В книге было слишком много места уделено (с моей точки зрения) бюрократическим процедурам, спонсорству, соперничеству с другими альпинистами, предварительному пути по Непалу в предгорьях Гималаев. Но потом, словно откровение, впервые появилась гора Чунгават с печально известным хребтом Близнецы. Он вел вниз от седла, расположенного прямо под вершиной, разделяясь надвое и обрываясь с одной стороны пропастью (в которую сорвались британский майор и его спутники), с другой - спускаясь полого. Когда я читала, мне казалось, что я сама нахожусь там, ощущаю, как ярче становится свет, все разреженнее воздух. Вначале были элементы бесшабашности, тосты, молитвы верховному божеству. Клаус написал, что в одной из палаток занимались любовью, что развлекло и поразило шерпов, но тщательно утаил персонажей. Я подумала, уж не Адам ли влез в спальный мешок вместе с ней, кто бы она ни была - может, хирург-косметолог Кэрри Фрэнк. Я уже не сомневалась в том, что Адам спал практически со всеми, кто попадался ему на пути, это подразумевалось само собой. Например, с Деборой, врачом горной экспедиции, которая сейчас живет в Сохо. У нее в глазах было выражение, которое заставило меня подумать, что они, похоже, неплохо побезумствовали. По мере того как они поднимались вверх, от лагеря к лагерю, книга почти перестала быть книгой, а превратилась в лихорадочный сон, галлюцинацию, которой, читая, заражалась и я. Членов экспедиции ослепляла головная боль, они не могли есть, сгибались от желудочных спазмов, даже страдали дизентерией. Они спорили и переругивались. Грега Маклафлина отвлекали административные заботы, он разрывался между обязанностями проводника и оператора тура. За отметкой восемь тысяч метров все замедлилось. Здесь уже не нужно было карабкаться по скалам, но даже малейший подъем требовал огромных усилий. Члены экспедиции постарше тормозили движение остальных, это вызывало недовольство. И при всем том Грега мучила настоятельная потребность привести всех на вершину, чтобы доказать: такая форма туризма вполне жизнеспособна. Клаус писал, что руководитель экспедиции не просто был одержим идеей, но и постоянно бессвязно бормотал о том, что нужно спешить, чтобы добраться до вершины в окошко хорошей погоды в конце мая, прежде чем июнь принесет бури и беды. Потом, когда они разбили лагерь перед вершиной, мрачным, хмурым днем Клаус услышал, как спорят между собой Грег, Адам и Клод Брессон. В тот день сохранилась довольно сносная погода, и экспедиция тронулась вверх по хребту Близнецы по заранее отмеченному укрепленным шнуром маршруту, который проложили Грег и двое шерпов. Все было организовано, как выражался сам Грег, так просто, что с задачей могли справиться даже дети. Шнур Грега был красный, Клода - голубой, Адама - желтый. Клиентам был указан цвет их шнура и предложено идти по нему. После того как они перевалили через хребет и оказались всего в пятидесяти - по вертикали - метрах от вершины, Клаус, который вместе с Клодом замыкал движение своей группы, заметил тучи, зловеще наплывающие с севера. Он обратился к Клоду, тот не ответил. Теперь, вспоминая те события, Клаус не знал, был ли Клод настроен добраться до вершины любой ценой, был ли уже в тот момент болен или просто не услышал его. Они продолжали подъем. Примерно через полчаса погода испортилась, все вокруг покрылось мраком.
Оставшаяся часть книги, в которой описывалось, как он - больной, растерянный, испуганный - пережил произошедшую катастрофу, напоминала горячечный бред. Он ничего не видел и ничего не слышал; время от времени в снежной круговерти возникали и исчезали какие-то тени. Альпинисты пошли через седловину к тому месту, где Клод, теоретически, проложил голубой шнур, который должен был вести их к вершине, но к тому времени уже в нескольких футах ничего не было видно и не слышно ни слова, если только не кричать на ухо. Единственный, кто сохранил ясность ума в этом хаосе, был Адам, его фигуру освещали вспышки молний. Он появлялся из снежной мути, двигаясь вниз, исчезая и снова возникая. Он был везде, поддерживал связь, выводил клиентов к сравнительно защищенному месту на седловине. Главным в тот момент было спасти жизни Грега и явно свалившегося в болезни Клода. С помощью Клауса Адам почти стащил Клода в их последний лагерь. Потом Клаус и Адам вернулись и помогли спуститься Грегу. К этому времени Клаус сам изнемог от усталости, холода и жажды и свалился без чувств в палатке. Адам пошел назад на седловину, чтобы добраться до практически беспомощных клиентов. Он довел первую группу, в которую входили Франсуаза и еще четверо, до начала каната: они должны были на ощупь спускаться в лагерь. Адам оставил их и вернулся ко второй группе. Но когда он подвел ее к месту, укрепленного на склоне шнура уже не было. Его, видимо, сорвало ледяным ветром. Уже начало смеркаться, температура опустилась до пятидесяти градусов ниже нуля. Адам вернул свою вторую партию на седловину. Потом он в одиночку пошел вниз по хребту, чтобы добраться до своего шнура и поискать возможной помощи. Грег, Клод и Клаус были без сознания, и ни единого следа первой группы.
Тогда Адам вернулся наверх, проложил желтый канат и сам свел в лагерь вторую группу. Некоторым из ее членов требовалась срочная медицинская помощь, однако, закончив с ними, он снова вернулся на гребень, один, в темноте, чтобы поискать исчезнувших людей. Все оказалось бесполезно. Поздно ночью Клаус очнулся и, находясь в полубреду, решил, что исчез и Адам. Однако тот вполз в палатку и лишился чувств.
Первую партию удалось обнаружить на следующий день. Произошла трагически простая ошибка. В темноте и буране, да еще при том, что веревки сорвало и унесло в пропасть, они поплелись по другой части хребта Близнецы, где безнадежно и окончательно заблудились, оказавшись на выдающейся в сторону гряде - той, которая обрывалась в пропасть. Тела Франсуазы Коле и клиента-американца Алексиса Хартуняна так и не удалось обнаружить. Должно быть, они сорвались в пропасть, пробиваясь назад к хребту или двигаясь к лагерю, который, как им казалось, находится перед ними. Остальные сбились во тьме в кучку и умирали медленно. Утром их нашли шерпы. Все были мертвы, писал Клаус, за исключением одного: еще одного американца, Пита Папуорта, который снова и снова произносил лишь одно душераздирающее слово: "Помогите". "Помогите. Помогите", - взывал, - писал Клаус, переживая боль человека, который проспал всю трагедию, - о помощи, которую никто ему оказать не мог".
Я дочитала последние страницы в смятении, почти не в силах дышать, потом легла на диван и, должно быть, проспала несколько часов.
Когда я проснулась, времени почти не оставалось. Я приняла душ и оделась. Поймала такси до "Пеликана", который находился в Холлэнд-парке, хотя пешком добралась бы быстрее. Однако в том состоянии, в каком тогда пребывала, я едва ли вообще нашла бы туда дорогу. Я заплатила водителю и вошла в ресторан. Были заняты только два столика. В одном углу сидел Адам с мужчиной и женщиной, которых я не узнала. Я прошла прямо к ним. Они удивленно посмотрели на меня.
- Простите, - сказала я остальным. - Адам, ты не мог бы выйти со мной на минутку?
Он насторожился:
- Что?
- Просто отойдем. Это очень важно. Займет всего секунду.
Он пожал плечами и, извиняясь, кивнул собеседникам. Я взяла его за руку и вывела на улицу. Как только мы скрылись из поля зрения тех, кто был внутри, я повернулась к нему, взяла в ладони его лицо так, чтобы смотреть ему в глаза.
- Я прочла книгу Клауса, - сказала я. В его глазах загорелась тревога. - Я люблю тебя, Адам. Я так тебя люблю.
Я начала плакать, я ничего не видела, но почувствовала, как он обнял меня.
Глава 14
- У дамы узкая ступня, мистер Таллис. - Он держал мою ногу, словно это был кусок глины, вертел ее в своих худых ладонях.
- Да, так позаботьтесь, чтобы в щиколотке они сидели плотно. Ей не нужны мозоли, договорились?
Мне прежде не доводилось бывать в таких магазинах, хотя я проходила мимо них и заглядывала в их тусклые, дорогие глубины. Я примеряла обувь, меня измеряли. Мои чулки - фиолетовые, истончившиеся - казались поношенными в таком обществе.
- И высокий подъем.
- Да, я обратил на это внимание. - Адам взял в руку другую мою ступню и принялся ее рассматривать. Я почувствовала себя лошадью, которую подковывают.
- Какого рода ботинки вы имеете в виду?
- Ну, так как я не...
- Для пересеченной местности. Достаточно высокие, чтобы поддерживать лодыжку. Легкие, - твердо проговорил Адам.
- Вроде тех, что я сшил для?..
- Да.
- Сшил для кого? - спросила я. Оба не обратили на меня внимания. Я вырвала у них свои ноги и встала.
- Я хочу забрать их к следующей пятнице, - сказал Адам.
- Это же день нашей свадьбы.
- Я и хочу забрать их к тому дню, - сказал он таким тоном, словно это было совершенно очевидно. - И мы сможем в уик-энд отправиться на прогулку.
- О-о, - проговорила я. Я представляла себе двухдневный "медовый месяц" в постели, с шампанским, копченой осетриной и горячими ваннами в промежутках между занятиями любовью.
Адам взглянул на меня.
- В воскресенье я участвую в демонстрационном восхождении в Лэйк-дистрикт, - коротко пояснил он. - Ты можешь пойти со мной.
- Очень соответствует положению жены, - сказала я. - Я имею право голоса?
- Ну давай. Мы спешим.
- Куда мы идем теперь?
- Скажу в машине.
- Какой машине?
Казалось, Адам жил на основе бартера. Его квартира принадлежала другу. Машина, которая была припаркована неподалеку, была собственностью его знакомого по восхождениям. Снаряжение хранилось на чердаках домов различных людей и в других местах. Я не понимала, как он все это может помнить. Было достаточно одного слова, чтобы он получил какую-нибудь случайную работу. И ему почти всегда оказывали услуги, чтобы отплатить за что-то, что он сделал в одной экспедиции или другой. Где-то он предотвратил обморожение, где-то вывел группу из тяжелого положения, где-то проявил хладнокровие во время лавины, кому-то помог в бурю, кому-то спас жизнь.
Теперь я старалась не думать о нем как о герое. Я не хотела быть замужем за героем. Мысль об этом пугала, возбуждала меня и как-то неуловимо и любовно разделяла нас. Я понимала, что со вчерашнего дня, с тех пор как прочла книгу, смотрю на него другими глазами. Его тело, которое, как я полагала всего двадцать четыре часа назад, трахает меня, стало телом, которое выживало там, где никто другой выжить не мог. Его красота, которая соблазнила меня, теперь казалась чудесной. Он как ни в чем не бывало прошел через жидкий суп воздуха на трескучем морозе, избиваемый ветром и обжигаемый болью. Теперь, когда я обо всем узнала, все, что было связано с Адамом, заряжалось его безоглядной и спокойной храбростью. Когда он задумчиво смотрел на меня или прикасался ко мне, я не могла отделаться от мысли, что являюсь предметом страсти, чтобы завоевать который ему пришлось рискнуть собой. И я хотела быть завоеванной - в самом деле. Я хотела, чтобы меня захватили штурмом. Мне нравилось, когда он делает больно, нравилось сопротивляться, а потом сдаваться. Но что потом, когда я буду полностью нанесена на карту и объявлена покоренной? Что тогда будет со мной? Бредя по серой снежной каше к взятой на время машине всего за шесть дней до нашей свадьбы, я не могла не удивляться, как вообще могла прежде жить без одержимости Адама.
- Вот мы и пришли.
Машина оказалась древним черным "ровером" с мягкими кожаными сиденьями и симпатичной приборной доской под орех. Внутри пахло сигаретами. Адам открыл мне дверь, а потом сел за руль с таким видом, словно автомобиль принадлежал ему. Он включил зажигание и влился в поток машин, характерный для субботнего утра.
- Куда мы едем?
- Просто на запад Шеффилда, в Пик-дистрикт.
- Это что, волшебное, таинственное путешествие?
- Навестить моего отца.
* * *
Дом был величественным и одновременно холодным, открытым из-за своего расположения в низине всем ветрам. Он был, думала я, безусловно, красивым, но сегодня мне хотелось уюта, а не суровой простоты. Адам остановил машину возле дома, рядом с ветхими надворными постройками. В воздухе медленно кружились крупные снежинки. Я ожидала, что откуда-нибудь выбежит собака и начнет на нас лаять или появится старый слуга, чтобы встретить нас. Но нас никто не встретил, и у меня возникло тревожное впечатление, что в доме вообще никого нет.
- Он нас ждет?
- Нет.
- Адам, а он вообще знает о нас?
- Нет, поэтому-то мы и здесь.
Он поднялся к двойной передней двери, тихо постучался и открыл ее.
Внутри было холодно и довольно темно. Прихожая представляла собой неприветливый квадрат полированного паркета с дедовскими напольными часами в углу. Адам взял меня за локоть и провел в гостиную, полную старых диванов и кресел. В конце комнаты виднелся камин, в котором, казалось, уже многие годы не разводили огонь. Я плотнее запахнула пальто. Адам снял с себя шарф и обвязал мне шею.
- Мы здесь не задержимся, дорогая, - сказал он.
Холодная кухня с каменным полом и отделанная деревом тоже была пуста, хотя на столе стояла тарелка с крошками и лежал нож. Столовая явно была одной из тех комнат, которыми пользуются раз в год. На круглом полированном столе и на строгом комоде красного дерева стояли новенькие свечи.
- Ты здесь вырос? - спросила я, поскольку не могла представить, что в этом доме когда-либо играли дети.
Адам кивнул и указал на черно-белую фотографию, стоявшую на каминной доске. Мужчина в мундире, женщина в платье и ребенок между ними стояли возле дома. Все выглядели хмурыми и официальными. Родители намного старше, чем я ожидала.
- Это ты? - Я взяла фотографию в руки и поднесла ее к свету, чтобы лучше разглядеть. Ему, должно быть, было лет девять, темные волосы и нахмуренные брови. Руки матери покоятся на его упрямых плечах. - Ты совсем не изменился, Адам, я бы тебя все равно узнала. Какая красивая была у тебя мама.
- Да. Она была красивой.
Наверху все комнаты были изолированными, все односпальные кровати были разобраны, подушки взбиты. На каждом подоконнике стояли букеты, сделанные из давным-давно засохших цветов.
- Где была твоя комната? - спросила я.
- Здесь.
Я осмотрелась: белые стены, желтое со сборками покрывало на кровати, пустой платяной шкаф, картина с унылым пейзажем, маленькое удобное зеркало.
- Но тебя здесь совсем нет, - сказала я. - Ни одного следа от тебя. - На лице Адама появилось легкое раздражение. - Когда ты уехал отсюда?
- Ты имеешь в виду навсегда? Думаю, в пятнадцать лет, хотя меня отправили в школу, когда мне было шесть.
- А куда ты поехал, когда тебе исполнилось пятнадцать?
- То туда, то сюда.
Я начала понимать, что прямыми вопросами от Адама было сложно добиться информации.
Мы вошли в комнату, которая, как сообщил Адам, принадлежала матери. На стене висел ее портрет, и - странная деталь - рядом с засохшими цветами была аккуратно выложена пара шелковых перчаток.
- Твой отец ее сильно любил? - спросила я Адама.
Он немного странно посмотрел на меня.
- Нет, не думаю. Смотри, вот и он.
Я подошла к окну, где стоял Адам. Очень старый мужчина шел по саду в сторону дома. Его седые волосы покрывал снег, плечи тоже белели снегом. На нем не было пальто. Он выглядел таким худым, что казался прозрачным, однако спину держал довольно прямо. У него в руке была палка, но похоже, он пользуется ею, чтобы разгонять белок, которые метались по ветвям старых буков.
- Сколько отцу лет, Адам?
- Около восьмидесяти. Я был поздним ребенком. Моей самой младшей сестре было шестнадцать, когда я родился.
* * *
Отец Адама - полковник Таллис, как он велел мне себя называть, - показался мне тревожно-древним. Его кожа была бледной и тонкой. На руках проступили старческие пятна. Глаза, поразительно голубые, как у Адама, были мутными. Брюки висели на тощем теле. Он, казалось, нисколько не удивился, увидев нас.
- Это Элис, - сказал Адам. - В следующую пятницу я собираюсь жениться на ней.
- Добрый день, Элис, - произнес полковник. - Блондинка, а? Значит, сын мой, ты собираешься жениться. - Его взгляд показался мне почти злым. Потом он снова повернулся к Адаму. - Тогда налей мне немного виски.
Адам вышел из комнаты. Я не знала, что сказать старику, да и он не проявил никакого интереса к разговору со мной.
- Вчера я убил трех белок, - помолчав, вдруг объявил он. - При помощи капканов, знаете ли.
- Ого.
- Да, они паразиты. И плодятся все быстрее. Как кролики. Я застрелил шесть штук.
Адам вошел в комнату, в руках он нес три стакана с янтарной жидкостью. Дал один отцу, другой протянул мне.
- Выпей, и поедем домой, - сказал он.
Я выпила. Я не знала, сколько было времени, знала только, что на улице смеркается. Я не понимала, что мы здесь делаем, пожалуй, мне хотелось бы, чтобы мы вообще не приезжали, если бы не новый для меня образ Адама в детстве: одинокий, рядом с пожилыми родителями, в двенадцать лет потерявший мать, живший в огромном холодном доме. Что за жизнь у него была, когда он рос один с таким-то отцом? От виски у меня загорелось в горле и потеплело в груди, я целый день ничего не ела, и было понятно, что здесь тоже угощения ждать не приходится. Я осознала, что даже не сняла пальто. Что ж, здесь больше нечего делать.
Полковник Таллис тоже выпил свое виски, сидя на диване и не произнеся ни слова. Внезапно его голова откинулась назад, рот слегка приоткрылся, и оттуда вырвался скрипучий храп. Я взяла у него из руки пустой стакан и поставила на стол рядом.
- Пойдем, - сказал Адам. - Пойдем со мной.
Мы опять поднялись наверх в одну из спален. Бывшую комнату Адама. Он закрыл дверь и толкнул меня на узкую кровать. У меня поплыло в голове.
- Ты мой дом, - проговорил он хрипло. - Понимаешь? Мой единственный дом. Не шевелись. Не двигайся ни на дюйм.
Когда мы спустились вниз, полковник уже наполовину проснулся.
- Уже уезжаете? - спросил он. - Приезжайте еще.