Сторож так правдоподобно и смешно передал словами колокольный звон, что Шурка, забыв страх, фыркнул, явственно слыша, как гудит стопудовый колокол, предлагая крендели и булки, а маленькие частые колокола, словно голосистые бабы - торговки на ярмарке, зазывают: "К нам, к нам!" Одно было непонятно: дразнит Прохор деда или действительно в Питере, у Большого Николы, так выговаривают колокола.
Яшка Петух, навалясь сзади на Шурку, трясся, почти падал, зажав рот ладошкой. Хмурился и улыбался Ваня Дух, встав и косясь на Василия Апостола, который, побагровев, управлялся молча с чугунными сапогами.
- От скаженный! От вражий сын!.. Ратуйте, люды добри! - сконфуженно бормотал Беженец, покачивая бараньей шапкой и жмурясь от пробиравшего смеха.
- А через улочку - храм Ильи - пророка. Там - своя песня, - продолжал рассказывать, белозубо посмеиваясь, Прохор. - Как услышит звонарь Николу, так и ударит во все колокола ответно: "У Николы - попы воры, у Николы - попы воры, а народишко‑то дрянь, дрянь, дрянь!.." Ну, тут и кладбищенская колокольня не утерпит, ввяжется в спор, свое слово скороговоркой скажет: "Из‑под бани - голышом, из‑под бани - голышом!.." Музыка! Хоть молись, хоть пляши - все одинаково.
- Врешь! И церквей таких в Питере нет. Все врешь!.. О - ох, терпелив ты, господь бог! - простонал Василий Апостол, как от лютой боли.
Тяжело, неловко ступая чугунными, давившими ногу сапогами, он, бранясь, двинулся на Прохора. Злобным огнем горели глаза деда.
Шурка и Яшка спрятались за угол конюшни.
Когда они, набравшись храбрости, высунулись, Ваня Дух и Беженец, встревоженные, держали деда за руки, успокаивали, а Прохору кричали, чтобы тот ушел подальше от греха. В дверях конюшни стоял Степан, мрачно опираясь на вилы. Прохор лежал на соломе не шевелясь, пристально и весело глядя, как рвется к нему и грозится Василий Апостол.
Вдруг Прохор вскочил на ноги, отряхнулся и шагнул к деду.
- Не трожьте его, - сказал он Ване Духу и Беженцу. - Дайте волю, отпустите.
Те послушались.
Рыча, Василий Апостол замахнулся на сторожа.
- Ну… бей! - сказал Прохор, наклоняя перед дедом свою серую, колючим ежом, голову, как наклоняют голову взрослые перед рассерженным ребенком. - Добей племянника, все равно ему жить не много осталось… Ну?
Темный дубовый кулак деда медленно опустился. Прохор подождал, потом вскинул голову. Лицо его было старое, печальное.
- За что гневаешься, дядя Вася? За правду? Она посильнее кулака. Сдачи может дать… И даст. Скоро…
Он помолчал, вздохнул.
- Прости. Посмеялся я малость над твоим богом. А он и того не стоит, право… Ну, извини. Взбесила меня холуйская твоя покорность. Сына убили, а ты… и сапоги эти дурацкие… черт!
- Р - расчет! - прорычал Василий Апостол, дергая себя за бороду. - Чтобы к вечеру… духу поганого… не было в усадьбе!
Прохор усмехнулся, опять посветлел и повеселел.
- Спасибо. Я сам хотел об этом просить. Какой я, к лешему, сторож?.. Кого - сторожить? От кого - сторожить?.. Я - слесарь. От твоей колотушки в животе сытно, да на сердце голодно. Нет, лучше обратно в Питер. Помирать - так с музыкой!
Он засмеялся, поправил ремешок на серой блузе, потуже затянул его, словно собираясь сейчас же идти в Питер, и быстро, легко пошел в людскую, сияя новыми калошами.
Василий Апостол, ворча, побрел к флигелю. За ним торопливо тронулся Ваня Дух.
Огибая конюшню, дед наткнулся на Шурку и Яшку, затопал, застучал чугунными сапогами:
- Брысь… тараканы!
Ребята кинулись прочь через сад. по клумбам, и чуть не сбили с ног Олегова отца - Устина Павлыча, входившего в усадьбу. Сторонясь, он наступил на валявшуюся половину железных ворот, нагнулся, пощупал ржавые узоры и решетку, пробормотал:
- Какое добрецо пропадает… Ай - яй - яй!
Потом ребята слышали за своей спиной, как Устин Павлыч весело закричал на весь двор, должно быть, Ване Духу:
- Э - э, наш пострел везде поспел! Оставь мне господской земельки… хоть какой загончик!
Ответа ребята не разобрали, потому что были уже далеко от усадьбы.
Глава VII
СПОРЫ, ВОЛШЕБНЫЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ И ПОДВИГИ
За Гремцом, в Барском поле, росли конский хвостатый щавель, заячья капуста, осот, торчало старое жнивье и еще невесть что. Ребята шли прямиком, чтобы сократить путь к Волге, грызли деревянистую горьковатую брюкву, потому что хлеба Яшка не нашел дома, верно, мать спрятала каравай. Идти полем, без дороги, было неловко, под ноги то и дело попадались булыжины, ямы, межники. По заросшим бороздам, по каменной земле, от бугорка к бугорку, по метелкам щавеля и сухим колючкам осота - всюду тянулись светлые паутины. Полосы издали блестели от них, будто осыпанные битым стеклом. Но стоило подойти ближе, как паутины пропадали, точно улетали, а на башмаках и штанах оказывался белый, неизвестно откуда взявшийся пух.
- Он уедет в Питер, этот Прохор, как думаешь? - расспрашивал Шурка дорогой Яшку, как постоянного жителя усадьбы, которому все должно быть известно. Шурку восхищал и пугал этот зубастый, веселый, бесстрашный человек, и ему было жалко, что он его больше не увидит.
- У него денег нет, не на что уехать, - ответил Яшка. - Да и шибко больной дяденька Прохор.
- Чахотка?
- Он говорит: у него высосали кровь.
- Кто - о? - поразился Шурка.
Петух с опаской покосился по сторонам, понизил голос до шепота:
- Он говорит: вампиры.
Шурка побледнел и остановился - так невозможна и страшна была новость, сообщенная приятелем. Всякие крестики и планы по их добыче сразу выскочили из головы.
Он подозрительно уставился на Яшку: не разыгрывает ли Петух его, ученика третьего класса? Нашел время!
Яшка был серьезен, не свистел, как всегда, беззаботно, говорил шепотом, и Шурка побелел еще больше. Но тут же он взял себя в руки, рассмеялся как можно громче.
- Да ведь это в сказках только вампиры бывают, - небрежно сказал он.
Однако на всякий случай оглянулся кругом и незаметно плюнул три раза через правое плечо.
- Настоящих вампиров нет, и упырей нет. Помнишь, Григорий Евгеньевич рассказывал?
- Стало быть, есть, коли у дяденьки Прохора всю кровь высосали, - упрямо настаивал Яшка.
- Значит, Григорий Евгеньич неправду в школе говорит? Петух помолчал, не зная, как выбраться из пропасти, в которую он, болтая, нечаянно угодил.
- Нет, почему?.. Григорий Евгеньич не обманывает. Видишь ли… У нас вампиров нету, а в Питере они есть. Вот и все. И у Гоголя в книжке нечисти этой самой хоть отбавляй, - сообразил он с облегчением. - "Вий", "Страшная месть", быль "Заколдованное место", которую дьячок рассказывает… Неужто не читал?
- Яшка, да ведь это же сказки! - воскликнул Шурка. - У Гоголя - всё сказки.
- Вона! А "Тарас Бульба" - это тоже сказка?
Шурка прикусил язык. Теперь он очутился в пропасти, из которой нельзя было выкарабкаться.
Яшка воспользовался этим и заключил решительно:
- Нечисть, Саня, еще не везде вывелась. Видал, какое лицо у дяденьки Прохора? Кровинки нет, одна кожа да кости.
- А зубы белые… и смеется, - задумался Шурка.
Чтобы не спорить больше о вампирах, которых, конечно, на свете не было, но толковать о которых все‑таки было страшно, он перевел разговор:
- Где же он будет теперь жить, Прохор?
- Не знаю. Наверное, по деревням пойдет… милостыньку собирать.
- Плохо подают, - возразил Шурка. - Бабка Ольга жалуется: ходишь - ходишь за кусочком, околеешь десять раз, пока выпросишь… А как по - твоему, Яша, верно, что в Питере колокола выговаривают: "Крен‑де‑ли, бул - ки!" - похоже, а?
Яшка, чувствуя себя победителем в споре и потому важничая, как всезнающий человек, только фыркнул:
- Были, да сплыли. Теперича в Питере и колокола, ровно нищие, клянчат: "По - ода - айте, ради Христа!.." Голодуха. Недаром дяденька Прохор сбежал оттуда.
Продравшись через заросли татарника и лебеды, ребята вышли к сельским приречным вспаханным полосам.
Еще совсем недавно здесь по коричневому пустынному полю ходили бабы с лукошками и мерно взмахивали руками, летал пегий жеребец Устина Павлыча, запряженный в борону, белели на межах мешки с зерном, а сейчас уже радостно проглядывали розовато - зеленые всходы. Озимь, как всегда поначалу, была редкая, любой росточек разглядишь. Будто сосновые длинные иголки торчали из земли. Снизу они - красноватые, как бы засохшие, мертвые, а сверху - каждый острый кончик иголки зеленел, живой и веселый. Любо было поглядеть, пощуриться, отыскать бурое, приставшее к комку суглинка, незаборонованное, разбухшее зернышко ржи; и оно, оказывается, давным - давно проткнуто насквозь живой, розовато - зеленой иголкой.
Хорошо пахло сырой землей, молодой озимью и чернобыльником, который увидал на межах. Не хотелось ни о чем думать, а почему‑то думалось, и все об одном и том же.
- Ка - ак он его. Апостол‑то… чуть не избил, - вздохнул Шурка, снова видя дубовый кулак и серую, покорно наклоненную голову. - Ох, и злой же!
- Дедко? Нет, он добрый, - сказал Яшка.
- Добрый, а лезет драться… Да что! Сына убили на войне - ему ни капельки не жалко.
Два бездонных темных омута на лице Василия Апостола не смущали и не волновали теперь Шурку. Может, никаких омутов и не было, только показалось. Чугунные сапоги стояли перед глазами и все заслонили.
- Самому не жалко, и другим не велит жалеть, - припомнил, Шурка. - Что Егор‑то, изменник какой? Это сына - изменника не пожалел Тарас Бульба и сам застрелил из ружья. А Остапа, героя, пожалел. Как он помог Остапу в последнишнюю минуту казни! Помнишь?.. Остапа на кусочки режут, кости ломают, сил у него больше нет терпеть такие муки… А кругом - ляхи, враги. И утешить некому, чтобы он, значит, сил набрался, помер храбро, без стона, по - казацки… Вот он, Остап‑то, не выдержал, да и крикнул: "Батька! Где ты? Слышишь ли ты, как меня ляхи мучают, не дают мне спокойно помереть?" А Тарас Бульба тут как тут, пробрался на площадь, на казнь, и отвечает: "Слышу, сынок! Наплюй им в бельма и помирай героем. А ляхам я отомщу!.." Вот это - отец, Тарас Бульба! Я всегда буду таким отцом. А помирать на войне стану, как Остап.
- И я… - гордо кивнул Петух. - Только я сперва глотки перегрызу немцам, а потом умру… Конечно, дедко Василий не читал "Тараса Бульбы" и не знает, как надо говорить, когда сын помирает на войне храбрецом. Но он по - своему жалеет, право. Я подглядывал, как он, дедко Василий, ночью за сыновей молится. Вот стра - ашно! На колени станет да об пол головой и стучит и стучит: тук - тук - тук, - как в колотушку бьет. И все просит: "Пожалей, пожалей!" А потом поднимет голову, перекрестится и зачнет с богом разговаривать.
- О чем?
- Обо всем. Рассказывает богу, что в усадьбе делается, как плохо народу на земле живется, про войну… Много всего рассказывает, я уж не помню… Нет, он, дедко, добрый, - повторил с убеждением Яшка. - А тут осерчал. Прохор‑то ведь над богом смеялся.
- Ты… боишься… бога? - спросил Шурка.
- Боюсь. А ты?
- И я боюсь… Слушай, а Прохор, мне показалось, вроде бы как… не боится. Почему?
- Не знаю. Наверное, притворяется, - неохотно ответил Яшка. - Все мужики всегда притворяются, хитрят.
- И бабы. Я это давно заметил.
- Ну и Прохор, по - моему, бахвалится, смеется над богом, чтобы досадить дедке Василию.
- Так ведь за это Прохора бог накажет?!
- Вот ты болтай больше, и тебя накажет, - сурово оборвал Яшка, не любивший разговоров на такие опасные темы.
Шурка поневоле замолчал.
Они спустились под гору, разулись и, засучив штаны, побежали Барским лугом, через солоть и осоку, к воде. Ржавчина и ледяные ключи обжигали голяшки. Сухая осока царапалась, кусалась. Приятели терпели, мужественно одолевали топь, разгоняя лягушек; лягушата брызгали из‑под каждой кочки.
Когда они выбрались на луговину, до чего же тепла и мягка показалась им густая, пригретая солнцем отава. Яшка засвистел, с наслаждением кувыркнулся через голову, потом прошелся колесом. Шурка пустился в пляс. Школьная сумка и та от удовольствия завозилась у него на боку, загремела карандашами, застучала книжками и грифельной доской.
Темно - зеленая с просинью отава на лугу росла почти по колена - хоть опять ее коси. На пригорке второй раз распускала свои багровые звездочки аграфена - купальница. Заливались, наигрывали, как летом, невидимые кузнечики. Высоко и жарко голубело над головой небо.
Ребята с визгом кинулись к реке.
Вода ослепила их свинцовым блеском. Они остановились, переводя дух.
Широкая, облитая солнцем Волга, не шелохнувшись, лежала у босых ног. Что‑то в ней было новое, незнакомое, чего ребята сразу не разобрали. И берег будто немножко чужой, меньше камней и песчаных отмелей. Река местами сразу подступала к траве.
- О! Вода прибыла! - догадался наконец Шурка.
Необычная дремотная тишина сковывала реку, ее изменившиеся берега, кусты ивняка, которые заметно поредели. Даже воздух казался сонным, как в горячий июльский полдень. Сверху спускался буксир с плотами, и чуть слышно доносилось шлепанье его колес. На обычном месте, у Большого камня, наполовину затопленного поднявшейся водой, сидел с удочками Ося Бешеный, Катькин отец, поджидая голавлей и налимов. Смотри‑ка на него, с ума рехнулся, несуразное говорит, а знает, где можно подцепить рыбки на хорошее жаркое.
С того берега возле одноглазой, кривобокой будки Капарули - перевозчика, рядом с бакенами, сигнальным шестом, лодкой и сетью, развешанной на кольях, гляделись в неподвижную воду рябины, березы и липы, разнаряженные, расфранченные, как девки на гулянье, - в огневых лентах, золотых бусах, изумрудных сережках и бог знает еще в каких дорогих украшениях. И странно было видеть ребятам эти по - осеннему разубранные, какие‑то неправдоподобные деревья, когда душа, как летом, рвалась из рубашки, молила о нырянье до дна в этой большой, наверняка теплой воде, и все вокруг соглашалось, обещая отраду.
Яшка сунулся в разведку. Побродил у берега, замочил штаны, потому что оказалось глубоко, продрог и скоро вылез на траву.
Шурка попробовал и тоже недолго задержался, выскочил обратно.
Эх, обманщица аграфена - купальница!
Теперь березы и осины на том берегу не казались ребятам странными. Друзья молча повздыхали и повернулись к реке спиной.
До пещеры было близехонько, мрачное настроение несколько рассеялось. Яшке опять стало невтерпеж оттого, что он не знал, что такое придумал Шурка. А тому не меньше хотелось почесать досыта языком, похвастаться, поразить Петуха восхитительным планом. Но оба держались стойко, молодцами, потому что они уже были не Шурка и не Яшка, а знаменитые разбойники - Стенька Разин и Антон Кречет, после разбоя направлявшиеся с награбленным добром к потайному месту для дележа добычи и пира. На каждом шагу их подстерегали сыщики, чтобы поймать и заковать в кандалы, поэтому атаманы держали ухо востро.
- Слушай, Стенька, ты поползешь кустами и зарежешь всех, кто станет тебе поперек дороги, - властно распорядился Шурка, грозно озирая в кулак окрестность. - Я двинусь водой, заметая следы.
- Ладно, Кречет, у меня рука не дрогнет. Будь спокоен, укокошу каждого, - отважно ответил Яшка, ложась на брюхо и беря в зубы кинжал, сотворенный им из первой попавшейся на глаза щепки. - Услышишь три свистка - беги ко мне на помощь.
- Эге. Есть ли у тебя, Стенька, порох в пороховнице?
- Есть.
- Не ослабела ли разбойничья сила?
- Нет, Кречет, не ослабела.
- Вперед! - зловещим шепотом скомандовал Шурка, осторожно входя в воду.
Таясь и пожимаясь, он направился вдоль берега. Яшка на локтях и коленках юркнул в кусты.
Шурка брел по холодной воде, и человеческие страсти, ужасы, радости, страдания - все, что есть на белом свете, - обрушивались на него, и он изнемогал под приятной тяжестью. Голову его распирало от прочитанных книжек, рассказов Григория Евгеньевича, разных историй, услышанных в школе от ребят, и везде главным действующим лицом был он, Шурка. Размахивая башмаками, которые он держал в руках, спотыкаясь о камни, залезая в тину и шугая плотичек, он жил одновременно десятью жизнями: сражался, путешествовал, умирал, женился, разбойничал и, несмотря на то, что окоченел в воде и стучал зубами, чувствовал себя превосходно.
Он был Кузьмой Крючковым, рубил, укладывал немцев и австрияков поленницами, словно дрова, как дяденька Матвей Сибиряк, и в то же время открывал Северный полюс, потому что был капитаном Гаттерасом, и стоградусный мороз сводил ему судорогой ноги. Он жил на необитаемом острове, с ужасом разглядывал на мокром песке следы дикарей - людоедов и отливал из олова буковки, печатал книги, и все звали его Иваном Федоровым Первопечатником, но на самом деле он был еще и князем Серебряным, который разыскивал свою зазнобу. Зазноба эта, найденная, глядела на него благодарными любящими зелеными глазами, а он уже катил себе пешедралом в Питер учиться, и ямщик, подсаживая его на тройку, говорил ему стихами: "Ноги босы, грязно тело, и едва прикрыта грудь… Не стыдися! Что за дело? Это многих славный путь". Он, сыщик Шерлок Холмс, с трубкой в зубах, разгадывал по окровавленному клочку записки таинственное убийство в замке и, как старый Тарас Бульба, почему‑то похожий на белозубого Прохора, горел на костре и, умирая, сгорая живьем, зычным голосом указывал казакам, как уйти от погони ляхов…
Все эти волшебные превращения и славные подвиги не мешали Шурке зорко глядеть по сторонам, прислушиваться, то есть быть еще и Антоном Кречетом, атаманом разбойничьей шайки, вычитанным из рваной, без начала и конца книжки, которую дала ему как‑то в добрую минуту бабка Ольга. Он даже находил сейчас время подумать, что хорошо бы упросить как‑нибудь бабку, чтобы она позволила ему пошарить немножко у нее в чулане. Наверное, там осталось пропасть интересных книг Миши Императора.
Три тревожных свистка послышались из кустов. В заводине с шелестом взлетели утки. Кузьма Крючков - Робинзон Крузо - Иван Первопечатник - Антон Кречет и прочая и прочая, не чувствуя ног, выскочил из воды и бросился на помощь Стеньке Разину.
- Ур - ра - а–а!..
Атаманы разбили несметные полчища врагов, долго преследовали немцев и австрияков, сшибая им башки.
Вражеские головы, в отличие от голов обыкновенных людей, росли на ивовых прутьях и были несколько похожи на листья. Это не мешало врагам умолять о пощаде и захлебываться в предсмертных криках и стонах. Разбойничьи сердца, как изстно, не знают жалости. Стенька Разин и Антон Кречет шали по колена в крови и раздавали добро бедным. Насытившись местью и щедростью, утомившись, атаманы сошлись за кустами ивняка и без особого труда вновь стали Шуркой и Яшкой.