- Не надо. Нам ведь тоже нелегко.
Красноармеец махнул рукой:
- Согласен... Сынок,- позвал он Юру,- поди-ка сюда, сынок.- И достал из нагрудного кармана красноармейскую звездочку, протянул братишке.- Возьми на память. И запомни, сынок, мы еще предъявим счет немчуре поганой. За все сполна предъявим.
Из свинарника вышел молодой пухлогубый боец: рукава гимнастерки закатаны, ворот расстегнут.
- Готово, старшой.
- Ну и хорошо.
Пожилой красноармеец пожал маме руку, Юрку потрепал по голове и скрылся в помещении.
Ненадолго задержалась в Клушине эта, поредевшая в сражениях с гитлеровцами, часть. Потом и другие проходили через село, и их привалы были коротки и тревожны.
...Смешанное стадо вопило на все голоса: мычало, блеяло, хрюкало. Бестолковые овцы никак не хотели идти по дороге - все рвались в луга, и злые как черти пастухи, колотя пятками по бокам ни в чем не повинных коней, носились вслед за ними, щелкали длинными бичами - точно из ружей палили.
- Геть, геть! - кричали они.
- А, чтоб тебя!
Все село вышло провожать колхозное стадо. Женщины стояли у калиток, смотрели, козырьком поставив руку над глазами, на пыльную дорогу. Смотрели вслед гурту до тех пор, пока не растаяло на линии горизонта темное облако, поднятое сотнями копыт.
- Вот и осиротели мы,- грустно сказала мама.- Куда теперь руки приложить - не догадаешься.
На все хозяйство осталось несколько рабочих лошадей, не считая резвого выездного жеребца - его до войны седлали только для председателя Кулешова, да с десяток худосочных коровенок, а еще овцы и свиньи из тех, что поплоше, для которых, заведомо ясно, долгий путь в Мордовию окажется гибельным.
На пароконной бричке с крытым верхом подкатил к нашему дому Павел Иванович. Одетый, несмотря на жару, в наглухо застегнутый серый плащ-дождевик, в полувоенной фуражке защитного цвета и скрипящих хромовых сапогах, он сошел с брички, приблизился к нам. Мы стояли у колодца.
- Вот, ухожу, стало быть. Попрощаемся, что ли?
Расцеловался с матерью, со мной, с Зоей, подержал на руках Юру.
- Свидимся ли еще, крестник? Ну, живи!
- Не надрывай душу, Павел Иванович, ступай с богом,- поторопила его мама.
Тяжело ступая, дядя Павел побрел к бричке. Поднялся на подкрылок, обернулся:
- Так я попрошу, Анна Тимофеевна: присмотрите за домом. Вот пусть хоть Валентин туда переселится. Не маленький - уследит.
Застучали колеса по дороге.
- Что делается, что делается...- На лице у мамы недоумение и удивление написаны.- Не узнать Павла Ивановича. С ума он сошел, что ли? Сколько горя в России, а он о хате своей забыть не может.
* * *
Через несколько дней мама привезла из больницы отца. Смотреть на него было грустно: голова обрита наголо, щеки втянуты, глаза ввалились. По избе ходит с трудом, тяжело опираясь на трость.
- Уж думала, и не жилец на этом свете. Шутка ли - сыпняк,- призналась нам с Зоей мама.
Больше всех возвращению отца радовался истосковавшийся о нем Юра.
Снова в сборе была вся наша семья.
Помня просьбу дяди Павла, время от времени наведывался я в его избу, смотрел, все ли в порядке. Иногда и ночевать в ней оставался.
"Пал смертью храбрых…"
Он был и проще, и доступней на этот раз, тот самый чернявый "товарищ уполномоченный" из района, что проводил в нашем селе первомайский митинг. В армейской гимнастерке, без знаков различия, туго перетянутый командирским ремнем - кобура с пистолетом на правом бедре,- вошел он в комнату сельсовета, куда собрались мы по вызову рассыльной.
- Здравствуйте, товарищи комсомольцы!
- Здрасьте! - отозвались нестройно.
- Вот какое дело, ребята...
Он подвинул к себе стул, оседлал его, положив руки на спинку, внимательным взглядом прощупал каждого из нас. Человек десять или двенадцать - все сверстники, дружки по улице и школе,- мы с интересом ожидали, что скажет он нам.
- Вот какое дело, товарищи! Я разговариваю с вами по поручению районного комитета партии. Есть данные, что в пределах района действуют фашистские шпионы и диверсанты. Это во-первых. Во-вторых, в окрестных лесах с некоторого времени появились дезертиры, предавшие Родину в трудный для нее час...
Наверно, его самого смутили собственные же высокопарные слова, он поморщился, поправился на ходу:
- В общем, всплывает всякое дерьмо, ставит палки в колеса...
Мы молча принимали тяжелую правоту его слов.
- Так вот, товарищи,- продолжал он,- районная партийная организация в каждом населенном пункте создает оперативные комсомольские группы по обезвреживанию шпионов и диверсантов, по выявлению дезертиров. Такая группа должна действовать и на территории вашего колхоза. Вооружиться рекомендую исходя из обстановки: охотничьи ружья, полагаю, в селе есть. Всех присутствующих здесь и будем считать членами оперативной комсомольской группы. Кто-нибудь против?
- Все за! - дружно закричали мы. Идея нам понравилась.
- Славно! Теперь стоит вопрос о старшем, о командире.
Он повертел в руках бумажку - список собравшихся в сельсовете, просмотрел фамилии.
- Кто тут будет Гагарин?
Я поднялся со скамьи.
- Это твоя мамаша работает на свиноферме?
- Работала,- поправил я.- Свиней-то нет больше.
- Помню, помню твою мамашу. Вот ты... как по имени-отчеству? Валентин Алексеевич?.. Вот ты, Валентин Алексеевич, и возглавишь группу, если, конечно, комсомольцы не возражают.
- Согласны! - опять закричали ребята.
- Ну и добро. Инструкции... впрочем, какие тут к черту инструкции? Патрулировать вам придется по ночам, к несению боевой службы следует приступать сегодня же. Колхозные кони - оперативность должна быть подлинной - поступают в ваше распоряжение. Все!
Мы гурьбой вышли из сельсовета. Низкие и тяжелые облака плыли над селом, обещая скорую осень и затяжные дожди.
Уполномоченный достал из кармана галифе коробку "Казбека", закурил, протянул папиросы нам. Коробка загуляла по кругу: все мы вдруг почувствовали себя очень взрослыми и наделенными большой ответственностью людьми.
По праву командира оперативной группы оседлал я персонального председательского жеребца - вот уже два месяца скучал он без хозяина.
Мы выехали за околицу. Толпа мальчишек, в том числе и неразлучная троица: наш Юра - он явно гордился тем, что мне доверили командование группой, Володя Орловский и Ваня Зернов - бежала вслед за нами. Женщины глазели на нас из окон, от крылечек, и во взглядах их можно было прочесть и удивление, и насмешку, и жалость. Наверно, странное представляли мы зрелище: мальчишки верхом на заезженных клячах, кто в седле, а кто и просто так - охлюпкой, с безобидными дробовиками за спиной.
Сами ж себе мы казались грозной вооруженной силой, готовой без страха и сомнения, лицом к лицу, в упор встретить любую опасность.
За околицей придержали шаг, посовещались малость и пришли к единодушному мнению: окрестные леса, если будем держаться вместе, и за ночь не объедем. Разбились на группы по два-три человека, прикинули каждой участок.
Я остался в паре с Володей Беловым.
- Юрка,- крикнул я брату: мальчишки все под ногами у коней вертелись.- Шпарь домой, к утру диверсанта тебе привезу!
- А зачем он мне? - резонно возразил брат.
Солнце еще совсем за горизонт не ушло, но в лесу, куда мы вскоре въехали на рысях, было уже и сумрачно, и прохладно.
- Смотри внимательней,- шепотом предупредил я Володю.- Может, они где-нибудь костер жгут.
- Как же, станут они себя демаскировать.
Мы быстро и как-то незаметно для себя привыкли ко всяким, не знаемым прежде, словечкам из воинского обихода и умели при случае щегольнуть ими.
Темнело очень быстро, и вместе с надвигающейся темнотой надвигались на нас и неясные страхи. Наши кони почти вслепую, наугад продирались в лесной чащобе, с треском ломали кустарник, и треск этот, казалось нам, слышен был на много верст окрест. А ну как, думалось, не мы обнаружим шпионов или диверсантов, а они нас? Что-то будет тогда? У них, поди, и вооружение получше, и по одному они не ходят - группами.
Вдруг уже крадутся за нами, чтобы напасть со спины? А может, на мушке держат?
Не сговариваясь, по молчаливому соглашению торопливо пересекли мы лес и галопом выехали в хлебное поле, нащупали дорогу: звезды высвечивали прикатанный, прибитый большак.
Тихо, спокойно все. Где-то очень далеко, за Гжатском,- аж у Вязьмы, думать надо,- высверкивают в небе торопливые молниевые росчерки, погрохатывают раскаты грома.
"Пушки тяжелые бьют",- догадались мы.
За хлебным полем начиналось другое - картофельное. И тут-то вот почувствовали мы оба, что отчаянно проголодались, и, наверно, поэтому нас осенило: если диверсанты не разжигают костра - разведем его мы. Смотришь, они и препожалуют прямо на огонек, тут мы их, голубчиков, и сцапаем.
Спешились, стреножили коней, картошки накопали, из старого омета надергали соломы, и заполыхал наш костер.
Печеная картошка оказалась очень вкусной. За день - весь день проработали на току - мы здорово приустали и потому, насытясь, избавясь от голода, прижались друг к другу, плечом к плечу, и незаметно уснули.
Пробудились одновременно, как от толчка, и... оторопели. Перед нами стояли четверо: трое в штатском - в телогрейках, в пальто, у одного за плечами русская трехлинейка, а четвертый - в шинели, и к солдатскому его ремню прицеплена граната. Физиономии у всех заросшие, немытые, видать, давно, и все с пристальным интересом рассматривают нас.
Костер наш давно потух, но и без того было светло: вон и солнце взошло, карабкается наверх.
Впрочем, нам с Володей было не до солнца.
"Прощай, мама родная! - пронеслось в голове.- Они. Бандюги! Сейчас пристукнут..."
Хотел подняться на ноги - ноги не подчинились. Плечом почувствовал, какая крупная дрожь бьет Володьку. И ружей наших не видно. Куда к черту они подевались?
- Хлопчики,- вежливо поинтересовался бородач в шинели и с гранатой на поясе,- вы здешние?
- Угу,- невнятно выдавил я.
- В какой стороне Гжатск будет? Заплутали мы...
И Володя и я, как по команде, вытянули руки, показывая направление.
- Ага. Так я и думал.
Бородач в шинели носком разбитого ботинка ковырнул пепелище - серые останки от нашего костра. Из золы выкатилась обугленная картофелина. Он наклонился, поднял ее, разломил и с сожалением отбросил в стороны обе половинки.
- Как вы сюда попали, хлопчики? Что вы делаете тут?
- О-охотимся,- трудно ворочая языком, ответил Володя.
Бородач улыбнулся печально:
- На нас охотиться не надо. Мы свои, ополченцы мы. Точнее, все, что осталось от славной ополченской дивизии.
- Хватит тебе,- угрюмо перебил его товарищ с винтовкой за спиной. Только тут я разглядел, что он в очках.
Мы встали с земли: наши ружья - я уже не надеялся их увидеть - лежали у нас за спинами.
- Прощайте, ребята.
Через неубранную рожь пошли они в ту сторону, где лежала дорога на Гжатск.
- Может, и мой отец где-нибудь сейчас скитается,- мрачно сказал Володя, глядя им вслед.
Рожь, придавленная сапогами и ботинками, не хотела распрямляться: новая дорожка обозначилась в поле.
Пристыженные и злые, молча растреножили мы коней и поехали к дому. До самой околицы не обменялись ни единым словом, а солнце между тем поднималось все выше и выше.
Юра встретил нас за околицей. Он был озабочен чем-то, расстроен явно. "Наверное, волновался, что нас так долго нет",- подумал я.
- Валя,- крикнул он, подбегая,- я тебе что-то сказать хочу!
- Военная тайна? - засмеялся я.- Говори вслух.
Брат не улыбнулся.
Я придержал коня, Володя проехал вперед.
- Давай-ка руки, Юрка, лезь сюда.
Он довольно ловко вскарабкался на круп коня. Над самым ухом моим проговорил:
- Валь, дядю Ваню убили на войне.
- Какого дядю Ваню? - не понял я.
- Белова. Ихнего вон...- Он показал на Володю.
Да ты что!..
То ли слишком громким был Юркин шепот и Володя услышал нас, то ли сердце подсказало что-то товарищу, но он вдруг рванул коня в галоп.
Когда мы с Юрой, перемахнув через ограду на чьем-то огороде, подскакали к дому Беловых, там стояла плотная толпа молчаливых женщин. Я соскочил с коня, пробился вперед. Мама держала на руках впавшую в беспамятство тетю Нюшу, а Нинка Белова брызгала ей в лицо из кружки. Навзрыд плакал Витька - самый младший из братьев.
Бледный как полотно подошел ко мне Володя и протянул листок тонкой папиросной бумаги. Руки у него дрожали.
И у меня, когда я взял листок, запрыгали в глазах отпечатанные на машинке буквы. "Иван Данилович Белов... пал смертью храбрых... при защите социалистического Отечества..." - с трудом разобрал я.
Ивана Даниловича, дяди Вани Белова, отца моих товарищей, нашего доброго, приветливого всегда соседа, не стало. Может, ошибка, нелепость какая?
...Это была первая траурная весточка, нашедшая дорогу в наше село.
Весь этот день и многие последующие Юра не отходил от отца. За обеденным столом садился непременно рядом с ним, а когда отец, еще очень слабый после болезни, опираясь на трость, шел на ток или в правление, Юра непременно цеплялся за его свободную руку. Словно боялся потерять отца.
* * *
Горе в одиночку не ходит.
Все чаще в той или иной избе плакали навзрыд женщины.
Погиб Григорий, двоюродный брат Ивана Даниловича.
Сразу две похоронки пришли в дом Аплетовых: не стало Ильи и Александра.
Пал смертью храбрых наш беспокойный пред-колхоза Иван Иванович Кулешов...
И многие, многие другие.
Оперативная комсомольская группа выезжала в патруль почти ежедневно. Растерянность и страх, охватившие в первую ночь,- в откровенном разговоре выяснилось, что не только мы с Володей праздновали тогда труса,- уступили место привычке и ненависти к неуловимому, коварному врагу. Гибли в сражениях отцы - ребята мужали.
Увы, изловить шпиона или диверсанта не так-то просто. Слышно было, что районной милиции такие операции иногда удаются. Но на то она и милиция: там и люди повзрослей, и сноровки у них, привычки к этому делу побольше. На нашу же долю, как ни старались и как ни желали мы этого, ни один паршивенький диверсант не достался.
ГЛАВА 7
Лётчики
Белая рубаха тщательно выутюжена, висит на спинке стула.
В носках надраенных до блеска ботинок отражается потолок. Ботинки куплены в Гжатске еще до войны и ни разу не надеваны.
Пузатый портфель - с вечера уложены в него букварь, тетради в косую линейку и пенал с карандашом - тоже на стуле.
Наш Юрка идет в первый класс. Событие!
Больше всех взбудоражен предстоящим событием виновник торжества. Он и прежде-то имел, обыкновение подниматься чуть свет, вместе с родителями, а нынешнюю ночь, по-моему, совсем глаз не сомкнул. Уже на ногах, уже разгуливает по комнате в одних трусах, что-то бормочет под нос. И ведь поди ж ты, каким серьезным стал человеком: не крадется к Зое с кружкой воды, не лезет ко мне, к Борису.
Чуть приоткрыв веки, искоса наблюдаю за ним.
Постоял у окна, на стекло подышал, вычертил пальцем какие-то вензеля. Потом к зеркалу подошел- оно в простенке висит, а на стекле, нарисованные вкривь и вкось, видны мне теперь инициалы: "Ю. Г.", причем "Ю" умудрился поставить вверх тормашками, вот так: "О-I".
У зеркала стоит долго, засмотрелся на себя. Мне с койки отлично видно его отражение: смешной большелобый мальчонка с оттопыренными ушами, со стриженной наголо, "под Котовского", головой - вчера отец руку приложил к отросшим за лето патлам.
Наверно, он заметил, что я наблюдаю за ним,- отражение в зеркале состроило рожицу, показало розовый язык.
- Ты чего вытягиваешься? - повернулся он ко мне.- Вставай, а то в школу опоздаем.
Ишь, на равных заговорил наш школьник.
- Встаю, Юра, встаю.
Мне-то как раз можно и не спешить, для меня курс наук закончен - возможно, надолго, а то и на всегда. Когда идет война, тут не до учебы - есть дела поважнее. Но я молчу, молчу об этом. И потому, что не хочу огорчать брата, и потому, что вот такое нежданное и вынужденное расставание со школой все-таки грустно, что там ни говори...
Но за Юру порадоваться можно. Учиться ему, думать надо, будет легко: читает он бойко, и пишет сносно, и счет знает.
Только придется ли ему учиться?
В это утро никто из нас и словом не обмолвился о воине, о той, что уже не за дальними горами гремела. Не хотели омрачать Юре праздник. Но мысли, мысли-то наплывали - от них куда же денешься? Невеселые мысли, безрадостные. На сколько месяцев, а то и лет, она, война, затянется? До каких же это пор будет и будет отходить на восток наша Красная Армия? Где, на какой версте какого русского поля удастся наконец остановить гитлеровскую саранчу?..
После завтрака брат облачился в новые штаны и рубаху, натянул ботинки.
- Не жмут?
- В самый раз.
- Ну-ка, повернись, сынок,- совсем как гоголевский Тарас Бульба, приказал ему отец. Придирчиво оглядел парня с ног до головы, снял с плеча невидимую пылинку, легонько подтолкнул к дверям: - Что ж, ступай учись.
- Погоди, Юрушка,- остановила мама.- Дай-ка я тебя расцелую на все хорошее.
Юра нахмурился и подставил щеку: с некоторых пор он терпеть не мог "девчачьих нежностей", но маме отказать не смел.
- А это с собой возьми,- протянула ему мама два краснобоких яблока.
- Пошли скорей,- позвал Юра сестру: Зоя неспешно укладывала книги в свой старый портфель.- Пошли, опоздаем ведь.
Бориска подбежал к нему, ухватил за руку:
- Дай портфель понесу.
- Куда, мелюзга? - Юра сделал страшные глаза, выставил вперед два пальца:- Сейчас забодаю.
- Ма, он дразнится,- привычно заныл Борис.
Юра - где ж тут сдержать радость: так давно ждал он этого дня! - улыбнулся широко:
- Ладно, давай помиримся. Пойдем уж, до школы меня проводишь.
Мы долго смотрели им вслед из окон: Зоя шла чуть впереди, Юра и Борис, приотстав, держались за один портфель и грызли яблоки.
А вон и другие показались на дороге первоклашки.
- Хоть бы одного отец в школу провожал,- вздохнула мама.- Как раньше-то хорошо, светло в этот день бывало...
Никто из нас в то утро не заговаривал о войне. Но к полудню - как раз в школе заканчивались уроки у первоклашек - война сама напомнила о себе.
Он вывалился из кабины и сразу попал в илистую грязь болота. Увязая в ней унтами, сделал несколько шагов в одну сторону, в другую - везде непроходимая топь, подернутая сверху зеленой ряской.
- Дядя,- услышал он детские голоса,- сюда иди, тут по кочкам допрыгаешь.
Он увидел ребятишек: мальчишки и девчонки стояли шагах в десяти от него, совсем рядом стояли - руку протянуть. Пригляделся к болоту, точно: поросшие ядовито-желтыми цветами, торчат в болоте кочки - крохотные спасительные острова в море все засасывающей тины.
Прыгнул на один островок и ахнул от боли. А островок закачался, поплыл было - едва не сорвался он, не плюхнулся в болото всем телом.