Дверная коробка подозрительно вибрирует. Все двери в нашем доме не очень прочные и абсолютно одинаковые. Именно потому их легко перепутать, и бывает, что ночью кто-нибудь, возясь в темноте с ключами, недоумевает, почему вдруг они перестали подходить к замку. Такое, между прочим, и днем частенько случается.
- Никто ничего с Гейром не сделал. Он здесь не живет, - пытается объяснить мама.
- Гейр! Ты мне должен бабла! - вопит тип за дверью, продолжая в нее лупить.
Чтобы выломать дверь, не нужно быть силачом. Да и заглушить удары музыкой из плеера не получится. Надо заставить его угомониться.
Я подхожу к двери и громко говорю:
- Гейр умер.
Стук продолжается.
- Чего? Гейр умер? Ну, знаешь, я так и думал, уж слишком давно его не видел. Обалдеть, короче, я так и думал, блин. Ну, прости, короче, что лезу. Ты сын его, что ли?
- Э-э, да.
- Прости, слушай. Я не буду больше. Блин, как с батей-то твоим… короче… жалко-то как, а?
Он продолжает что-то говорить и говорить, но все тише, и вскоре уже не разобрать слов. Понятия не имею, кто такой этот Гейр, и совершенно не собираюсь становиться его сыном.
- Хитро придумал, - говорит мама и спрашивает, не хочу ли я пончик.
Оказывается, мама была в магазине и купила лимонад, чипсы и дюжину пончиков, но забыла принести обед.
- Хочешь, теперь я пойду в магазин? - предлагаю я. - Куплю сосисок или котлет, что-нибудь простое. Может, с картошкой?
- Сама схожу, Барт, - решает мама, - отличная идея.
Она продолжает смотреть телек, там показывают повтор какого-то реалити-шоу. Я уже надеваю ботинки, но, завязывая шнурки, останавливаюсь.
- У тебя, наверное, нет денег? - спрашиваю я. Мама смотрит на меня. Вокруг рта у нее глазурь.
- Я скоро получу еще. Очень скоро. Тогда тебе достанутся карманные на неделю.
- Все в порядке. Сойдет и пончик.
Я снова снимаю ботинки и принимаюсь за домашку, уплетая пончик с розовой глазурью.
От одной только мысли, что окажусь на сцене один на один с залом, я мажу мимо нот, хотя в данный момент пребываю в одиночестве, запершись в туалете.
- Все в порядке? - обеспокоенно спрашивает мама, когда я выхожу.
- Что-то в горле застряло.
- Это противно.
- Скоро пройдет.
- Да, обычно проходит. Еще еды?
Остался еще пончик с белой глазурью. Мой живот отчаянно протестует, но мама протягивает мне пончик, а я не хочу, чтобы она спрашивала, все ли у меня в порядке.
- Спасибо. Выглядит аппетитно.
В этот момент в дверь звонят.
Я давно предлагал выкрасить нашу дверь в желтый цвет, чтобы люди перестали, наконец, ошибаться. Но мама боится, что нас за это выселят.
Очевидно, вернулся товарищ Гейра, успевший позабыть, что тот "умер". Мы с мамой делаем вид, будто не замечаем повторного звонка.
- Это Ада, - раздается из-за двери.
Пончик застревает у меня в глотке липким, приторным комком.
Вероятно, в жизни бывают потрясения и посерьезней. Но сейчас мне трудно представить себе какие. У меня стопроцентный шок, и я даже не пытаюсь прийти в себя.
- Барт? Ты здесь? - спрашивает Ада.
- Это знакомая? - шепчет мама.
- Нет, - говорю я.
- Но она называет тебя по имени.
- Да… то есть… Только…
- Барт, открой, пожалуйста, - громко говорит Ада.
- По-моему, тебе надо ее впустить, - замечает мама.
- Она наверняка скоро уйдет.
Я смотрю на дверь. За ней стоит Ада. Она уже вошла в подъезд и поднялась по лестнице. Под ногами у нее хрустело. Она посмотрела вниз и увидела шприцы и всякую гадость. Может, она даже наткнулась на некоторых соседей - к примеру, тех, что не могут, как люди, ходить по лестнице и их заносит на поворотах. Вроде того типа, с согнутыми коленями и крошечными зрачками, который стоял внизу, у почтовых ящиков.
В сущности, жить в социальном жилье не так ужасно, когда в школе об этом никто не знает. Но вот совершенно ненадежная Ада стоит под моей дверью. Что ей тут нужно?
- Кто это? - шепчет мама.
- Никто.
- Не может быть. Она знает твое имя.
- Одноклассница.
- Я слышу, вы там шепчетесь, - сообщает Ада. Мама встает и открывает дверь.
- Привет, я Линда, мама Барта, - представляется она, протягивая Аде руку. - Входи!
Я вижу, как Ада разглядывает маму, заслонившую собой дверной проем. Мама сторонится, и Ада осторожно входит.
Вероятно, давно надо было описать нашу квартиру, но это как-то не приходилось к слову. Помещение это трудно назвать, как любят говорить риелторы, великолепным. Его с трудом и квартирой-то назовешь. Мы с мамой живем в одной комнате. Я сплю на раскладном диване, а мама на обычном. На полу валяются стопки журналов, каких-то бумажек и куча всего, так что линолеума посреди комнаты почти не видно. У нас есть книжная полка, на которой стоит все что угодно, кроме книг, и почти не работающий холодильник. Одна стена светло-желтая, остальные - белые, на них следы от фотографий, которые тут когда-то висели. На окнах нет занавесок, но это не самая необходимая вещь из всего, на что нам неплохо бы потратиться. Мы с мамой составили длиннющий список, только он куда-то завалился.
Вот так мы и живем. И никто из моего класса к нам раньше не приходил. А теперь посреди комнаты стоит Ада, и от этого квартира кажется еще более крошечной и убогой. Мама убирает белье с дивана.
- Садитесь. Я схожу в магазин, - говорит она.
- Но у тебя же нет… - вспоминаю я… и резко затыкаюсь.
- Все в порядке, - отвечает она. - Налей сока, что ли, Барт.
Я киваю, хотя весь сок был выпит еще вчера. Пока мама рядом, мы с Адой молчим. Я пытаюсь улыбаться, но, кажется, у меня не очень получается.
- Твоя мама…
- Знаю, - перебиваю я.
Какое бы слово Ада ни собиралась произнести, я не хочу этого слышать. Толстенная, жирная, жиртрест, больна ожирением, с огромной задницей - все существующие на этот случай выражения обидны. А другие - вроде "слегка полная" или "с небольшим избыточным весом" - не годятся, потому что мама куда больше того, что ими обозначают.
- Она… приятная, - заканчивает Ада.
- Ну да. Правда… Как ты меня нашла?
- Мне дали адрес в школе.
- Не надо бы тебе приходить, - невольно слетает у меня с языка.
- Знаешь, мне ужасно неловко от того, что случилось. А все потому, что Лисе видела, как ты отдал мне конверт, и страшно захотела узнать, что в нем. Я хотела, чтобы вышло как лучше… Ты не представляешь - учитель пришел в совершенный восторг. Никогда его таким не видела… И хотя ты просил никому не ставить диск, мне показалось, ты хочешь, чтобы на самом деле я поступила ровно наоборот. Иначе зачем бы ты мне его дал?!
Почему Ада спрашивает о том, чего нельзя объяснить?
- Не знаю.
- В любом случае я хочу сказать… прости меня…
- Да ладно, все нормально. Точнее, нет. Но хорошо, что ты решила извиниться.
- Почему ты не хочешь, чтобы тебя послушали?
Я глубоко вздыхаю:
- Понимаешь, я не могу петь перед посторонними. Даже для тебя… Могу, только запершись в туалете. Вот мне и пришлось сделать запись, чтобы ты могла услышать.
- Потому что ты очень волнуешься? Ну, что-то вроде страха сцены, что ли?
- Да… или… не знаю… Все так сложно… Хочешь сока?
- Давай.
От растерянности я позабыл, что сока-то нет.
- Кстати, у нас очень вкусная вода.
- Вода тоже сойдет.
Чистых стаканов не имеется, и приходится вымыть один, чтобы налить в него воду из-под крана.
- Вот, - говорю я и протягиваю стакан Аде. - Прости за такой беспорядок.
- Ничего страшного, - отвечает она, отпивая. - А ты не будешь?
Мытье еще одного стакана чревато мыслью о том, какая редкость у нас чистая посуда, так что я отрицательно качаю головой. Не то чтобы мы вообще не моем тарелок - просто не каждый день.
- Очень вкусная вода…
Я судорожно ищу слова, чтобы сгладить ситуацию, - но, может, их вовсе не существует в природе?
- Ты здесь давно живешь?
От такого вопроса легче мне не становится. Будто Ада спрашивает, всегда ли так было или это случилось с нами внезапно.
- Надеемся скоро переехать.
Я не вру. Я же не сказал "скоро переедем", я сказал "надеемся". Я надеюсь. Каждый день… Когда просыпаюсь от шума по ночам, надеюсь особенно отчаянно. Когда у меня появляется кто-то вроде приятеля в школе, от надежды сводит живот. Но иногда мне кажется, что мама надеется еще сильней.
- Здорово будет. Переехать, я имею в виду, - говорит Ада. - Хотя и здесь неплохо. По крайней мере не так ужасно, как в подъезде.
- Спасибо.
Каким может быть комплимент в такой ситуации? Ваша квартира не так загажена, как подъезд, - чистая правда.
- Диск у меня с собой, - сообщает Ада и достает его из внутреннего кармана куртки.
Я кладу диск на стол, словно не хочу пачкать руками.
Ада в нашу квартиру не вписывается - она ей не соответствует. Я соответствую. А Ада нет. Надеюсь, она, наконец, допьет свою воду и уйдет. Но перед тем, как это случится, я спрашиваю:
- Ты не расскажешь в школе?
- О чем?
- О… об этом месте.
- Как ты живешь? Конечно, нет. Я даже не скажу, что была у тебя. Зачем?..
В самом деле - зачем? Это все равно что признаться в общении с обитателями трущоб. И все же мне хочется напомнить Аде, что ей не очень-то удается хранить чужие тайны…
- Что ты решил с выступлением? - спрашивает Ада, прервав мои мысли.
- Как ты думаешь, фонограмма прокатит?
- Вряд ли. Народ просечет, что что-то не так…
- Может, переехать в Южную Америку?
Ада усмехается - и тут замечает нечто посреди комнаты, во что впивается взглядом.
- Это..?
Я пытаюсь понять, на что она уставилась.
- Так ты правду сказал? - говорит она. - Ты занимаешься боксом?..
- Да. Но в основном колотят меня - сам я еще не научился драться.
Она опять смеется. Потом осматривается, будто может обнаружить еще что-нибудь любопытное. Ада могла бы сказать, что у нас слишком много вещей для такого крошечного пространства. Или спросить, не валятся ли в кучу стопки бумаг и журналов. Или спросить, знаю ли я, что лежит в самом низу. Не знаю, как можно обсуждать такую квартиру. И я очень рад, что больше вопросов она не задает.
- Мне, наверное, пора, - говорит Ада.
При этом она не встает. Будто чего-то ждет. Я оглядываю квартиру и думаю, каково видеть весь этот хаос впервые. Я-то так к нему привык, что для меня он как бы и не существует.
- Мохаммеда Али на самом деле звали Кассиус Клей, но он сменил имя, когда принял ислам.
- Это какой-то твой знакомый?
- Нет, это знаменитый боксер. Из Штатов. Он был очень давно.
- А-а. Расскажи о нем что-нибудь еще.
И я рассказываю еще, хотя абсолютно уверен, что Аду бокс вряд ли интересует. Оказывается, я знаю довольно много о Мохаммеде Али, потому что истории о нем в моем исполнении не иссякают. О том, что его называли "величайшим" и что он проводил легендарные титульные бои в тяжелом весе с Джо Фрейзером и Джорджем Форманом. Али мог стихами рассказывать о своих соперниках, и я даже помню отдельные строчки из этих виршей. Кажется, ей интересно, даже когда я рассказываю о тактике, которую Али называл "rope-a-dope", и о том, что он отказался воевать во Вьетнаме - стране, которую мы проходили в школе.
Когда я прерываюсь, Ада вдруг начинает говорить о своих танцах - она ходит на локинг, джаз и мюзикл. Ада так описывает эти занятия, что я нахожу их очень похожими на наши боксерские тренировки. Только там не дерутся и никто не уходит домой с фонарем под глазом.
Мы болтаем так долго, что мама успевает вернуться с двумя огромными пакетами. Не представляю, где она раздобыла денег.
- Останешься пообедать? - спрашивает мама. - У нас котлеты.
Ада не может решиться.
- Я могу позвонить и спросить, - говорит она. - Можно я выйду на лестницу?
- Конечно!
Ясно, зачем ей на лестницу: собирается врать. Скажет родителям, что она в гостях у кого-нибудь другого, а вовсе не у этого странного Барта и его жирной мамаши, в их грязной социальной квартирке. Это понятно.
Аде разрешают пообедать у подружки или у кого она там наплела. Мама прибирает журнальный столик, другого стола у нас нет, для обеда он низковат.
- Как приятно, когда гости, - замечает мама.
Ада улыбается.
За обедом я все время боюсь, что мама начнет рассказывать о пособии и работе в магазине или что-нибудь соврет про "Теленор". Но мама задает Аде два-три вполне человеческих вопроса и в основном помалкивает. Котлеты, как ни странно, съедобные, хотя и не домашние. Разговор не очень клеится, но и не замирает.
- Очень вкусно, - говорит Ада после обеда.
- Рада, что тебе понравилось, - отвечает мама. Кажется, так и должны говорить мамы. Зависает долгая пауза. Мама улыбается и вытирает руки о бедра. Я, увы, не могу пригласить Аду к себе в комнату. А маме некуда деваться, кроме как в туалет, что, пожалуй, выглядело бы странновато.
- Мне пора домой, - вдруг вспоминает Ада.
- Да и мне надо делать уроки, - говорю я.
- Очень приятно, что ты зашла, - добавляет мама.
- До завтра, Барт.
- Пока!
Ада встает. Мне хочется рассмешить ее на прощанье. Если люди под конец визита смеются, им кажется, что все было хорошо.
- Ты слышала об электрике из Электрогородка?
- О каком еще электрике?
- Из Электрогородка.
- Нет, никогда не слыхала…
Когда напоследок сморозишь какую-нибудь глупость, гость уходит с ощущением полного идиотизма происходящего. Я краснею.
- До свидания, Линда, - выходя, говорит Ада. Мама машет ей с дивана:
- Заходи еще.
Я провожаю Аду до лестничной площадки.
- Не приходи больше, - тихо говорю я.
- Мне понравилась твоя мама.
На лестнице мы никого не встречаем. Вдруг Ада меня обнимает, отчего щека у меня начинает гореть и я забываю попрощаться. Или прощаюсь?
На миг мне кажется, что все, что произошло, мне привиделось и сейчас исчезнет, словно мыльный пузырь.
Я иду за Адой на расстоянии. - вдруг кто-нибудь на нее нападет. Почтовые ящики возвращают меня к реальности. Под ними валяется реклама со следами грязных ботинок. У стены я замечаю несколько использованных шприцов. На ступеньках красуются рукавица для гриля и остатки складного стула. Я давно перестал удивляться - чего только наши соседи не выкидывают на лестницу.
Тут я припомнил бумажный клочок на бабушкиной подошве и как она проговорилась, что это из подъезда, а после сказала, что с улицы.
Вспоминаю и Адину реплику о том, что квартира лучше подъезда. Ну что за сравнение!
Я возвращаюсь в комнату и достаю чистый лист бумаги. Пока я пишу, мама стоит надо мной.
- Прости, - говорит она.
- За что?
- За то, что мы живем здесь и что… сюда не очень приятно приводить гостей.
- Она никому не расскажет.
Мама похлопывает меня по спине, читая то, что я написал.
"Тебе нравится свинарник на лестнице? Я живу на третьем этаже и очень хочу, чтобы ты помог провести уборку нашего подъезда в воскресенье, в 17.00. Это мой день рождения. Мне исполнится тринадцать. Барт".
- Вдруг хоть немного поможет, - говорю я.
- Здорово, очень здорово. Но, Барт…
Я гляжу на маму.
- Что?
- Если бы мы жили в другом месте, люди наверняка пришли бы. Но… боюсь, здешние жильцы…
- Попробовать всегда можно, - перебиваю я. - Ты пойдешь со мной?
Мама продолжает гладить меня по спине.
- Ты же знаешь, что сказал врач…
- Да, знаю.
Моя шестая глава
Вечером мама уходит, пообещав рано вернуться.
Я вешаю в подъезде два объявления. Сделав уроки, немного пою. Кто-то стучит в стену, и это даже приятно. Меня услышали.
Когда я ложусь, мама еще не вернулась. Я лежу и думаю об Аде. Точнее, думаю, о чем сейчас думает Ада. Неудивительно, что мне не спится.
Все-таки в какой-то момент я засыпаю, потому что, открыв глаза и обнаружив у себя в ногах маму, выплываю в реальность из сновидения про Аду, двух тигров и падающие звезды.
- А, привет, - бормочу я.
- Я решилась, - говорит мама.
- Отлично, - отвечаю я и натягиваю одеяло на голову.
- Мы переедем, малыш.
- Отлично…
- Мой хороший, хороший мальчик. Ты заслуживаешь нормального подъезда и нормальных соседей.
- Давай завтра об этом поговорим…
- Я просто хотела, чтобы ты знал, что я… да, я… решила, мой чудесный мальчик. Тебе спеть колыбельную?
- Не сейчас.
- Ты такой замечательный, Барт. Я только это хотела сказать. Ты должен понять, мой чудесный малыш: ты для меня все.
- Отлично.
- Ты такой…
Мама икает. Она отворачивается, целится всем телом в диван и попадает.
Я больше не думаю об Аде. Вполглаза я слежу за мамой, которая уже завела мотор в носу. Иногда я думаю, как могла бы выглядеть, имейся она, моя собственная комната… На стену я повесил бы фотки Мохаммеда Али и Брина Терфеля. У окна стоял бы небольшой письменный стол, а над кроватью висело бы бра. Ключ в дверном замке тоже не помешал бы…
Утром я просыпаюсь от звонка будильника. Мама спит в одежде, открыв рот.
У нас есть хлеб и молоко и есть даже с чем сделать бутерброд. Ланч-бокс так набит, что я с трудом его закрываю.
На лестничной площадке я обнаруживаю на полу одно из своих объявлений. Смятое. Я возвращаюсь в дом за скотчем. Затем разглаживаю бумагу на коленке и заново приклеиваю к стене. Добавляю надпись: "Пожалуйста, не срывайте".
В школе у ворот меня встречает Ада.
- Идем!
Ада не просит, а командует. Я иду за ней по коридору в цокольный этаж. Здесь находятся спортивные раздевалки, кабинеты труда и музыки. Она открывает дверь в туалет в конце коридора и затаскивает туда меня. Умывальник упирается мне в спину. Ада запирает дверь. Мы стоим так близко друг к другу, что я вдыхаю исходящий от Ады запах, втягивая его обеими ноздрями, - сегодня она пахнет медовой дыней. Вчера было что-то другое. Так мы и стоим. Я задерживаю дыхание, пытаясь преодолеть приступ клаустрофобии.
- Что, собственно, происходит?
- Спой для меня, - говорит Ада.
- Я не могу петь здесь.
- Но я хочу слышать, как у тебя получится.
- Зачем?
- Попробуй спеть.
Надо бы свалить прямо сейчас. Уйти, сказав, что не могу тут стоять как дурак. Но Ада ждет. И не для того, чтобы надо мной посмеяться. По крайней мере мне так кажется.
Я закрываю глаза, пытаясь представить, что я дома. Вижу перед собой занавеску от душа, шкафчик с лекарствами и зеркало, повешенное слишком высоко для меня. Во рту у меня выжженная пустыня, горло словно сдавили. Я напрягаю мышцы живота, набираю в грудь воздуха и пою так, что в ушах звенит. Выходит чудовищно - как это будет и на концерте.
Заметив, что я собираюсь замолчать, Ада берет меня за руку. Просто сплетает свои пальцы с моими. Рука у нее теплая. Я, не открывая глаз, продолжаю - и вдруг происходит что-то невероятное.