Глава VIII
ПЕЩЕРА РАЗБОЙНИКОВ
Весной Никита Аладьин поправлял в своей избе печь. Ему понадобились песок и дресва, он вырыл порядочную яму в кустах, на Волге. Ребята, бегая купаться и удить рыбу, обнаружили песчаную яму, она им понравилась. Притащив заступ, они углубили яму, насколько хватило сил и терпения, подрыли из нее лазейку под кусты, и вышла замечательная нора. С некоторыми усилиями в ней можно было поместиться вдвоем, скорчившись и поджав ноги. А так как в эти именно дни Шурка дочитывал книжку бабки Ольги, то нет ничего удивительного в том, что нора немедленно превратилась в "пещеру разбойников", в которой друзья прятались от дождя, ветра, чужого глаза и иных мальчишеских невзгод.
Атаманы хранили здесь, в потайном месте, свои бесценные сокровища: деревянные кинжалы и пистолеты, ключи, гайки, жестяные банки, мочало, куски ржавой проволоки, бересту, гвозди. Вся эта великолепная дрянь старательно была закопана в сухом песке. Недавно клад обогатился и более существенным добром - сырой картошкой и спичками. Неподалеку в кустах были спрятаны обломки досок и парочка еловых бревен, выуженных в реке. Атаманы собирались строить плот и разбойничать на Волге.
Спустившись в яму, Шурка и Яшка первым долгом сунулись к сокровищам. Все было цело, только спички отсырели. К счастью, Яшка догадался захватить из дому четыре спички и коробку с чиркалкой. Вскоре у входа в пещеру запылала теплина.
- Ну, рассказывай скорее про крестики. Что ты придумал? Всамделишные, да? Вот ловко! А как мы их раздобудем? - засыпал Шурку вопросами Петух, кидая сухие веточки в огонь и пожирая друга восторженно - жадными глазами. - У меня лопается терпение, сердце лопается, понимаешь? Честное слово. Саня, я сейчас подохну, как собака, если ты будешь молчать… Ну?
Шурка, развалясь на песке, грел у огня босые красные ноги и таинственно улыбался.
- Санька, не дразни, - плохо будет! - взревел Петух, угрожающе засучивая рукава рубахи. - Я… я побью тебя и… и не буду играть!
- Играть? Опять ты, Яшка, за старое! Кто тебе сказал, что мы будем играть? - торжественно начал Шурка, нисколечко не обидясь на угрозы друга, напротив, радуясь его нетерпению и еще больше тому, что он сам, слава тебе, имеет теперь полное право развязать язык и поболтать обо всем всласть. - Эх, Петух - петушище, скоро же ты забыл наш уговор!.. Нет, брат, про игры позабудь. У мужика одна забава: ломи работу до седьмого поту. Я долблю тебе об этом целый день, а ты все не понимаешь.
- Ладно. Я к слову… про игру, - поправился Яшка, заодно возвращая рукава рубахи в мирное положение. - А ты не форси. Придумал, так выкладывай, не волынь.
- Я не форшу и не волыню. Ты слушай… Вот мы решили строить плот и разбойничать по Волге. Но это же опять игра, понарошку. Кого мы взаправду ограбим? Пароход? Да матросы отлупцуют нас баграми, только сунься… Одно баловство, как… как вот эта дурацкая яма, - проворчал Шурка, безжалостно разрушая деревянным кинжалом стены пещеры.
Сухой, стеклянно - желтый песок шурша осыпался, стекал ручейками вниз, хороня навеки под пухлым могильным бугром самое дорогое, заветное, с чем мальчишки носились целое лето. Сейчас Шурка удивлялся, как могли они заниматься пустяками, когда есть на свете делишки поважнее.
- Разбойники, Яша, нонче перевелись, вот беда, - сказал он. - Они в старинное время жили, когда нас с тобой еще не было. А теперь про них только в книжках пишут, ровно в поминальниках: упокой, господи, грешных рабов твоих - Степана Разина и Антона Кречета… Хорошие были разбойнички, вечная им память, аминь.
Яшка хмуро заметил:
- В поминальниках и за здравие записывают. Мамаха записала отца.
- Так ведь дядя Родя - солдат. И жив - здоровешенек. Это - другое дело. И моя мамка намедни записала батю в поминальник. Может, говорит, скорей весточку подаст. Поп в церкви помянет - ему и икнется, тяте, вспомнит нас и напишет письмецо.
Шурка помолчал, глядя на огонь.
Тревожно колебалось, замирая, радужное пламя. Синими слабыми пальцами хватался огонь за угли и бессильно падал, зарываясь в седой пепел.
Шурка ногой поправил головешки, сдвинул их кучей, и костер снова затрещал, разгораясь. Зажглись и Шуркины глаза, он с воодушевлением продолжал:
- Солдат - это да - а! Он, брат, не понарошку, а взаправду кажинный день германцам сшибает башки… Э - эх, Яшка, до чего же хорошо быть солдатом! Разбойнику, самому знаменитому, не достать до солдата, как до неба. Да и какой нонче, к лешему, разбой, ежели глухой Антип, помнишь, за каравашек грозился нищего поволочь на суд, в волость. А ведь кривой старик отломал всего кусочек, по чести. И каравашек‑то был пополам с мякиной, для поросенка. В сенях лежал, на ларе, я видел. Тронь - кa, попробуй, пароход - тебя без сыщиков найдут и закуют в кандалы. И прощай, записывай в поминальник за упокой… Чужое брать - грех, это тоже нельзя забывать, мы - школьники.
- Что ты стрекочешь, ровно Марья Бубенец! Я сам все это знаю без тебя, - зарычал Петух, начиная опять сердиться. - Ты про георгиевские крестики говори.
- А я про что? - удивился Шурка. Ему казалось, он все время толкует об этом, главном, и как оно не доходит до Яшкиного чердака - прямо‑таки непонятно. - Я про крестики и говорю. Из жести вырезать - раз плюнуть. У нас дома есть большие ножницы, которыми шерсть с овец стригут. Батя из Питера привез давно. Ножницы есть, а овец нету… Так эти ножницы режут жесть, будто бумагу, я пробовал. Да толк какой? Жестяной крестик! Опять все понарошку… вроде этого вот кинжала.
Шурка вытащил из песка свой любимый сосновый тесак с чудесной рукояткой, украшенной резьбой. Повертел в руках драгоценное оружие, верой и правдой служившее ему в бесчисленных сражениях. Презрительно надул губы и подставил коленку.
Яшка ахнул, содрогаясь от жалости.
- Что ты делаешь, Кишка?! Он сунулся, чтобы помешать. И не успел.
Раздался треск, обломки кинжала полетели в костер. Следом отправился страшенный пистолет с тремя березовыми стволами.
Огонь крепко и весело схватил добычу ловкими оранжевыми пальцами, дерево потемнело, задымилось и вспыхнуло. Красная ручища высунулась из костра и потянулась к ребятам за новой порцией дров.
Глядя на эту протянутую огненно - смуглую сильную руку, чувствуя ее тепло. Шурка, смеясь, тормошил приятеля и вопил:
- Яшенька - a! Бросай и ты свои деревяшки. Не жалей! У нас будет всамделишное оружье… Да бросай скорее! Или ты мне не веришь?
Он наклонился, зашептал на ухо:
- Слушай! Мы убежим с тобой… на войну. Чур, никому не говорить! По - настоящему убежим, понимаешь? На войну!
- К - ку… ку - да - а? - кукарекнул, переспросил Петух, боясь, что он ослышался. - Повтори мне в другое ухо… громче! За это ухо меня мамка утром драла, оно что‑то плохо слышит. Саня, миленький, шепни еще разик!
- На войну! На фронт, чудачина! На позицию! - горячо зашептал Шурка в правое и в левое ухо Яшки, чтобы тот хорошенько расслышал. - Я все здорово обдумал… Слушай! Мы убежим на станцию, сядем потихоньку в вагон, в котором едут солдаты, под лавку спрячемся, никто не заметит, и укатим по чугунке на позицию. Ловко, правда? Это тебе не игра в разбойники, верно?.. Мы - большие, нас возьмут в солдаты. Дадут сапоги с длинными - предлинными голенищами и по ружью со штыком… Что - о? Не дадут? Молчи! Я тебе говорю - дадут. И саблю дадут, и револьвер, и фуражку с кокардой… Мы будем лупить германцев и заработаем по серебряному крестику, не хуже дяденьки Матвея Сибиряка. По два заработаем, ей - богу! Парни мы аховые, в разведчики попросимся, самого Кузьму Крючкова заткнем за пояс… Разобьем немчуру, вернемся домой - все ребята подохнут от зависти… А ты и не догадался, что я придумал? Не догадался, да?
По мере того как Шурка шепотом рассказывал свой воистину неслыханный план, лицо Яшки Петуха окрашивалось в разные цвета. Вначале ему мазнули по щекам белилами, и так щедро, что пропали веснушки. Потом подпустили в белила капельку красной краски, щеки порозовели, но ненадолго. По лицу со всего маху провели кистью, обмакнутой в жирную ваксу. Яшка отчаянно почернел. Тут невидимый маляр смилостивился и принялся закрашивать мазню густой огненной краской. Сквозь нее некоторое время проступали на скулах темно - сизые пятна, но щеки разгорались, разгорались, и скоро все лицо Яшки запылало, как головня.
- Нет, я догадался, - сказал Петух, швыряя в огонь кривую можжевеловую саблю, копье и еловое полено, стрелявшее шрапнелью. - Я сам об этом думал. Первей тебя… Как увидел Матвея Сибиряка, так и… Но я молчал. Боялся, что ты… струсишь.
Шурка недоверчиво уставился на друга.
- Нет, правда? И ты об этом думал? Врешь! Врешь!
Что‑то похожее на догадку, не очень лестную для Петуха, мелькнуло у него.
Но Яшка, крестясь и божась, уверял, что говорит сущую правду.
Он пустился в такие подробности, что выходило: и Матвей Сибиряк тут ни при чем, - Яшка с тех пор, как родился, только и думает о том, как бы попасть в солдаты.
- Ну ладно, ладно, - согласился, усмехаясь, Шурка, чтобы не нарушать мира. - Раз оба про одно думали, значит, дело вернеющее… У - ух, заживем! Праздничек - почище Тифинской… Давай печь картошку?
Солдаты на радостях опустошили все свои запасы, живо покидали в костер картошку, засыпали ее горячей золой и углями, сверху наворотили сухие коряги ивняка, обломки досок, насыпали ворох листьев. Они не прочь были отправить в огонь и бревна, припасенные для разбойничьего плота, да тащить их в пещеру оказалось не под силу. Но и без бревен теплина вышла важнецкая.
Густой кислый дым повалил из ямы, как из трубы парохода. Заслезились глаза, защипало, запершило в горле. Сквозь дымный столб пробилось сильное пламя, схватило в охапку коряги и доски. Огонь великаном поднялся к небу, в позолоченной кольчуге и шлеме с красными перьями, замахал медной жаркой палицей, так что Шурка и Яшка, спасаясь, выскочили из ямы.
Скоро великан угомонился. Солдаты вернулись на брошенную позицию, легли животами на теплый, скрипящий песок, подальше от огня, и, болтая ногами, стали обсуждать, когда им бежать на войну.
Яшка, не подумав, предложил отправиться на станцию сейчас же. Но Шурка убедительно возразил: надо сперва сухарей на дорогу насушить побольше, батя, уезжая на войну, захватил сухарей полный холстяной мешок с лямками. Пожалуй, следует обзавестись и котомками за спину, чтобы руки всегда были свободными, наготове - и ружье держать и нос вытирать, с мокрым носом воевать негоже солдату. А главное - прежде надо по дому управиться, помочь мамке.
- Вот отмолочусь, подниму зябь - и айда, - деловито сказал Шурка.
Был и еще один очень важный нерешенный вопрос, но Шурка не знал, как к нему подступиться.
В церкви зазвонили к всенощной. Редкие гулкие удары колокола отозвались в Шуркиной душе беспокойством.
Ой, парень, не опоздать бы тебе домой! Баловством занимаешься, а по хозяйству стоят дела. Вечера теперь короткие, не успеешь оглянуться, как наступит ночь. Когда же ты воды натаскаешь ушат, картошки нароешь в поле, дров припасешь? А ведь надо еще подсобить мамке ригу топить… Не хватит ли прохлаждаться, парень?
- До - мой… до - мой! - выговаривал сердито и гнал колокол. Прав, оказывается, этот питерщик Прохор. Все церковные колокола, если прислушаться хорошенько, разговаривают, но каждый по - своему. Большой колокол сельской церкви определенно умел болтать одно неприятное. Шурка, беспокоясь, завозился около костра.
Но тут поспела печеная картошка. И колокол, к счастью, перестал бубнить. Совесть невольно замолчала.
Картошку добыли из костра палками. Сразу же выяснилось, что с огнем перестарались, многие картошины обуглились. Но это не помешало пиршеству. Забыв о соли, обжигаясь, дуя на пальцы, солдаты разламывали картошины пополам, выедали горячие, рассыпчато - белые сладкие серединки, а потом принимались за обгорелые, твердые, пропахшие дымом корочки, хрустя и пачкаясь углями, золой и облизываясь. Корочки оказались самыми вкусными. Скоро у солдат выросли черные усы и бороды.
Тем временем на Волге совершились важные перемены. От бугристого песчаного берега, от кустов ивняка и камней на воду легла сизая тень, словно река, обмелев, отступила, а берег вырос, увеличился. Свинцовым, холодным блеском струился фарватер, а дальше, у того берега, где недавно гляделись в тихую светлую гладь разнаряженные рябины, березы и осины, все горело пожаром - вода, окошко Капарулиной будки, деревья, сигнальный шест с фонарем и железными круглыми знаками, старый красный бакен, валявшийся который год на камнях у крыльца. Не горела одна лодка - завозня. Отчалив от мостков, она, как грозный броненосец, встречала огонь грудью, рвалась навстречу врагу. Длинные весла поднимались, точно стволы морских орудий.
- Лешка - рыбак катается. - завистливо сказал Шурка.
- Нет, это сам Капаруля… должно, поехал бакены зажигать, - ответил Яшка.
И, глядя на пожар, на Капарулину завозню, Петух заорал - запел во всю глотку:
Наверх вы, товарищи, все по местам!
Последний парад наступает…
Встрепенувшись, Шурка рявкнул еще громче:
Врагу не сдается наш гордый "Варяг",
Пощады никто не желает!
По одному внезапному безудержному желанию, которое было сильнее чуда, бравые солдаты вмиг оборотились в бесстрашных героев - моряков и уже сражались на гордом красавце "Варяге" против сонмища коварных желтолицых чертей. Никто из моряков не желал пощады в этом неравном бою. Пушки гремели, огонь, дым и кровь окрасили море и небо. Крейсер с пробитой броней горел, как Капарулина будка, тонул в кипящем от взрывов море, и два матроса, оставшиеся в живых, в белых рубашках с напусками и синими воротниками, прощались друг с другом перед смертью. Они захлебнулись в соленой горящей воде, и ни крест, ни камень не могли указать, где они погибли во славу родины и русского флага. Только морские волны, ударяясь о берег, рассказывают с тех пор о двух матросах и прославляют их геройскую гибель…
Спев песню, ребята долго молчали. Потом принялись доедать картошку.
Когда остались последние три картофелины, Шурка великодушно взял себе маленькую, печеную, как яичко, а две большие обгорелые, самые лучшие, пододвинул поближе к другу.
- Так нельзя, надо поровну, - запротестовал нерешительно ух, протягивая и отдергивая руку.
- Я сыт по горлышко, - заверил Шурка, отдуваясь и морщась. - Назад лезет, вот как сыт… Ешь на здоровье! И, глядя, как Яшка, набив рот, дымит ароматным паром и посапывает от удовольствия, он с воодушевлением заметил:
- Хорошо бы, Яша, убежать на войну… втроем. Поваднее, правда?
Петух доел картошку, утерся рукавом.
- Ты еще всю школу с собой позови, - насмешливо фыркнул он. - Григорий Евгеньич узнает и пропишет тебе в углу столбом войну, а дома - выпорют… Нет, Саня, вдвоем придумали, вдвоем все и обстряпаем. Это вернее, уж ты мне поверь, знаю.
Шурка печально вздохнул, уставясь на огонь. Лишняя картошина не помогла. Петух и сытый не стал добрее, покладистее.
Приходилось утешаться, что времени впереди много, он успеет как‑нибудь уговорить, уломать Яшку. Но опыт подсказывал, что этого может и не случиться.
Солдаты задумались - каждый о своем.
Костер в яме догорал, стреляя малиновыми углями. Посинела и обозначилась глубже песчаная нора под кустами. С реки неуловимо надвигалась свежесть. Все стало слышнее - и глухой кашель Оси Бешеного, должно быть собиравшегося домой и гремевшего ведром, и кряканье селезня в заводине, и скрип уключин у того берега, и слабый стук колес на далеком железнодорожном мосту. Кислее запахли тусклые головешки и темные, свернутые трубочками листья ивняка, не успевшие сгореть. А сверху начало опускаться в яму зеленоватое небо, и там, на белом, как кипень, облаке, кто‑то тоже принялся разводить костер. Кружевной край облака порозовел, задымился, червонный огонь перебросился выше, и все облако медленно загорелось тихим, ровным вечерним пламенем.
Совсем близко, кустами прошел Ося Бешеный, не заметив ребят в яме. Остановился у заводины и негромко, завистливо сказал:
- Хороша уха - из петуха… Э - эх, ружья на вас нет, мытари!
Он хлопнул ладонями, точно выстрелил. Над водой затрещали, засвистели крыльями утки. Ося Бешеный крякнул, как селезень, и пошел дальше.
Шурка и Яшка с удивлением поглядели ему вслед. С тех пор как Катькин отец спятил с ума, он никогда еще не говорил так понятно и дельно.
- Видать, стал выздоравливать. Надо обрадовать Растрепу, - пробормотал Яшка.
Давно пора было и им отправляться восвояси. Мужичьи заботы настойчиво толкали в бок, но вставать не хотелось.
Шурка смотрел, как горит костром над головой закат, разбрасывая по зеленому, нависшему над ямой небу красные искры звезд. Одна такая искорка то ли упала, то ли отразилась в темной реке и проглянула сквозь кусты малиновым угольком. "Все‑таки втроем на войне сподручнее", - упрямо думал Шурка.
Глава IX
ХОЗЯИНА МУЧАЕТ СОВЕСТЬ
Он прутом приподнял щеколду, торопливо толкнул калитку во двор. Корова пыхнула ему навстречу из загородки теплым сонным дыханием. Зашевелилась телушка на свежей подстилке в своем углу. С нашеста слетел петух, должно быть спутав вечер с утром, бросился под ноги. Склонив набок рваный гребень, петух просительно глядел на хозяина то одним, то другим круглым янтарным глазом.
- Поди ты от меня… обжора, - шепотом сказал Шурка.
В слабом сумеречном свете он заметил на рундуке охапку припасенных на завтра дров и знакомую круглую старую корзину с картофелем. В два прыжка он очутился около корзинки, крупная бело - розовая картошка была очищена и помыта. В смутном волнении Шурка сунулся в сени, ощупью добрался до ушата. Он молил бога, чтобы ушат оказался пустым. Но грешная рука его окунулась в воду. Он вытер руку подолом рубашки и запнулся босой ногой о ведра. Они не зазвенели, не сдвинулись с места, тяжелые, холодные.
"Вот как! И ушат полон, и оба ведра…". Совесть грызла хозяину сердце.
Он побрел в избу, и кринка с парным молоком, стоявшая на столе, рядом с куском хлеба и чайной чашкой, доконала его окончательно. Шурка не дотронулся до молока и хлеба, согнал со стола тараканов и опустился на лавку - в картузе, с башмаками, подвешенными к школьной сумке.
В избе было темно и тихо. Синели окошки грустным вечерним светом. На полу белели полосатые чистые дерюжки. Даже в кухне, у порога, лежала рогожа. А он и не заметил, разиня, ног не вытер.
Хорошо пахло дресвой, хлебом, парным молоком. Со стены укоряюще выговаривали ходики:
- Ты так?.. Ты та - ак?.. Ты та - а–ак?1
С горящими щеками, раскаиваясь, Шурка заглянул в спальню.
- Ванятка? - негромко позвал он. - Мамка в риге, да?.. Ты спишь, Ванятка?
Ему никто не ответил.
Тогда Шурку охватила бурная деятельность. Сумка и башмаки полетели на лавку. Праздничные штаны, картуз и рубашка отправились комом на свое место, в нижний ящик материнской "горки". С полатей свалилась на пол будничная одежда и не успела опомниться от падения, как очутилась на хозяине.
С гвоздя на кухне сорвалась старая отцова шапка. Стриженая голова утонула в ней по глаза. Ватный латаный пиджак батьки повис ниже колен. Чтобы пиджак не болтался и не мешал, его опоясал натуго дырявый кушак.