- А, пришёл, герой, - сказал директор. - Подойди поближе. Так. Сейчас заполним путёвку.
Вот это была неожиданность: выходит, "Богиня Саваофа" ничего ему не сказала.
Он вытащил путёвку и спросил:
- Фамилия?
- Щеглов, - ответил я.
- Напишем - Щеглов, - сказал директор. - Имя?
- Севка, - ответил я.
- Напишем - Всеволод, - сказал директор. - Севка - звучит не солидно. И поедет Всеволод Щеглов в Артек.
Он был уже старый, наш директор, и, вероятно, ему было трудно с нами. По-моему, он не знал, что нам нужно говорить. Не умел так ловко и гладко говорить, как другие учителя.
- Ты там, в Артеке, сразу включайся в пионерскую работу, - сказал он. - Стихи умеешь читать?
- Нет.
- Плохо. Надо научиться. Выучи, например, стихи о советском паспорте В. Маяковского.
Мы помолчали.
- На, держи, счастливый Щеглов. - Он это сказал как-то печально, словно завидовал мне, и протянул путёвку.
- Спасибо, - ответил я. Помялся, постоял, мне почему-то стало его жалко, и я спросил, чтобы поддержать разговор: - А что это такое, когда говорят: "Он оторвался от народа"?
Директор вскинул глаза. Вдруг они у него блеснули, точно он разозлился. Он у нас целый год, этот директор, раз сто приходил к нам в класс, но я ни разу не видел, чтобы у него блестели глаза.
- Когда так говорят про кого-нибудь, - сказал он, - это плохо, очень плохо, и сразу даже не объяснишь, в чём тут дело. Ну, в общем, так можно сказать про человека, который никак не может запомнить фамилии людей, которые работают и живут вместе с ним. Ясно?
- Ясно, - ответил я.
И тут вошла "Богиня Саваофа". Она сразу увидела, что я держу в руке путёвку в Артек.
- Вручили? - спросила она.
- Вручили, - ответил директор. - Иди, Щеглов.
Я повернулся и медленно пошёл. Чувствовал, что они провожают меня взглядами. Вот сейчас "Богиня Саваофа" ему всё скажет, и тогда наступит её торжество, и у меня отнимут путёвку.
Дошёл до двери, секунду помедлил: ну, окликайте меня, теперь уже самое время меня остановить. Но они молчали.
Не успел я отойти и двух шагов от канцелярии, как "Богиня Саваофа" догнала меня. Я нарочно поднял забинтованный палец: пусть видит, что я пострадал.
- Помни, Щеглов, - сказала она, - за тебя поручился сам Шерстнёв. Смотри не подведи его.
Всё было ясно - почему мне рекомендацию хорошую дали и почему "Богиня Саваофа" не пожаловалась директору школы на вчерашнюю историю. Просто "некоторые" в лице Шерстнёва заступились за меня.
- Не беспокойтесь, - ответил я, - Шерстнёва я не подведу.
Я подумал, что наш директор всё же меньше оторван от народа, чем "Богиня Саваофа", хотя она любого ученика в школе знает не только по фамилии, имени и отчеству, но и по голосу.
- Отдыхай, Щеглов, хорошо, - сказала она.
- Спасибо. - Разговор у нас был очень вежливый, точно не она вчера крикнула мне "безотцовщина" и не я разбил оконное стекло.
- Ах, когда же у тебя в голове всё уложится по полочкам! - сказала "Богиня Саваофа".
Я почему-то вспомнил библиотеку и ряды аккуратных полок, уставленных книгами. А потом я представил, что у меня в голове точно такие же аккуратные полки, но вместо книг на них лежат бумажки со словами: "Это опасно", "Это не положено", "Это нужно". Мне захотелось затрясти головой, чтобы эти полки на самом деле не выстроились в моей голове. А здорово было бы, если бы "Богиня Саваофа" сейчас затрясла головой и её "полки" рассыпались бы навсегда. У неё-то они крепко сидят. А ещё лучше было бы, если на людей, у кого в голове всё разложено по полкам, налетела трясучка, как ураган, и все полочки у них бы рассыпались.
- Не знаю, - сказал я и слегка тряхнул на всякий случай головой. Ради предосторожности.
Она тяжело вздохнула, и я тяжело вздохнул.
Пора было расходиться, раз она не напоминала о вчерашнем. Но она как-то странно вела себя, какую-то бумажку комкала в руке, волновалась, что ли.
- Ты меня прости за вчерашнее, - сказала она.
Я прямо чуть не упал от её слов.
Вот до чего дожил - сама "Богиня Саваофа" просит у меня извинения. Неизвестно, что было отвечать, на всякий случай спрятал ладонь с обвязанным пальцем за спину. А то этот палец у неё торчал перед глазами.
- Ерунда, - сказал я.
Она улыбнулась, честное слово, она улыбнулась мне и вроде даже махнула рукой. Ну совсем как будто мы добрые друзья. Вот и пойми тут людей! Я ей тоже улыбнулся и пошёл по школьному коридору.
Я шёл школьным коридором и помахивал путёвкой в Артек. По всей школе над головами ребят летела новость, что я, Севка Щеглов, получил наконец долгожданную путёвку.
Оказывается, и хорошая новость распространяется быстро, значительно быстрее, чем плохая. Я думаю, что она распространяется со скоростью света - триста тысяч километров в секунду.
5
В город к поезду меня провожала мать. Я не хотел, чтобы она меня провожала: в конце концов, я не маленький. Представляете, была бы картина: приходим мы на вокзал к поезду, все ребята одни, только я при матери.
Но этого не случилось: родителей на вокзале было ровно в пять раз больше, чем детей.
- У тебя какие-то странные глаза, - сказала мать. - Горят, как фонари. Ты увидел ребят и не слушаешь меня.
- Обыкновенные глаза, - ответил я. И несколько раз мигнул, чтобы они потухли.
Дело в том, что я думал совсем не о ребятах, а об отце. Думал про то, как приеду в Москву и встречусь с ним. Я испугался и начал смотреть по сторонам, чтобы мать не перехватила мой взгляд. Она по глазам отгадает мои мысли. Это у неё есть, она так изучила меня, что иногда совершенно точно отгадывает мои мысли.
- Всеволод, - снова сказала мать, - сконцентрируй своё внимание.
- Сконцентрировал, - ответил я.
Но тут мы попали в водоворот толпы, и мать сама расконцентрировалась.
Все ребята говорили одновременно, орали вовсю, и ничего нельзя было понять. А родители были ничуть не лучше своих детей: каждый старался перекричать другого, чтобы сказать последнее слово сыну или дочери.
Я просто очумел, и когда дали команду прощаться, то поцеловал чужую женщину. Она в последний момент бросилась между мной и матерью. Потом мать всё же прорвалась ко мне и крикнула в ухо:
- Прошу тебя, не делай глупостей!
Не знаю, что она подразумевала под этим, но я твёрдо ответил:
- Не волнуйся!
Наконец эта страшная толчея окончилась: нас усадили в поезд, а родителей оставили на перроне. Все ребята, как вошли в вагон, сразу бросились к открытым окнам, и я тоже устроился у окна. Рядом со мной стоял какой-то странный парень. Волосы белые, и глаза совсем светлые, а кожа тёмная, точно он долго-долго загорал. Прямо шоколадная кожа.
- Можно подумать, что мы едем в голодную Южную Африку, а не в Артек, - сказал этот "шоколадный". Он кивнул на самых настойчивых родителей, которые прыгали под окнами вагона и совали своим детям разные бутылки, пирожки и кульки.
У одного мужчины свёрток с едой выскочил из рук, и по перрону рассыпались пирожное, пять конфет "Ну-ка, отними!" и два больших жёлтых апельсина. А люди не видели и топтали пирожное и конфеты ногами. А какая-то женщина ударила по апельсину, как по футбольному мячу.
- Вот здорово! - сказал я и засмеялся.
"Шоколадный" посмотрел на меня и ответил:
- Ничего хорошего в этом нет. Они бросаются едой, а одна пятая человечества голодает.
Глупо получилось, что я засмеялся, когда женщина футбольнула апельсин. Парень может подумать, что я из разряда бездельников и вообще думаю, что еду покупают в магазине, а туда она попадает прямо с луны. Хотя уж кто-кто, а я-то знаю, как выращивают хлеб.
- Прошлым летом мы были на уборочной, и я сам управлял комбайном, - сказал я.
"Шоколадный" посмотрел на меня. Ясно было - не поверил. А ведь это чистейшая правда. Это Шерстнёв придумал. Он пришёл в школу и говорит: "Давайте отправим ребят в поле, пусть полюбуются, как работают их родители". Нас привезли в поле поздним вечером. Было темно, и неизвестно, что делать в этой темноте, но, оказывается, комбайнеры преспокойно убирали пшеницу. Да, да, я сам всю ночь простоял на мостике комбайна. И вот именно тогда Шерстнёв мне доверил штурвальное колесо. А сам вдруг повернул фару, которая была укреплена рядом со штурвалом, в небо. Я его спросил, зачем он это делает. А он ответил: "Чтобы в космосе видели наш огонёк". Неплохо придумал. А этот не верит.
- Мы работали всю ночь, - сказал я. - Нельзя было терять время. А утром Шерстнёв, наш директор совхоза, собрал ребят и взрослых и говорит: "Не знаю, как вы, а я себя чувствую человеком".
"Шоколадный" внимательно посмотрел на меня.
- Да, - сказал я. - Хлеб вырастить - большой труд. Это не я только так думаю, это Шерстнёв часто говорит.
"Шоколадный" снова посмотрел на меня.
- А знаешь, что одна пятая человечества, - сказал он, - это шестьсот миллионов человек. Шестьсот миллионов! И все они голодают.
Я так растерялся от его слов и от количества голодающих людей, что просто потерял дар речи. Никогда бы не подумал, что столько людей на земле голодает.
- А что же делать, чтобы одна пятая не голодала? - спросил я.
- Не знаю, - ответил он. - Только мне это мешает жить.
- Несправедливо, - сказал я.
Я поискал глазами мать. Она стояла в сторонке совсем одна и смотрела на меня. Я-то отлично знал, как она не любила провожать и не любила вокзал этого города, потому что восемь лет назад отсюда в Москву уехал мой отец.
Помахал ей рукой, но она не ответила. Смотрела в мою сторону, а меня не видела. Бывает так иногда у людей: смотрят прямо на тебя, а ты чувствуешь, что они тебя не видят, что у них перед глазами кто-то другой. Может быть, она сейчас думала об отце и о том, что она зря отправила его из дома? Недаром про мать говорили, что "у неё одна любовь на всю жизнь".
Я мог её окликнуть, но в такие минуты, по-моему, нельзя орать или говорить: "Ты смотришь мимо меня".
Ждал, и всё. Она спохватилась в последний момент. Поезд тронулся, и мы помахали друг другу руками. Она долго-долго махала мне рукой, точно провожала меня в дальнее и трудное путешествие.
6
Когда перрон с шумной толпой и моя одиноко стоявшая мать пропали вдали, я оглянулся. Но этот "шоколадный" уже куда-то исчез.
Жалко было, что он исчез. Я не особенно люблю одиночество. Вернее, я его совсем не люблю. Прошёлся по вагону: ребята уже разбились на группы и разговаривали. Девчонки с девчонками, мальчишки с мальчишками. Девчонки рассказывали друг другу про своих учителей, а мальчишки - про космонавтов и про футбол. И тут он сам появился передо мной.
- Почему ты ушёл? - спросил я.
- А, слёзы-грёзы, - сказал он. - Тебя ведь мать провожала. Я видел.
- А тебя кто провожал?
- Никто. Мама уехала в экспедицию. Она монтирует в горах автоматические метеостанции, а отец взрывается.
- Как это - взрывается? - не понял я.
- Он проводит опыты с газом гелием и часто взрывается. То руки обожжёт, то лицо. Это его любимый газ. Он поэтому и меня назвал Гелием. Он очень лёгкий, этот газ, и создаёт температуру до двухсот шестидесяти градусов.
- Подумаешь, - сказал я. - Сталь плавят при семистах градусах.
- А гелий создаёт температуру двести шестьдесят градусов ниже нуля, то есть мороза.
Он мне очень нравился. Всё у него было необычное, даже имя: Гелий. И загар необычный, не то что у других: нос облупился, а лоб белый. Или в глубине морщинок светлые полоски, как у меня, потому что я не могу отвыкнуть от привычки морщить лоб. А у него загар ровный и гладкий: руки, лицо и даже уши - всё одного цвета.
- А у меня обыкновенное имя, - сказал я. - Просто Севка.
В это время в наш вагон вошла девушка с пионерским галстуком. Я сразу догадался, что это пионервожатая, они все какие-то одинаковые: у них одинаковые причёски и очень строгие лица. Точно им всем запретили улыбаться.
- Ребята, минуту внимания, - громко сказала девушка.
Все тут же повылазили из своих купе и уставились на девушку. Она почему-то покраснела.
- Меня зовут Наташа. - Она покраснела ещё сильнее и поправилась: Наталья Сергеевна. Вам, ребята, строго запрещается драться и выходить на остановках из вагона.
Я вспомнил "Богиню Саваофу", и мне сразу стало скучно-скучно.
- Надеюсь, вы меня не подведёте? - спросила она.
- Нет, нет! - закричали все.
Кроме меня, конечно. Я на всякий случай решил промолчать. И Гелий промолчал.
- У вас есть чувство ответственности? - снова спросила она.
- Есть, есть! - закричали все.
А мы с Гелием промолчали. И вдруг она улыбнулась и сказала:
- А теперь можете прыгать, бегать, кричать и петь сколько угодно.
Это было неожиданно, но в следующий момент началось такое, что было не до рассуждений. Все стали прыгать по полкам, перебегать из купе в купе, и везде были ребята, и никто не ругался, что надо молчать, никто не требовал тишины. Здорово было, но только это быстро мне надоело. Сколько можно орать, если тебя не останавливают! И другим это тоже надоело. В вагоне наступила тишина.
Потом мы легли с Гелием спать на верхние полки. Спать нам не хотелось, и Гелий перебрался на мою полку.
- Почему ты молчал, когда Наташа с нами разговаривала? - спросил он.
- Есть у меня причина, - ответил я. - А ты?
- Из солидарности с тобой, - сказал он. - А Наташа мне понравилась. Ничего себе устроила шумок.
- Подумаешь, - сказал я. - Вагон прочный - всё выдержит.
- Это разве прочность? - сказал Гелий. - Скоро вагоны будут делать из железобетона. Вот это будет прочность. И самолёты будут делать из железобетона, крылья и фюзеляжи… А Наташа хорошая, ты зря к ней придираешься.
Утром я проснулся первым. Гелий ещё спал. Он хоть и "летучий газ", а вот сон из него долго не вылетал. И все остальные ребята спали. Известно, у них на душе легко и свободно, а у меня отец, как гвоздь, сидит в голове. Попробуй тут поспи.
Мне надоело валяться, и я потихоньку сполз с полки. В коридоре встретил Наташу. Она уже была на страже. По-моему, она вообще не ложилась спать. Я ночью вставал, так она тоже не спала. Увидела меня и говорит: "Щеглов, комната мальчиков в конце вагона".
Я стоял у окна и считал телеграфные столбы. У меня привычка такая всё считать: окна в домах, проезжающие машины, собак, пролетающие самолёты. Когда считаешь, очень хорошо думать.
Сначала я подумал о матери. Потом об отце. Решил отправить ему телеграмму, чтобы он меня встретил. Потом подумал, хорошо бы ему привезти подарок и сказать, что это от матери. А то неизвестно, с чего начинать разговор.
Мимо неслышно ходит Наташа. Теперь, когда я присмотрелся, то убедился, что она совсем не похожа на вожатую, то есть она не похожа на "Богиню Саваофу". Во-первых, она часто улыбается, во-вторых, она маленькая и худенькая, и лопатки у неё торчат, как у девчонки. Настоящая девчонка, не такая уж, правда, молодая, но замуж ей ещё рановато.
Наташа ходит мимо меня, а я считаю столбы и думаю, как бы её назвать. Когда я насчитал пятьдесят столбов, я вдруг придумал для неё очень хорошее прозвище. Назвал её "Детектив".
Как она косит глаза в мою сторону, прямо стрижёт глазами. Подозрительна до ужаса, ну конечно, настоящий "Детектив". Ей интересно, почему я стою один у окна. Может быть, я думаю выбить окно головой и выпрыгнуть из поезда на ходу. А может быть, решил дёрнуть за стоп-кран, хотя там написано, что за это привлекают к уголовной ответственности.
Но тут её подозрительность резко усилилась, потому что она увидела, что у меня шевелятся губы, и сказала:
- Почему ты один стоишь у окна?
- А разве это запрещается?
- Нет, - сказала она. - Но, может быть, ты себя плохо чувствуешь или скучаешь о родителях?
- Я люблю одиночество, - сказал я.
- Можно, я постою рядом с тобой? - спросила она.
- Стойте.
Мы помолчали.
- Когда ты смотришь в окно на степи и леса, на незнакомые города, на новые стройки, тебе не хочется соскочить с поезда и идти по этой степи или заявиться на стройку и сказать: "Ребята, я остаюсь с вами"? - спросила она.
- Хочется, - ответил я.
- Я так и думала, - сказала Наташа. - Почему ты молчал, когда все ребята кричали, что не подведут меня.
- А, старая песня, - ответил я. - Меня все вожатые не любят.
- Почему?
- А-а, - сказал я нехотя. Пусть не думает, что я очень хочу с ней поговорить. - Наша школьная, например. Я назвал её "Богиня Саваофа", потому что она, как бог Саваоф, одна в трёх лицах: пионервожатая - раз, учительница - два, главный редактор газеты - три. Она обиделась, стала ко мне придираться. Шуток не понимает.
- Смешно. "Богиня Саваофа". А меня ты как назвал?
Я не подумал и трахнул:
- "Детектив". Вы - подозрительная.
Неудобно получилось. Как это у меня выскочило? Она вдруг покраснела.
- Ну, вот видите, - сказал я. - Вы тоже обиделись. Не знаю, как отделаться от этой привычки. "Богиня Саваофа" сказала, что я бездушный человек. Как вы думаете, это правда?
- Нет, неправда, - сказала она. - Просто у тебя остросатирический ум, поэтому ты придумываешь обидные прозвища.
Но я видел, что ей всё же было неприятно, она стала какая-то другая. Зря её обидел, тем более что Гелий её хвалил, а он разбирается в людях.
- Вы не думайте, - сказал я. - Я буду бороться и отвыкну от этой привычки: никому не стану давать прозвищ. Я ведь ко всем хорошо отношусь, и даже к "Богине Саваофе", то есть к Нине Семёновне. - Потом я вдруг вспомнил, как она извинилась передо мной, не каждый может признать свою вину, даже если виноват, и добавил: - Вот сейчас я к ней просто замечательно отношусь.
В это время поезд остановился у перрона какого-то вокзала, и Наташа бросилась к выходу. Она всегда, как только остановка, сразу - к выходу.
Я подошёл к ней и сказал:
- Мне нужно отправить телеграмму одному человеку.
- Ну нет, - ответила Наташа.
- Мне очень нужно, - сказал я. - Честное пионерское!
Она внимательно посмотрела на меня.
- Хорошо, я пойду с тобой. - Она попросила проводника не выпускать из вагона ребят, и мы побежали на почту.
Бегала она быстро, как мальчишка. Я еле за ней поспевал. Наконец мы прибежали на почту.
- Давай пиши. - Наташа протянула мне бланк телеграммы. - У нас мало времени.
Она повернулась ко мне спиной, чтобы не видеть, о чём я пишу. А я не знал, что мне писать. Думал, думал, ничего не придумал, а тут ещё Наташа под боком, и народ кругом разговаривает, и все спешат.
- Ну, чего же ты? - возмутилась Наташа. - Ты когда-нибудь телеграммы писал?
- Нет, - ответил я. Теперь мне уже не хотелось посылать эту телеграмму, и я сказал: - Нет, не писал… - Хотя я уже писал телеграммы два раза в жизни. Поздравлял маму с днём рождения, она была в командировке, и Юрия Гагарина, когда он благополучно приземлился в заданном районе.
- Давай я напишу, - сказала она. - Диктуй адрес.
- Не буду я писать, - ответил я. - Передумал.