Это было не испытание мужества, а просто издевательство над Колькой. Никакого удовольствия зрелище не доставило Шурке, напротив, оно обожгло огнем. В сердце смешались ненависть к Двухголовому и жалость и презрение к Кольке, позарившемуся на проклятый огрызок сахара. Шурка не мог больше терпеть, у него горело внутри, словно он сам проглотил горчицу.
- Эх, ты… ты… обжора несчастный! - задохся он, не находя уничтожающих слов для Кольки.
Вышиб ложку, ударил Сморчка по голове и кинулся на Двухголового.
- Дразнишь? Измываешься, богач? Подавись ты своим сахаром и горчицей!
Он не успел сбить Олега с ног, как черная молния с громом и ревом ударила Двухголового, скосила навзничь. Шурка не сразу узнал в этой молнии Кольку Сморчка. А узнав, - замер от восторга.
- Давно бы так! Знай наших!
Яшка Петух, схватив банку, мазал Двухголового горчицей, приговаривая:
- На! Попробуй сам!.. Каково, а?.. На, трескай!
Олег не посмел пожаловаться учителю. Но Григорий Евгеньевич, услышав рев и шум, сам выглянул на крыльцо.
Узнав, в чем дело, он страшно рассердился, схватился за голову. Ребята никогда его таким не видывали.
- Ах, негодяй! Ах, негодяй! - приговаривал он, раскачиваясь на крыльце, дергая себя за волосы. - В угол! Столбом до вечера! В угол!
И тут произошло неслыханное.
- Не пойду, - сказал Олег, надуваясь пузырем.
- Что - о?
- Будете обижать… батя муки не даст.
Григорий Евгеньевич молча взял Двухголового за руку, вывел за палисад на дорогу.
- Марш домой! - приказал он. - И скажи Устину Павловичу, за что я тебя выгнал из школы.
Олег заревел и убежал. Большая перемена продолжалась.
Обсудили неслыханный поступок и слова Двухголового и решили, что он сегодня непременно получит от отца и матери баню. Как раз суббота, нажарят - напарят досыта.
Так как это было справедливо, то об Олеге скоро позабыли. Девчонки, все время державшиеся в стороне, затеяли игру во "вьюнок" и позвали ребят. Шурка не прочь был поиграть, но Яшка наотрез отказался.
- Что выдумали, - буркнул он. - Того и гляди, скоро полезут целоваться.
Шурке пришлось, кривя сердцем, отказаться от игры во "вьюнок".
С некоторого времени отношения между мальчишками и девчонками испортились. По совести сказать, отношения эти и прежде были не ахти какие дружные. Ребятам казалось, что они всегда только снисходительно терпели плакс и трусих. В конце концов терпеть им надоело, и снисхождение сменилось презрением. Потом пришло однажды утро, когда мальчишки проснулись мужчинами, заговорили басом, возненавидели слезы, тряпки, ласки. Их воспрянувшие ото сна молодецкие души страстно полюбили силу, ножи, грубость, спички, смелость и прочие превосходные штуки. Девчонки не могли быть товарищами, потому что не умели стрелять из ключей, набитых драгоценными спичечными головками, не понимали толку в книжках про путешествия и приключения, боялись лазать по деревьям, не любили играть в войну, в разбойников и сыщиков, не умели переносить молча боль, пищали, недотроги, и только знали глупые свои хороводы, камешки, куклы и песенки.
Шурка по самой правде из чувства товарищества разделял взгляды ребят на девчонок. Он позабыл дорогу к Катькиной домушке под навесом, стыдился при Петухе разговаривать с Катькой, хотя в глубине своей воинственной мужской души полагал, что Растрепа могла быть исключением из общего правила: ведь она больше мальчишка, чем девчонка. В самом деле, старая синяя с белым горошком юбка не мешала Растрепе карабкаться векшей на макушку сосны и раскачиваться в поднебесье так, что даже бесстрашному Шурке становилось не по себе. В драках Катька уступала немногим мальчишкам из третьего класса, а в царапанье и в кусанье не знала себе равных. Охотно слушала рассказы про войну, не боялась крови и не любила слез. К тому же она таскала в кармане юбки замечательный амбарный ключ, весом без малого с фунт, и стреляла из него, не моргнув зеленым глазом. Конечно, верно и то, что ключ этот не мешал ей играть в куклы, верховодить среди девчонок и говорить иногда, подобно всем им, пискушам, тоненько и протяжно: "Ка - ак не сты - ыдно!" Но от этих дурацких девчоночьих привычек ее можно было живо отучить, дав основательную трепку.
Обо всем этом, между прочим, думал сейчас Шурка, продолжая совещаться с Яшкой о крестиках и украдкой глядя, как играют девчонки.
Со вьюном я хожу,
С золотым я хожу…
пели хором очень складно и приятно девчонки, взявшись за руки, двигаясь по лужайке хороводом, похожим на живой венок из цветов.
Я не знаю, худа вьюн положить… -
тоненько жаловалась подругам босоногая Катька, медленно ходя по кругу и выразительно посматривая на Шурку, как ему казалось.
Она держала в руке платок, обмахивалась им, как это делали девки на "беседе", и ступала осторожно, словно обутая в новые туфельки. Беленькая, худенькая, как березка, с растрепанными рыжими волосами, которые горели на солнце, будто золотые листья, Катька прелесть как была хороша. В другое время Шурка бы досыта полюбовался. Но сейчас с грустью решил, что он, кажется, ошибся. Катька все‑таки была девчонкой.
Между тем игра продолжалась. Вьюнок - платок полежал, как положено, на правом Катькином плече и перешел на левое плечо.
Я ко молодцу иду. иду, иду,
Поклонюсь ему и прочь пойду,
ласково, обещающе пропела Катька, и платок белым голубем слетел с ее узенького плеча.
Но поклониться она никому не успела. Пашка Таракан, подкравшись, ворвался в круг и подставил Катьке ножку.
- Ка - ак не сты - ыдно! - закричала Катька, споткнувшись. Бросила платок и перестала быть березкой. Рыжие волосы поднялись дыбом. Растрепа мигом догнала удиравшего Пашку и влепила ему в загривок такую затрещину, что эхо разнеслось по сосновому бору.
Шурка одобрительно улыбнулся, а голова его, занятая все одним и тем же неотложным делом, продолжала трудиться без устали.
Серебряная паутина плыла в воздухе прямо на Шурку. Ветерок надувал ее, как парус, подгонял. Паутина налетела на Шуркину рубашку, прилипла на грудь. Покосившись, он увидел на тонком, чуть видимом кружевном тенете паука.
- Ну, ты, летун! - пробормотал он, смахивая паучье кружево, а заодно и его хозяина. Тут же подумал, что паук - к письму. Примета известная и верная. Откуда может быть письмо, если не с войны? Значит, жив батька!
Сердце его забилось. Шурка подскочил, еще раз взглянул на свою рубашку: паука - летуна уже не было на груди, а паутина еще держалась, блестела и переливалась, как живая. И вдруг она превратилась в крестик на оранжево - черной заманчивой ленточке. Шурке показалось, что рубаха на нем зеленая, как у дяденьки Матвея Сибиряка, и подпоясана ремнем с бляхой. Он глянул на штаны. Чудеса продолжались: и штаны были зеленые, и на ногах, вместо старых башмаков с пуговками, красовались новехонькие, с длинными голенищами сапоги, каких у него никогда не бывало. Он почувствовал на стриженой голове сбитую на ухо фуражку. С дрожью повел плечами, и что‑то упругое, твердое поднялось над ними. Так поднимались и пружинились, выгибаясь дугой; погоны на плечах дяденьки Матвея… Шурка взглянул на Яшку. Дружище Петух зеленел в новой гимнастерке, точно молодая елочка, и белый крест на его груди сиял почище, чем на колокольне.
Кровь ударила Шурке в голову, застучала в висках.
Он бросился к Яшке.
- Придумал! Придумал!
- Что? Что придумал?
- После уроков - айда в пещеру, - таинственно сказал Шурка.
- Зачем?
- Важнейшее дело! Про крестики…
- Говори скорей!
- Ребята услышат, - шепнул Шурка, оглядываясь. - Скажу в пещере.
Глава V
ШУРКА ПРОПОВЕДУЕТ ТЕРПЕНИЕ
В субботу после большой перемены всегда рисовали красками. Это был самый веселый урок в школе. Дежурный по классу, счастливчик, под наблюдением самого Григория Евгеньевича торжественно оделял парты чайными блюдцами и черепками, кисточками из черных мягких, как слышно - беличьих, волосинок, награждал листочками драгоценной, шершавой и толстой, так называемой "слоновой", бумаги. Добровольцы волокли из кухни воду, ни мало ни много - целую бадью, оставляя после себя в коридоре такие ручьи и болота, что сторожиха принималась кричать криком.
- Нуте - с, пачкайтесь на здоровье… кто во что горазд, - говорил Григорий Евгеньевич, оставаясь глухим к воплям Аграфены.
Начиналось колдовство с красками. На каждом черепке и блюдце были приклеены три пуговицы - краски: синяя, желтая, красная. Стоило дотронуться мокрой кисточкой до синей и желтой пуговиц, как на глазах совершалось диво: получалась новая краска - зеленая. Из красной и синей выходили - фиолетовая, сиреневая, багряная, смотря по тому, на какой пуговице по желанию задерживалась дольше беличья кисточка. Смешаешь, не глядя, все три цвета - образуется краска черная. Кажется, нет на свете такой краски, которую нельзя было бы сотворить своими руками, орудуя всего тремя пуговками и кисточкой.
Какие пушки, ружья, сабли рисовали ребята! Сколько вражеской крови бывало пролито на бумаге в пылу сражений! Какие избы, пароходы, березы, лошади, грибы вырастали в мгновение ока, чтобы потом, по воле и прихоти колдуна, превратиться в синее море, зеленый луг, дремучий лес, восход солнца.
Когда старанья и уменья не хватало и береза оказывалась похожа на мухомор, а пароходная труба грозила занять палубу вместе с капитаном, на помощь приходил самый главный чародей - Григорий Евгеньевич. Он небрежно, двумя пальцами, брал кисточку, не глядя совал ее в одну - другую краску и, далеко отодвинув от себя бумагу, щуря левый глаз, быстро взмахивал рукой: раз, два, три!.. И кривая нога поганки обрастала матово - розовой, с корявинками, шелковой берестой, огненно - красная шляпища мухомора вдруг выпускала сучья, веточки и листочки, как настоящие. Труба у парохода становилась на свое место, небо заволакивалось кипящими клубами дыма, пароход давал "полный вперед", а капитан, в белом пиджаке и белой фуражке, наклонясь с мостика, здоровался в рупор с ребятами, которые удили ершей в Волге.
Ворожили красками до тех пор, пока сами колдуны и колдуньи наконец не могли разобраться, какие там, на бумаге, вышли у них чудеса в решете.
Иногда вместо рисования в субботу назначалась "лепка" - занятие не менее увлекательное, придуманное тем же Григорием Евгеньевичем. Появлялся ящик с самой лучшей, редкостной глиной - зеленой, синей с белыми прожилками, серой и красной, - ребята летом запаслись в Глинниках этим богатством, добыв его из старых ям, вырытых невесть когда горшелями. Немедля класс вооружался деревянными ловкими ножичками, купленными учителем в городе и носившими мудреное название. Пачкались в глине наперегонки, и, глядишь, к концу урока красовались на партах горшки, коровы, мужики, собаки.
Однажды всем классом сотворили самоедов с оленями, шалашом и белым медведем. Водрузили на доску и понесли показывать Татьяне Петровне и ее классам. Ого, как завидовали первогодки и второгодки! Татьяна Петровна рассердилась, что ее ученики ничего подобного не умеют делать, даже очки свои уронила с досады на пол, не помог и шелковый черный шнурок. Глиняное великое творение высушили, поставили в коридоре на подоконник - для славы и в назидание другим классам. К несчастью, сторожиха вскоре мыла окна и опрокинула доску с самоедами, сказала, что не нарочно, а сама обрадовалась. Она одна в школе не любила уроков рисования и "лепки", называла баловством, пачкотней и жаловалась, что после этой грамоты не отмываются пол и парты даже щелоком.
Если с рисованием или "лепкой" ребята управлялись живо, всю неделю учились хорошо, бедокурили мало, школьная суббота заканчивалась маленьким праздником: Григорий Евгеньевич, посмеиваясь и потирая бритый подбородок, забирался с ногами на переднюю парту. Ребятня третьего и четвертого классов кидалась занять местечко поближе, замирала, не дыша, как только учитель раскрывал книгу и начинал читать вслух на разные голоса "Тараса Бульбу", "Кавказского пленника", "Муму" или еще какую другую интересную книжку, представляя все в лицах. И не было тогда для ребят более неприятного звука на свете, чем звонок горбатой Аграфены.
Но и после звонка праздник продолжался некоторое время. Григорий Евгеньевич шел к книжному шкафу, и ученики выстраивались в нетерпеливую, шумную очередь…
Совсем не так вышло нынче. Суббота получилась шиворот - навыворот, хуже обыкновенного понедельника.
Все припасли заблаговременно в большую перемену: ведро с водой, краски, кисточки, ящик с глиной - на выбор. И разлюбезный дружище рыжий поцарапанный шкаф с приоткрытой дверцей ждал своего времени. Но прозвенел звонок, и в класс приплыла, шурша коричневым шерстяным платьем, Татьяна Петровна.
Ребята сразу почуяли недоброе. Стеклышки очков так и резали парты, почище Пашкиного ножа.
- Дети, - строго сказала Татьяна Петровна, обращаясь по привычке к третьим и четвертым, как к малышам, - у Григория Евгеньевича разболелась голова. Заниматься с вами он не может. Идите по домам. Воду отнесите на кухню… И когда вы успели притащить ящик?.. Да не топайте ногами, не кричите, пожалуйста, - добавила учительница мягко, просительно, чего с ней не бывало никогда.
Шурка порядком расстроился. "Таинственный остров" снова не попал к нему в руки. Не утешало, что уроков на дом не задали на воскресенье. Хватило бы времечка и уроки сделать, и мамке подсобить, и почитать. Не везет, хоть лопни.
Можно было обменяться книжкой с кем‑нибудь из ребят. У него в сумке лежало "Зимовье на Студеной". Нашлись бы охотники. Но в огорчении он и этого не сообразил.
Ребята на цыпочках прошли коридором. И на улице, расходясь кто куда, толковали промеж себя шепотом.
Все решили, что голова разболелась у Григория Евгеньевича из‑за Олега. Другой причины не могло быть. Стали придумывать казнь лавочнику. Но придумать не могли, так велико было преступление. Ведь если правда, что из‑за Двухголового не состоялся нынче праздничек в классе, то Олега убить мало, следовало его на куски разорвать и зарыть в разных местах, чтобы он не сросся и не ожил, как ядовитая медянка, и не жалил больше добрых людей. Но такая праведная казнь была не под силу ребятам, все это хорошо понимали. Шурка и тот согласился. Потому просто решили - не разговаривать с Олегом, а дальше видно будет, какую еще придумать кару.
Тихони, как неизменные дружки Двухголового, получили строгий приказ: немедля донести лавочнику о приговоре. Петька и Митька в один голос божились, что давно не водятся с Олегом. Но Катька живо вывела Тихонь, с помощью ногтей и зубов, на свежую воду. Подобрав сумки, грозясь, братья поспешно отступили к селу. Не сегодня - завтра Двухголовый, конечно, узнает о приговоре. Тихони не утерпят, проболтаются.
У церковной ограды Шурка и Яшка незаметно отстали от ребят и повернули обратно, к Волге.
- Говори скорей, что ты там придумал про крестики? - спросил Яшка, почесываясь от нетерпения и любопытства. - Из жести вырезать, да? Из картона? Золотой бумажкой оклеить?
Шурка по - мужицки одним пальцем погладил верхнюю губу, где должны были расти и, кажется, уже росли усы.
- Яша, мы с тобой не маленькие, чтобы баловаться, - степенно ответил он, стараясь говорить басом. - Позабудь ты про бумагу и жесть, ради бога! Совестно слушать.
Он помолчал и опять пощипал и погладил верхнюю губу, добрался до подбородка и его пропустил через кулак, как это делал Никита Аладьин со своей нитяной бородой.
- Раздобудем всамделишные кресты. Понимаешь, - всамделишные! Хватит играть. Надоело. Пора приниматься за настоящие дела.
Петух охотно согласился.
- Конечно, пора, - сказал он, повторяя Шуркины опыты над верхней губой и подбородком. Губы он покрутил для разнообразия большим и указательным пальцами, а подбородок разгладил в обе стороны и еще по груди ладошкой прошелся, как Василий Апостол. - Надоело все понарошку да понарошку… Дома хребет ломим, как проклятые, мамки спасибо говорят и щей наливают, как батькам, в большое блюдо, а зачнем играть… батюшки мои, ну чисто маленькие, трех годков, даже смешно и неинтересно!.. Я знаю, ты мастак придумывать. Горшок у тебя варит за десятерых, - польстил он другу, чтобы его задобрить и поскорей выведать новость. - Что же ты выдумал, Саня? Говори, не томи душу.
Шурка укоризненно взглянул на приятеля и покачал белобрысой головой.
- Ты опять рассуждаешь, как малый ребенок. Говори, говори… Разве Ник Картер или Шерлок Холмс болтают о своих планах вот так, сразу, на виду у всех?.. Эвон идет нищенка, - распаляясь, указал он на какую‑то бабу, которая брела по дороге навстречу. - Кто ее знает, может, это и не нищенка вовсе, а тайный наш враг. Подслушает планы - и мы пропали.
- Это бабка Ольга идет, - мрачно поправил Яшка, начиная сердиться. - Больно нужны ей твои планы. Она по миру побирается, за кусочками. Разве не знаешь, жена Миши Императора пластом лежит, ровно мощи, а есть просит.
- Все равно. Как ты не понимаешь! Знаменитые разбойники уводят своих помощников в подземелье и говорят шепотом, с глазу на глаз. А князь Серебряный что же, посреди дороги так все и рассказывал? А сыщики? Забыл?!
- Ничего я не забыл, получше твоего помню, - сердито отозвался Яшка, - только ждать до смерти неохота… Саня, миленький, давай понарошку, в последний разочек, а? Будто мы уже в пещере и…
Шурка возмущенно отвернулся, не удостоив друга ответом.
- Ну, леший с тобой, ладно, - покорился поневоле Петух. - Пойдем на Волгу, в нашу пещеру.
Он огласил кладбище, мимо которого они проходили, разбойничьим свистом.
Но не утерпел, чтобы не пригрозить:
- Погоди, Кишка, я скоро тоже что‑то придумаю. И сразу тебе не скажу, буду мучить.
- Разве я тебя мучаю? - удивился Шурка, широко раскрывая глаза. - На всякое хотенье должно быть терпенье. Так в книжках пишут. А в книжках, брат, одна сущая правда, сам знаешь. Это тебе не мужики и не бабы, книжки не обманывают, правду говорят, как Григорий Евгеньевич… Терпи, Яша, привыкай. Нам с тобой впереди мно - ого придется терпеть, - многозначительно намекнул он. - Счастливой палочки у нас нет, это только в сказках такие палочки бывают. Значит, надейся на себя, выкручивайся как знаешь.
Петух наконец понял: Шурка выдумал что‑то необыкновенное, чего еще никто никогда не выдумывал, и перестал приставать с расспросами.
Повстречавшись с бабкой Ольгой и поздоровавшись особенно ласково, чтобы бабка ни о чем, грехом, не догадалась, друзья некоторое время шли молча, ротозея по сторонам.
В усадьбе над березовой рощей кружили грачи, сбиваясь в осеннюю стаю. Эта стая то собиралась в черную клубящуюся тучу и грозила заслонить солнце, то развертывалась неводом в полнеба; невод надувался, шевелился от улова, а небо голубело, как вода, и солнце плескалось и сверкало золотым лещом.