне будешь помогать из ненависти к ней!
– Это как же? – не понял Тулькин. – Помогать из ненависти?
– А вот так же, – начал я своё, может быть, самое сложное и унизительное объяснение в своей жизни. – Я кто такой? – спросил я Тулькина.
– А кто ты такой? – спросил меня Тулькин.
– Я шалопут! – сказал я твердо. – Шалопут!
-Ты шалопут, – с удовольствием подтвердил Тулькин и как-то уж чересчур поспешно.
– Кто шалопут? – переспросил я грозно Тулькина, сдерживая желание дать за такое оскорбление Тулькину в зубы. Но потом я подумал, что это он говорит так для дела и только поддакивает мне, я успокоился и сказал: – Я ещё и лентяй!
– Ты ещё и лентяй! – подтвердил снова с удовольствием Тулькин.
– Кто лентяй?..