В полдень заявилась бабушка Анна с человеком в длинной до пят накидке. У человека пышная борода - не хуже, чем у Черномора, которого я видел в кино. На голове - шапочка-котелок. Это оказался поп из Федоровской церкви. Есть у нас такая за поселком, со всего города старухи в нее собираются. Я раз на пасху с ребятами пробрался туда. Пройти-то прошли, а обратно не протолкаться было. Хорошо еще, что попы крестный ход организовали. За ними и выбрались.
Вера укоризненно посмотрела на бабушку Анну: "Зачем, мол, ты привела его?" - но отказать постеснялась. А та разглядывала рукав своей прострелянной кофты, вздыхала: "Ничего, дескать, не поделаешь: обычай".
До обычаев бабушка Анна охоча, другой раз скажет осуждающе: "А в старину-то вот как было…" И начнет рассказывать. Послушать ее - уши вянут… А однажды такой переполох устроила, что все будто с ума посходили. Откуда-то узнала, что на Всполье привезли дикого человека. Многие из любопытства ходили на станцию. Конечно, там никого не было, но никто не хотел признаваться, что его так легко одурачили. И все говорили: "Есть такой человек, в клетке сидит. Волосатый с головы до пяток, а ростом - Петр Первый рукой до макушки не дотянется".
Только наш учитель зоологии Валентин Петрович сразу сказал, что в нынешнее время дикий человек - это досужие выдумки, потому что мы живем в век цивилизованный.
Поп отогрелся и стал читать молитвы. Слова у него вылетали так быстро, что сразу можно было догадаться: куда-то спешит. Я так ничего и не разобрал. Напоследок он помахал кадилом, похожим на маленький самоварчик без крана, и в комнате запахло ладаном.
Вера, стесняясь, торопливо сунула ему деньги, а он грустно смотрел на нее и не уходил. Тогда она догадалась и добавила еще.
- Сироты они, батюшка, - оправдываясь за Веру, говорила бабушка Анна.
Глава вторая
Сирота
Мы сироты, да еще круглые. Это известно чуть ли не всему поселку. Не успел я появиться в школе, какой-то балбес, которого я и по имени не знаю, выпучил на меня удивленные глаза и окликнул:
- Сирота!
А потом ошалело понесся по коридору.
С этого и началось:
- Сирота! Дай списать по русскому. Тетрадь дома оставил.
- Эй, сирота! Пять раз по загорбку плюс четыре. Все это делим на тебя одного. Сколько получается?
- Слушай, отчего греки в нашем веке вверх головами ходят? Не знаешь? А еще сирота!
Не появись в это время староста класса Лева Володской, не знаю, что бы и было. Лева схватил меня за руку, удержал…
- А ну, марш отсюда! - прикрикнул он на ребят и добавил удивленно: - Вот остолопы! Забавляются…
Маленький, хотя и плотный, он казался не таким уж сильным, но его побаивались и уважали. В начале года стали выбирать старосту и весь класс закричал: "Володского!" Потому что он и в прошлом году был старостой и работал неплохо.
- Превосходная идея, - сказал Лева, покручивая пуговицу на моем пиджаке. - Пока ты сидел дома, мы шефство над октябрятами взяли. Первоклашки - народ замечательный: то покажи, это сделай. Тебя тоже прикрепили - три мальчика и две девочки из первого "б" класса. Сходи к ним, они ждут.
- А чего я с ними делать буду?! Не умею я.
- А я, думаешь, умею? - спросил Лева. - Тоже не умею, а хожу. Проводил их в раздевалку, одеться помог и то работа. - Лева отвернул пуговицу от пиджака, с интересом посмотрел на нее и, нисколько не смущаясь, передал мне. И сказал: - А на ребят, которые тебя дразнили, ты не обижайся. Это они просто так, по глупости.
Я не обижался и даже подумал, что совсем неплохо быть сиротой: все о тебе заботятся, занятие подыскивают, расспрашивают, что и как. Конечно, каждый по-своему.
Только мы поговорили с Левой, подошел Витька Голубин. Тот самый Витька, которого я учил решать задачи по физике. Мы с тех пор почти не разговаривали, сердились.
- Здорово, Коротков, - сказал на этот раз Витька. Пожал мне крепко руку, как самому лучшему приятелю, улыбнулся. Витька, как всегда, худенький, небрежно одетый. - Ты ведь не обижаешься, что я не приходил к тебе в эти дни? Я нарочно не ходил. Когда мне бывает скучно или еще что, я убегаю и сижу один. Что-нибудь такое говорю: рапортовал да недорапортовал, стал дорапортовывать - зарапортовался. Вот скажи-ка несколь-раз - полегчает. Приди я, тебе было бы не очень приятно.
Вот это, я понимаю, товарищ! Я пожал ему руку и сказал, что не обижаюсь и он правильно сделал, что не приходил.
- Видишь! - обрадовался Витька. - А меня заставляли к тебе идти.
Но всего больше меня поразил учитель Валентин Петрович.
- Как жизнь, Семен? - спросил он, как равный разного. Я даже поперхнулся от неожиданности.
- Ничего, Валентин Петрович, жизнь хорошая, - почему-то сказал я и прибавил для осторожности: - Вот уроки запустил…
- Ну, это беда небольшая, - сказал он. - Догонишь…
После уроков нас оставили на классный час. Так называется у нас собрание, на котором обсуждаются школьные дела за неделю.
За столом рядом с Валентином Петровичем стоял Лева Володской. Он посмотрел к себе в тетрадку и заявил, что за неделю не было ни одной двойки, троек восемь, остальные четверки и пятерки. Потом он поругал одного ученика, который на уроке немецкого языка бросил реактивную галку. Галка приземлилась на тетрадке отличницы с первой парты и вымазала чернилами всю страницу. Страницу пришлось вырвать, а ученика выгнать за дверь.
- В порядке общественной нагрузки, - сказал вдруг Лева, - мы поручили Голубину навестить Сему Короткова, который не мог ходить в школу, потому что у него болела мама. Пусть Голубин доложит, как он выполнил это поручение.
Я взглянул на Витьку. Он пожал плечами и поморгал: мол, выручай! Тогда я встал и заявил, что у нас с Витькой иной подход: если у тебя какое горе, то сиди один, потому что очень неприятно видеть, как тебе сочувствуют. Поэтому Витька ко мне и не приходил.
Ребята загалдели, кое-кто засмеялся. Лева закричал: "Тише!" Но его никто не стал слушать. Пришлось вмешаться Валентину Петровичу, который сказал, что если у Короткова и Голубина такой оригинальный подход к вопросам дружбы, то тут уж ничего не поделаешь, придется смириться. "Только в следующий раз, - добавил он, глядя на Леву, - когда понадобится навещать кого-нибудь, пусть классный организатор подумает, кого послать, взвесив все "за" и "против"".
Лева глупо заморгал, потом посмотрел на меня, на Витьку и, кажется, ничего не понял. Витька в это время шевелил губами. Он, наверно, старался выговорить без запинки: рапортовал да не дорапортовал, стал дорапортовывать - зарапортовался.
И еще мне пришлось удивляться вечером - у Тольки Уткина.
Раньше, бывало, придешь к ним - Алексей Иванович или совсем тебя не заметит, или, в крайнем случае, спросит:
- Что скажешь?
На такой вопрос всегда отвечать трудно, тем более взрослому человеку, поэтому молчишь. И он молчит, отвернется. Как будто рассердился на тебя, а за что - убей, не знаешь. А тут вечером прихожу, он читает газету. Не успел я поздороваться, он повернулся и говорит:
- Похоронил мать?
- Похоронил, дядя Леша.
- Значит, теперь сирота?
- Сирота, дядя Леша.
Алексей Иванович набил желтой ваты в мундштук папиросы, неторопливо прикурил и опять спрашивает:
- Чем ты теперь займешься?
- Совсем не знаю…
- Хм… Не знаешь? Тебе тринадцать с лихвой. А раньше с десяти лет знали, что делать. Работали! На фабрике работали. Как там у поэта Некрасова… "Плачь детей", что ли? "Колесо гудит, гудит, гудит…" Надо думать, по карманам шарить начнешь?
Такой уж у Алексея Ивановича характер. Умеет он задавать вопросы, на которые подумаешь, как ответить.
- Почему я буду по карманам шарить?
- Чудак! В твои годы и к плохому, и к хорошему одинаково тянет… Вот и скажи, кто за тобой приглядывать будет? Дядя?
- Не возьму в толк: почему за мной должны приглядывать? Может, я грудной ребенок?
- Ты сопляк! Мальчишка! - внезапно рассердился Алексей Иванович. - Не научился еще разговаривать со старшими. Передай сестре, возьму я ее в цех. На хорошее место, где мать работала. Учиться-то уж она, наверно, не будет?
- Хорошо, дядя Леша, передам.
Но он не слышит, продолжает читать газету. Это правильно. Ему надо всего много знать, он начальник цеха. Он стал начальником в войну. Тогда на фабрике мало мужчин работало: воевали. А он демобилизовался раньше, после ранения. Теперь все в цехе подчиняются Алексею Ивановичу, даже дядя Ваня Филосопов, а он много старше и до войны еще был помощником мастера.
- Ты все здесь? - спрашивает Алексей Иванович. - Я сказал, что Анатолий придет не скоро.
Ничего такого Алексей Иванович не говорил… Вообще он немного странный.
Я слышал, как однажды он наказал на работе бабушку Анну. Она только пришла на смену, не успела еще за станок стать - видит, идет по цеху Алексей Иванович, сердитый! Бабушка Анна вежливо поздоровалась, а он молчит. Провел пальцем по станку и спрашивает:
- Кто за вас станок чистить будет?
- Я от сменщицы такой приняла, - простецки ответила бабушка Анна.
Тут он и пошел. Сколько вам говорить, что половина браку от грязи! И почему нарушаете установленный порядок, дескать, выговора вам не хватает?!
Ни за что ни про что испортил бабушке Анне настроение и скрылся в своей конторке.
Минут через двадцать появился снова. Посмотрел, как бабушка Анна ловко работает, виновато кашлянул.
- Не обращайте, - говорит, - внимания на мои давешние слова. Погорячился я и, видно, напрасно.
Бабушке Анне промолчать бы - хватит и того, что он осторожно извинился перед ней, а она ему:
- Да как же не обращать-то, родимый мой! Ты же меня при всех облаял!
На этот раз Алексей Иванович уже не шагом, а почти бегом в свою конторку. Сел и написал приказ: за плохое содержание оборудования поставить бабушке Анне на вид.
Все читают, сочувствуют, а бабушка Анна только руками разводит.
Вот тебе и дядя Леша! Никак не ожидаешь, какую он штуку выкинет.
- До свиданья, дядя Леша!
- Путь счастливый!
Но едва я успел повернуться - в дверях сам Толька, волочет за собой санки. Ясно, что катался с горы: все пальто вывозил в снегу. Толька самый толстый в нашем классе. Ребята смеются над ним, но он не обижается: привык. Говорит, что сам не знает почему, а каждую неделю прибавляет в весе. Раз мы взвешивались с ним в бане. За неделю он прибавил полкилограмма. Ему все советуют заниматься гимнастикой и кататься на лыжах. Но вместо лыж он катается на санках.
- Ты ко мне, значит? - отдышавшись, спросил Толька. - Это хорошо, что зашел. Поговорить надо.
Я поинтересовался, о чем он хочет говорить со мной, тем более, что днем вместе в школе были.
- Пойдем провожу, там узнаешь.
Мы вышли на улицу. Было уже совсем темно. Только у трамвайной остановки на большом доме играла огнями пожарная реклама: "Уходя, гаси свет" - и на фабричной трубе тускло светилась лампочка.
Вечерами здесь все затихает. Кончается в клубе последний сеанс, засыпают крепким сном рабочие, пришедшие со смены. Расцвеченными кубиками выглядят разбросанные в беспорядке дома.
- У тебя родственники есть? - спросил Толька.
Он прекрасно знал, что у меня, кроме двух сестер, других родственников нет, спрашивал просто так.
- Раз никого нет, тебе надо проситься в детский дом. Все так говорят. А то избалуешься, в тюрьму попадешь. И Таньку отдайте. Больше вам никак нельзя, потому что вы теперь круглые сироты. Если бы отец был, тогда туда-сюда. И мачехи хорошие бывают. Совсем не ругаются. Женился бы на другой… В детский дом я к тебе буду заходить, - пообещал он. - Каждый день.
- Тебя, Толька, не пустят, не полагается.
- Тогда ты ко мне будешь приходить.
- Меня тоже не пустят.
Толька замолчал растерянно.
- Сбежишь, - неуверенно предположил он.
- Может, сбегу.
- Жаль, не война сейчас, - опять начал он. - Кабы война, в армию можно… сыном полка. Я бы и то пошел. Читал книгу про сына полка? И обут, и одет, и сахаром кормят. Совсем неплохо.
Войны нет. Нет и папы. Он пришел в самом конце войны, после ранения. Сначала все лежал с перерывами в госпитале, потом решился на сложную операцию и умер. Таня тогда только родилась, мама говорила, что папа ее и не видел.
- Школу закончишь, пойдешь на фабрику, - успокоил Толька. - Рабочие требуются… Хочешь, и я с тобой вместе пойду?
Мы долго еще с ним говорили в том же духе. Наговорившись досыта, стали прощаться…
- Приходи к нам чаще, - сказал Толька. - Папа о тебе все спрашивает. Боится, что ты теперь обязательно избалуешься.
Мне показалось, что и Толька этого же боится, хотя и не представляет, как я вдруг избалуюсь.
Когда я вернулся домой, там еще не спали. За столом сидели Вера, бабушка Анна и дядя Ваня Филосопов. На блюдечке перед дядей Ваней лежала гора окурков. Вера тискала ладошками виски; волосы у нее развились, но она не замечала. Она была красивая и странно напоминала кого-то знакомого, очень близкого. Я перевел взгляд на стену и вздрогнул. Там висела мамина увеличенная карточка. Помню, мы еще говорили, что на карточке мама вышла моложе и почти не похожей на себя. А она тогда засмеялась и сказала, что фотограф нарочно сделал ее красивой. Вера сейчас мне показалась мамой, какой она была на карточке, и от этого стало и хорошо, и больно.
- Как же я их отдам… Что вы! - тихо говорила Вера. - Как-нибудь проживем…
Увидев меня, она замялась и покраснела. Я понял, что и они тоже обсуждают, как нам жить дальше. Видно, уж так заведено, чтобы все заботились о сиротах. Знала бы мама… Она все сокрушалась: "Пропадете вы без меня!" И захочешь пропасть - ничего не получится: не дадут.
Дядя Ваня долго откашливался, хотел что-то сказать и робел…
- Я извиняюсь, - выговорил наконец он. - Хорошая женщина была Катерина, жить бы да жить. А судьба вон как распорядилась…
- Все там будем, - вздохнула бабушка Анна.
Дядя Ваня придавил к блюдечку папиросу, проследил за синей струйкой дыма, сказал убежденно:
- Техникум надо кончать, Вера Анатольевна. На фабрику успеешь прийти. Да и у станка оно… сами понимаете…
Он так и не досказал, что понимает Вера. Протер измятым носовым платком единственное стекло в очках и запоздало добавил:
- Я извиняюсь.
Прав Иван Матвеевич, - вмешалась бабушка Анна. - Я могу сболтнуть лишнее… старая! Он не такой, зря не скажет. Отдай, Верочка, ребят. В детском доме им хорошо будет. Глядишь, Сему к специальности пристроят. Когда на ноги встанешь - обратно домой выхлопочешь. И им радость, что сестра ученая. Молодежь жизни не понимает, а мы, всего изведавши, знаем, что к чему. Правильно он говорит: неученым все помыкают, все над тобой начальники…
- Цыц, старая! - оборвал ее дядя Ваня. - Не про то говорил я. И у станка нынче тоже голова нужна. Все равно надо учиться… "Неученым все помыкают!" - передразнил он. - Хорошим человеком, я извиняюсь, помыкать не станут.
- Я старая, могу наболтать лишнего, - покорно согласилась бабушка Анна.
Вера молчала. Я думал, они ее уговорили. Идти в детский дом мне даже хотелось.
Но она вдруг сказала:
- Ребят надо выучить. Пусть Семен десятилетку кончает. Кто о них заботиться будет? Детский дом - все же не родной дом. А Семену, - Вера кивнула в мою сторону, - учение дается.
- Ваше дело, - сказал дядя Ваня, но я советовал бы другое.
Мне было обидно, что они разговаривают обо мне, как будто меня здесь нет. Почему бы не спросить, что думаю я? Имею же я на это право?
Выбрав момент, когда все замолчали, я вставил:
- Пусть уж Вера учится. Лучше я пойду работать!
- Куда тебя возьмут, тринадцатилетнего! Помолчи уж!
- Раньше с десяти работали… Может, мне теперь по карманам шарить?
Вера подозрительно оглядела меня с ног до головы, пожала плечами.
- Что с тобой, Сема? - с удивлением спросила она. - Белены объелся? Откуда у тебя такие слова?
Откуда у меня такие слова? Не объяснять же им, что на эту тему мы уже разговаривали с Алексеем Ивановичем Уткиным.
Дядя Ваня засмеялся.
- Кем же ты хочешь быть? - спросил он.
- Моряком!
- Моряко-о-м?! Семен, ты еще глуп, я извиняюсь. Рано тебе работать. Моряком все мальчишки хотят быть, да мало кто бывает. Специальность рабочий человек выбирает с разумом, на всю жизнь.
- Но я не рабочий человек.
- Кто же ты? Маменькин сынок, который до тридцати лет за подол держится? Нет, браток, ты самый что ни на есть рабочий, коренной. Подучишься - да и на фабрику. Как отец, как мать, как твои деды и прадеды.
Это мне нравится. Я рабочий человек! Я буду выбирать себе специальность на всю жизнь. Стоит подумать!
- Понятно тебе? - спрашивает Вера. - А сейчас марш спать.
Она поднялась из-за стола. Лицо у нее усталое, глаза припухшие, видно, плакала перед этим.
- Спасибо, Иван Матвеевич, за совет, за участие. Я ведь тоже рабочий человек. - Она улыбнулась, мельком взглянула на свои маленькие руки. - Вот и выберу себе специальность по душе. Техникум все же закончу, вечерами или как-нибудь после. А пока решила на фабрику.
Глава третья
Я остаюсь за хозяина
И вот Вера собирается на работу. Она спешит, суетится, хотя еще очень рано, за окном ни зги. Просто ей кажется, что она непременно должна опоздать.
Все утро она только и делала, что наказывала:
- Сема! Тебе придется тут за хозяина. Смотри, не сожги квартиру!
- Сема! Придешь из школы, не забудь сварить суп.
Стала надевать мамин рабочий халат, увидела: нет пуговицы.
- Вот беда! Сема, где у нас нитки?
Будто не знает, что нитки лежат в ящике швейной машины.
Кинулась пришивать пуговицу - нитка, как назло, не лезет в ушко иголки. Совала, совала, сердясь на себя, и бросила. Пуговицу убрала в карман, иголку воткнула в халат и замотала ниткой.
- Смотри, Сема, никаких безобразий!
- Иди уж, - не выдерживаю я. - А то и в самом деле опоздаешь.
- Ну, пожелай мне ни пуха ни пера.
Уж если Вера привяжется, то выведет из терпения.
- Топай! Желаю!
- Сема, дерну за ухо!
Я запускаю в нее валенком, и она уходит.
Итак, я хозяин. Прежде всего тороплюсь начистить картошки. Оказывается нож тупой-претупой. Как им Вера резала, непонятно. Давно просила наточить, все было не до этого: то не хочется, то некогда. Достаю подпилок и точу нож. Проходит минут пятнадцать. Картошка - одна мелочь. Чищу, чищу, а в кастрюле не прибывает. Обдумываю, как бы сделать маленькую механизированную чистилку. Повернул ручку - и картошка, белая, как снег, сама сыплется в миску. Пока проектирую в голове машину, большая стрелка на часах скатилась вниз. Этак я и в школу опоздаю. Бросаю все и начинаю будить Таню. Сколько ей ни кричи, не слышит. Спящую посадил на кровать, а она опять валится, чмокает припухшими губами. Тогда беру ее под мышки и ставлю на пол. Ходим с ней по комнате взад и вперед. Таня семенит ложками, не открывая глаз.
Пришел Толька Уткин, пережевывая на ходу булку с колбасой. Оторопело остановился у порога, смотрит на нас выпученными от изумления глазами.
- Ты что делаешь? - задает глупый вопрос.
- Сестренку ходить учу, - отвечаю я, продолжая шагать с ней по комнате.