Кирпичи бывают разные - большие и тяжелые, машинные и ручные; есть пустышки, с раковинами в середине, - это те, из которых не отжата вода. Вицек их не любит. Они крошатся, не хотят ложиться там, куда их кладет рука.
Кирпичи сложены огромными штабелями возле стройки. Вицек внимательно осматривает их. В работе очень много зависит от того, каков кирпич, какова известь и как замешан цемент. Иногда работа идет прекрасно - это тогда, когда и кирпич, и цемент, и известь хорошего качества. Иногда же дело не спорится - слишком много или слишком мало песку в цементе или извести, и все идет прахом.
Растет здание. Теперь уже громыхает подъемная машина, везущая вверх известь и цемент. Уже ставятся леса - высокие столбы, к которым прибиты доски, а на эти доски кладут другие. По этим доскам, шатающимся и гнущимся, идешь над пропастью улицы, над пропастью двора. Надо глядеть в оба. Главное, чтобы не закружилась голова: если закружится - смерть.
А смерть часто заглядывает в глаза каменщику. Вицек это знает.
До того, как началась стройка этого большого здания, случилась другая работа - ремонт костельной башни. И снова там работали вместе Вицек и Тосек. Раз-два - и соорудили леса. Все спешили: работа была сдельная, а не поденная. Надо было работать сломя голову, чтобы труд кое-как оправдался.
Прибили доски плохо. И вот вдруг стоявший на лесах Вицек почувствовал, что происходит нечто странное. Даже не затрещало - а может, и затрещало, только он не расслышал. Но в этот миг все внезапно зашаталось, и леса стали клониться от башни в сторону. В последнюю секунду Вицек заметил, как сверху, оттуда, где только что стоял подручный, пятнадцатилетний Янек Шматко, через их головы что-то полетело вниз, ударяясь о выступающие перекладины лесов. Не успел он сообразить, в чем дело, как в глазах у него закружилось, потемнело, заслонилось тучей известковой пыли. Вицек почувствовал, что и он летит. Он падал с распростертыми руками и вдруг ощутил что-то под пальцами. Инстинктивно изо всех сил вцепился он в это что-то, так неожиданно ему подвернувшееся. Потом почувствовал боль в боку и в ноге. Но все это были пустяки. Он теперь только понял, что темное пятно, мелькнувшее перед его глазами, был Янек Шматко.
В страхе он приподнял голову. Оказалось, он был на крыше костела. То, во что он так отчаянно вцепился пальцами, была водосточная труба. Там, повыше, на позеленевшей от ветхости жестяной крыше, неуклюже карабкался Тосек. Леса превратились в груду досок и перекладин, словно скелет, прислонившийся к крыше.
Внизу доносились какие-то крики, затем громко и пронзительно прогудела сирена машины скорой помощи. Это приехали за Янеком, который лежал там, внизу, на цветочной клумбе костельного сада, с переломанными ребрами.
Сорвался подъемник, проломилась прогнившая балка, отлетел карниз - за все расплачивались своим здоровьем и жизнью каменщик, кладчик, подручный.
Да, опасная была работа! Но об этом не думалось ни тогда, когда приходилось стоять на лесах, ни даже тогда, когда ветер раскачивал "качели" - леса, висящие на канатах…
Когда стены здания уже готовы, начинаются штукатурные работы. Белая штукатурка покрывает красный кирпич. В солнечные дни болят глаза, становятся красными, их ослепляет яркий свет, бьющий от белой стены.
Брызжет известь. Беда, если она попадет в глаз! Жжет, причиняет боль, мучит невыносимо. Известь проедает все - кожу на руках, кожу на обуви, так что на ступнях образуются маленькие ранки, которые мучительно болят и долго не заживают.
Вицек не любит штукатурить ни снаружи, ни внутри, здесь приходится непрерывно напрягаться, поднимая вверх руки; шея болит оттого, что голова все время задрана кверху.
Лучше работать на кладке кирпичей. Но ведь и штукатурка - работа необходимая, и Вицек должен делать все, вместе с другими рабочими.
А когда уже воздвигнуты стены, когда они оштукатурены, когда убраны уже леса, фасад огромного здания сверкает на солнце, как снег.
Теперь начинают убирать груды мусора, кирпичи, оказавшиеся лишними, засыпают ров, в котором гасили известь.
Дом готов.
Теперь его будут отделывать другие рабочие - печники, маляры, монтеры и столяры.
Наконец, дом начинает заселяться. Въезжает огромный фургон с мебелью. Это вещи жильца с бельэтажа. Въезжает другой фургон - это на второй этаж. Появляется огромная платформа с вещами. А однажды вечером какой-то старик приволок маленькую ручную тележку, на которой громоздились стол и изодранные сенники. Это в мансарду въехал сапожник с женой и детьми.
С каждым днем все больше жильцов. На дверях появляются визитные карточки, таблички медные и никелевые, а то и обыкновенные клочки бумаги, на которых написаны фамилии.
По лестницам сбегают дети, идут домашние работницы с нагруженными сумками, плетется наверх угольщик с корзиной угля. В окнах появляются занавески и горшочки с цветами.
От прежнего пустыря - места детских игр - нет уже и следа. Вырос на этом месте большой дом с множеством квартир…
Однажды Вицек, проходя по этой улице в своем рабочем костюме, измазанном известью, сталкивается с господином, который живет теперь в бельэтаже этого большого нового дома. Господни осторожно обходит Вицека, чтобы не испачкаться о его запыленное, замаранное платье.
Вицек усмехается про себя. Ах, как боится этот шикарный господин испачкать свой пиджак о его рабочий костюм! А ведь новый дом, где этот господни поселился, построен руками каменщиков в измазанной одежде. Он создан их тяжелым трудом, мозолями на их руках, потом на лбу, долгими, упорными усилиями.
И Вицек думает о своей каморке возле парка - маленькой, тесной каморке. О всех маленьких, тесных каморках, где сырость сочится по стенам и штукатурка падает с потолка, - о каморках, в которых живут каменщики со своими семьями. И о великолепных, светлых домах, которые строят каменщики. О домах, в которых будут жить богатые люди, не знающие, что такое тяжелый труд, мозоли, сырость и нужда.
Гнев закипает в сердце юноши. Долго глядит он вслед шикарному господину, который исчез уже за остекленной дверью вестибюля. Сжимаются кулаки. Но через мгновение лицо Вицека проясняется. Ибо юноша знает: придет день, когда он станет на новую, великую стройку. Будет строить высокий-высокий дом с громадными окнами, светлый дом для детей рабочих. Чистые, солнечные комнаты для стариков, согбенных от непосильного труда всей своей жизни. Он будет строить не для богачей, которые боятся коснуться рабочей одежды, а для себя, для своих, для всех таких, как он сам. Дома для рабочих. Он будет строить и фабрики, которые будут принадлежать рабочим, и школы, в которые будут ходить дети трудящихся, и общественные здания, которые будут обслуживать всех.
И Вицек улыбается этому будущему, к которому его приближает каждый день, и каждая забастовка, в которой он участвует, и каждая первомайская демонстрация, и каждое собрание в профессиональном союзе.
Он улыбается суровой улыбкой взрослого человека, человека, познавшего нужду, тяжелый труд, борьбу за жизнь, человека, который не даст сломить себя в самой жестокой борьбе.
* * *
Ехали мы в Краков,
Тяжела дорога,
Поцелуй, дивчина,
Сжалься, ради бога!
- Броновичане едут! Свадьба!
Вицек глядел сверху, со стройки, на переливавшиеся всеми цветами радуги повозки, на развевавшиеся ленты, узорчатые платки, и все это с вышины казалось ему маленьким, словно подвижной пучок цветов, брошенных на мостовую.
Ехали мы в Краков,
К пресвятой Марии.
Не могу жить дольше
Без твоей любви я!
Вицек прислушивался к знакомой - ах, какой знакомой! - мелодии, перегнувшись через стену третьего этажа.
Но песня эта не пробудила тоски в его сердце.
Здесь было его место - в стремительном грохоте города.
Здесь он строил - из красного кирпича, из белой извести.
Отсюда был он - из великой семьи трудящихся людей, городских рабочих, которых объединяла общая доля, общий труд и общая борьба.
Ехали мы в Краков…
Проехали!
Вицек взял в руку кельню. Ровнехонько клал ряд за рядом кирпич и весело посвистывал.
Стена росла.
Это он, Вицек, и его товарищи воздвигали своим трудом огромное здание, быстро выраставшее над крышами других домов.
В каждом кирпиче, в каждой щепотке извести был его труд.
Он строил. Все выше возносилось здание.
<1940>
― КОМНАТА НА ЧЕРДАКЕ ―
Глава I
РЕШЕНИЕ
Анка так устала, что едва держалась на ногах. А тут еще надо уложить спать заплаканного Адася, успокоить Зосю, хоть как-нибудь прибрать комнату. Глаза у нее жгло: она сама готова была расплакаться, как ее маленький братишка. Но нельзя. Ей нельзя теперь забывать, что она самая старшая в семье, что на ее попечении остались эти трое ребят. Ведь Игнася тоже нельзя еще считать взрослым, хотя он уже и большой мальчик.
- Теперь надо лечь спать, Адась, сейчас я постелю тебе постельку. Смотри, как славно!
- Не хочу спать, - капризничал малыш.
- Ну надо же, надо непременно, - ласково уговаривала Анка, сажая его на стул и снимая с него сапожки.
Он был такой сонный, что не успела она его раздеть, как головка его свесилась на грудь и он, не протестуя, позволил отнести себя в кроватку.
- Ложись и ты, Зося!
Скрипнула дверь. Вошел Игнась. Его обычно веселое лицо за последние дни стало не по летам суровым и серьезным.
- Вы еще не спите?
- Адася я уже уложила. Зося сейчас ляжет. Ложись и ты.
Игнась глянул в угол, где стояла гладко застланная кровать матери. Губы у него задрожали.
- А ты не ложишься спать, Анка?
- Нет. Пани Тобяк еще просила меня зайти. Ей что-то надо мне сказать.
Лежавшая уже в постели Зося поманила ее к себе. Анка склонилась над заплаканной сестрой.
- Анка, что теперь с нами будет? - тихо спросила девочка, и слезы опять покатились по ее щекам.
- Не плачь, родная, не плачь! Смотри, у тебя глаза уже совсем распухли. Как-нибудь справимся. Что случилось, того не изменишь. Надо только быть сильной и бодрой - тебе и всем нам. Иначе будет трудно.
Она посидела несколько минут подле сестры, подождала, пока та уснет. Нет, нелегко им будет, как бы они ни бодрились. Ведь и после смерти отца они едва сводили концы с концами, хотя мама работала на фабрике и как могла экономила каждую копейку. А теперь? Мама уже никуда не пойдет на работу, никогда-никогда не погладит она своей исхудалой рукой голову Анки, никогда не улыбнется маленькому Адасю, которого она так любила. Сегодня ее прикрыла на кладбище бурая глина. Они остались совсем одни. Четверо ребят.
Зося дышала глубоко и ровно. Должно быть, она уснула. Анка тихо вышла из комнаты, спустилась по скрипучим ступенькам во второй этаж и постучалась в дверь соседки.
В комнате пани Тобяк было шумно и людно. Несколько соседок собрались у нее поболтать. Увидев Анку, толстая сердобольная булочница Матильда сразу начала всхлипывать:
- Ох, бедняжечка ты моя, что теперь с вами будет! Ох, люди добрые, такая была хорошая женщина! И вот как пришлось ей… четверых малюток оставить…
- Ну, Анка уже не малютка, да и Игнась тоже большой мальчик, - энергично вмешалась пани Тобяк.
И как раз в эту минуту Анка почувствовала себя такой маленькой и слабой, как никогда. Глаза опять наполнились слезами, но она изо всех сил сдержалась, чтобы не заплакать.
- Садись, Анка, - пригласила ее хозяйка. - Слезами тут не поможешь. Надо как-нибудь обдумать, что делать сиротам.
"Сироты", - подумала Анка. Да, они сироты… Всей своей огромной тяжестью свалилось на нее это слово. Сироты… Пока мама была жива, отсутствие отца не так сильно чувствовалось. А теперь? Нет их обоих, добрых, дорогих. Некому больше обо всем думать, обо всем заботиться.
- Я говорила с той докторшей, к которой стирать хожу. Ее муж мог бы похлопотать, чтобы Адася взяли в приют. Ты должна завтра же сходить к ней, поговорить.
Анка остолбенела. Ей показалось, что она не так поняла.
- Адася? В приют?
- Чего ж ты так удивляешься? В несколько дней это устроится, и он пойдет на Мостовую.
- На Мостовую?
- Ты что? Не знаешь разве, что приют на Мостовой? В восьмом номере, в доме с садиком.
Анка так крепко сжала руки, что даже ногти впились в ладонь.
- Нет! Я Адася в приют не отдам.
Пани Тобяк всплеснула руками от удивления.
- Вот как! А что же ты с мальчиком сделаешь? Ведь все, что у вас было, мамина болезнь съела. Об остальных тоже надо подумать. Игнася Матильда устроит в пекарню учеником - будет у него угол и хлеб. А про Зосю спрашивала сестра докторши. Она, может быть, возьмет ее к ребенку в Сосновицы…
Анке казалось, что все это сон. Как же так? Еще только что все они были вместе, все четверо, - и вдруг разлетятся, как выброшенные из гнезда птенцы. Что она будет делать в опустевшей комнате, без веселого смеха Зоси, без лепета Адася, без рассказов Игнася, который всегда умеет подметить что-нибудь интересное на дворе, на улице и потом рассказывает так хорошо, будто по книжке читает!.. И что же будет со школой? Ведь мать так хотела, чтоб Игнась учился, чтобы окончил все семь классов…
Она встала. Голос ее слегка дрожал:
- Большое спасибо вам за вашу доброту, за заботу о нас, за хлопоты, чтоб нас устроить. Но это невозможно… Мы должны остаться все вместе…
- Как же так? А на что вы будете жить? Ты сама не знаешь, что говоришь! - возмутилась пани Тобяк, складывая руки на животе под синим полосатым передником.
- Мастер обещал взять меня на фабрику. Я буду получать не столько, сколько мама, но все же сколько-нибудь заработаю. Как-нибудь устроимся.
- На фабрику? Изведешься, здоровье свое погубишь, как мать.
- Такая молоденькая…
- Не справиться ей…
Анка, стиснув зубы, стояла посреди причитающих над ней соседок. Она сама боялась фабрики, боялась, что не выдержит. Говоря с мастером, прибавила себе два года. Мастер поверил, потому что она была сильная и рослая, а ведь он мог ее не принять, считая слишком молодой. А они тут, вместо того чтоб ее ободрить, каркают над ней, как вороны… Она знала, что они делают это из сочувствия, но все же ей хотелось поскорее убежать отсюда, вернуться домой.
- Ну, если ты даже и попробуешь работать на фабрике, Адася все-таки лучше отдать. Некому будет присматривать за ребенком. Тебе кажется, ты там целую кучу денег заработаешь, а это совсем не так. Работать работай, а ребят устрой, как я тебе советую. Иначе не выдержишь, Анка, не выдержишь!
- Я попробую, - тихо сказала Анка. - Но мы останемся вместе, как прежде.
Она не слушала больше, что говорят соседки. Попрощалась и вышла. Она с трудом поднималась по лестнице. На нее напали сомнения: справится ли она? Сможет ли спасти от разрушения осиротевшее гнездо?
Анка тихо открыла дверь. В темноте раздавалось тиканье часов. Она прислушалась к дыханию спящих ребят.
Нет, нет, ни за что на свете! Они не расстанутся! Никого из них она не отдаст чужим людям] Руки по локти натрудит, ноги по колени исходит, а должна, должна, должна справиться! Все должно быть так, как будто мама и не умирала, как будто она тут, с ними. Да, они сироты, но пусть вся тяжесть сиротства падет на нее, а не на них. Она должна заменить им мать!
Тихонько, чтобы не разбудить спящих, Анка зажгла керосиновую лампочку. Взяла стоявшую на комоде старую, выцветшую фотографию матери и долго-долго всматривалась в дорогое, любимое лицо, которого уже не было на свете. Ей казалось, что мать улыбается, как будто довольная решением дочери.
Теперь Анка была уверена, что поступает правильно.
Адась заворочался и что-то пробормотал сквозь сон. Она подошла к нему и нежно погладила его золотистые волосенки.
- Выращу тебя, не обижу, не отдам чужим, - шептала Анка.
И хотя она знала, что тяжело то бремя, которое она берет на себя, однако вся усталость после пережитого страшного дня как будто сразу прошла. Сомнения исчезли. Она почувствовала себя уверенной и сильной.
- Справлюсь! - сказала она еще раз и себе, и спящим детям, и матери, смотревшей на нее добрыми глазами с выцветшей фотографии.