- Ну, Коринна, не выдавай, милая! - шепчет Анатолий лошади.
Шпоры вонзаются в крутые бока красавицы кобылы, и она с налившимися кровью глазами, вся натянувшаяся, как стрела, летит вперед.
Целый град пуль послан вдогонку беглецам. Мадьяры стреляют на скаку, не целясь, и орут что-то (что именно - не разобрать: не то "виват", не то "сдавайтесь").
- Недолет, - выкрикивает Анатолий и все поддает шпорами Коринну. - Перелет, - торжествующе вскрикивает он, когда разрывается далеко впереди граната.
Но вдруг Бонч-Старнаковский смолкает.
Коринна, дрогнув задними ногами, подскакивает вверх и тяжело валится набок. В тот же миг страшный толчок заставляет Анатолия податься вперед, перелететь через голову окровавленной лошади и распластаться навзничь в пяти шагах от нее. Точно темная, непроницаемая завеса задергивается в ту же минуту над его головою.
- Стой, братцы, корнета убили! - И Мансуров удерживает своего коня.
Группа всадников останавливается.
Пренебрегая падающими вокруг снарядами, Борис Александрович быстро подбегает к упавшему.
- Жив, кажется, жив, - говорит он, наклоняясь над беспомощно распростертым телом.
Легкий стон подтверждает его слова.
- Братцы, не выдавай своего начальника! - говорит Мансуров. - Давайте мне раненого, я доставлю его на наши позиции.
Солдаты осторожно поднимают окровавленное тело и молча передают его на руки Бориса. Мансуров обвивает одной рукой плечо раненого, другою натягивает поводья.
- Вперед! - командует Вавилов, заменивший сраженного начальника. - Они уже совсем близко, спасайся, братцы!
- А мост все-таки взорван! Слава Тебе, Господи! - слышен голос Анатолия. - И теперь им уже некуда будет отступать.
И Борис Александрович видит, как слабо трепещет рука раненого, делая усилие перекреститься.
* * *
Снова вечер, мокрый, дождливый, осенний. Снова в большой столовой Отрадного ярко светит электрическая лампа и четыре женщины сидят за столом. Впрочем, сидят только трое над остывшими чашками чая, четвертая же ходит из угла в угол по комнате. Муся и Варюша тесно прижались друг к другу, и в глазах у обеих явное смятение. Маргарита Федоровна трясущимися руками перетирает чашки. Вера шагает крупными шагами от окна к печке и обратно.
А за окном мрак. Дождливая октябрьская ночь, жуткая своей чернотою; однообразно и гулко шлепают капли дождя по крыше дома; глухо, угрожающе воет ветер.
В этот хаос звуков неожиданно врываются новые - тихие и певучие звуки флейты. Они несутся из флигеля, почти примыкающего к господскому дому. Это новый управляющий, заменивший отрешенного от должности Августа Карловича, каждый вечер услаждает себя игрою на флейте.
Девушки молчат. Муся машинально постукивает ложечкой по блюдцу и думает о Борисе. Зина написала им с дороги, что встретила его, что он думает поступить в действующую армию. Куда, в какой полк - не спросила. Ну, что же, пускай! Теперь ничто уже не испугает и не удивит Мусю. Убьют, не убьют - все равно: ее любовь останется одинаковой как к мертвому, так и к живому. А что касается его самого, то, раз душу его убила Китти, разве смерть - не лучшее, чего он может желать? А где-то теперь сама Китти? По-прежнему во Львове сестрой или пробралась дальше? Где Тольчик, всеобщий любимец? Как давно нет известий о них! И Зина не возвращается. Неужели нельзя получать известий потому только, что "они" идут "сюда"? И неужели правда, идут к Ивангороду и к Варшаве? Как близко! А уехать нельзя: маме опять хуже. Теперь у нее ежедневно повторяются припадки, болезнь прогрессирует. Начался отек ног. Если ее тронуть с места, она умрет в дороге. А без нее ни Муся, ни Вера не решатся ехать. Впрочем, Вера говорит, что и незачем ехать, что немцы - не варвары, что с женщинами они не воюют, а держат себя рыцарями, и что если и явятся сюда, то не причинят им ни малейшего беспокойства. Хороши рыцари! А что они сделали с Льежем, Брюсселем, Лувеном?
Муся при одном этом воспоминании роняет ложечку на пол.
- Ах, Господи, вот напугала-то! - вскрикивает Маргарита Федоровна.
- А вы думали, немцы? - пытается пошутить девочка.
- Типун вам на язык, Мария Владимировна! Эдакий ужас, подумать надо, сказали! Да я о них, зверях этаких, и думать-то боюсь, а вы еще пугаете! - восклицает хохлушка.
- И очень глупо делаете, что боитесь, Маргоша, - неожиданно говорит Вера. - Бояться, в сотый раз повторяю, вам нечего. Немцы - культурные люди, а не дикари, и никого не съедят.
- А как же в газетах-то… Ведь сами об ужасах читали…
- Врут ваши газеты, вздор пишут, раздувают все! - резко восклицает Вера. - А вот доведись немцам прийти сюда…
- Чур вас! Что еще выдумаете! - замахала на нее руками Маргарита.
- Так сами увидите, - не слушая ее, продолжает Вера. - Смешно и глупо бояться европейскую, просвещенную нацию, как каких-то краснокожих дикарей.
- Они хуже дикарей, Верочка, хуже! - звенит натянутый, как струна, голосок Муси.
- Не говори глупостей! - строго обрывает ее сестра. - Разве Рудольф - дикарь? Самый обыкновенный молодой человек, каким дай Бог быть каждому русскому из тех же представителей нашей jeunesse doree (золотой молодежи.) А Август Карлович что за милейший старик!
- То-то и видно, что милейший, - капризно надувая губки, продолжает Муся, - то-то и видно, если этих милейших людей папа за порог дома выгнал!
Смуглое лицо Веры заливается густой краской.
- Молчи и не рассуждай о том, чего не понимаешь! - строго говорит она младшей сестре. - А сейчас советую тебе идти спать. Это будет по крайней мере самое лучшее - поменьше глупостей говорить будешь.
- Остроумное решение, нечего сказать! - ворчит себе под нос девочка.
- Пойдем, Мусик, право! - ласково уговаривает подругу Варюша.
- Чтобы валяться без сна в постели и вздрагивать при каждом стуке? Но, если тебе так этого хочется, Верочка, я пойду, - тотчас же смиряясь, соглашается Муся и, поцеловав старшую сестру, покорно выходит об руку со своей "совестью" из столовой.
Вера смотрит ей вслед смягчившимися глазами.
Затем она говорит:
- Бедная девочка, как она изнервничалась! Да и все мы волнуемся, все выбиты из колеи. Болезнь мамы, война, все эти ужасы хоть кого с ума свести могут.
Она присаживается к столу и смотрит на Маргариту Федоровну, как та перебирает дорогой севрский фарфор, потом безмолвно встает и направляется к двери. В смежной со спальней больной матери комнате Вера стоит несколько минут, чутко прислушиваясь к тяжелому дыханию спящей за дверью, а потом проходит к себе.
Она спит в бывшей комнате Китти, перебравшись сюда с момента отъезда старшей сестры, чтобы быть каждую минуту готовой помочь больной среди ночи.
В этой комнате жила когда-то, очень давно, их бабка, мать отца, словно передавшая ей, Вере, свой темперамент, свою способность любить насмерть, страстность натуры. Недаром она так полюбила Веру и оставила ей все, что имела, после себя. Она точно предчувствовала повторение себя, своей типа, в этой тогда еще крошке-девочке. Уже будучи матерью женатого сына, покойная Марина Бонч-Старнаковская бежала с красивым поляком, австрийским гусаром, к нему на родину. Когда же красавец-австриец разлюбил ее, Марина Дмитриевна вернулась в Отрадное с тем, чтобы поцеловать маленьких тогда внучат, особенно свою любимицу Веру, испросить прощения у мужа и покончить самоубийством. Ее вытащили мертвую из пруда, отнесли к обезумевшему от горя мужу, простившему ей все и обожавшему эту странную и мятежную до седых волос женщину.
Неужели и ее ждет такая же печальная участь?
Нынче она думает об этом снова.
Дождь идет не переставая, и звуки флейты еще поют там, среди ночной темноты. Когда замолчит этот Размахин? Душу надрывает его игра! С нею острее чувствуются муки воспоминаний.
"Что-то он делает теперь? Где он сейчас?"
- Где ты, солнышко мое? Где ты, моя радость? - страстно шепчет девушка, протягивая вперед смуглые тонкие руки.
Она не охладела к Рудольфу; наоборот, ее чувство как будто выросло и окрепло, и нет ни одного часа на дню, чтобы она не думала о нем.
* * *
Муся просыпается среди ночи и садится встревоженная на постели.
Прислушавшись, она говорит спящей тут же подруге:
- Варюша, проснись… Что это такое? Как будто пожар? Ты слышишь? Что это за шум, Варюша?
Темная головка "мусиной совести" с трудом отрывается от подушки, она бормочет спросонок:
- Спи, спи! Чего тебе не спится? Еще рано!
Но шум многих голосов, какие-то крики, пыхтенье автомобиля, лошадиный топот и ржанье, ворвавшееся как будто во все углы и закоулки усадьбы, сразу протрезвляют заспавшуюся Карташову.
- Мусик! Неужели же это - немцы?
Муся вся съеживается от ужаса.
- Так скоро, не может быть!
- Ах, все может быть в это ужасное время! Одевайся скорее! Или нет, постой, я раньше посмотрю.
Варюша вскакивает с постели и бежит к окну босая, похолодевшей рукой отдергивает штору и с криком отступает назад, в глубь комнаты.
На дворе светло, как днем. Несколько ручных фонарей движутся во всех направлениях. Огромный костер пылает на площадке пред домом. Вокруг него стоят какие-то люди в касках и шинелях внакидку. В стороне пыхтит автомобиль. Кто-то отдает приказания твердым, громким голосом.
Муся спрашивает подругу:
- На каком языке он говорит, Варюша?
- Немцы! Немцы пришли! Все пропало! - шепчет та.
Где-то за стеною слышится негромкий, жалобный плач.
- Ануся! Это плачет Ануся. Или Верочка? Верочка, сюда, к нам! - лепечет растерянная Муся и бесцельно бегает по комнате, хватая попадающиеся под руку предметы, торопливо одеваясь и наскоро закалывая косы.
Стук в дверь, сильный и резкий, заставляет девушек рвануться друг к другу и замереть так, обнявшись, глядя на дверь.
- Успокойтесь, девочки, ради Бога! Это я, Вера.
- Боже мой! - восклицает Варя. - А мы думали…
- Нечего бояться. Вот дурочки! И чего вы боитесь? Ну, да, немцы здесь. Неприятельский отряд зашел сюда, по дороге к крепости… Кажется, драгуны. Офицеры были очень корректны и просили разрешить им через управляющего пробыть на постое в усадьбе с эскадроном одну эту ночь. Я велела сказать, что мама больна. Они обещали быть тихими. Солдаты расположились во дворе, офицеры в доме. Я распорядилась подать им ужин.
- Ужин нашим врагам? - почти с ужасом восклицает Муся, отскакивая от сестры.
- Что ты хочешь, девочка? - останавливает ее та. - Лучше мы сами предложим им, нежели они…
- Но ведь ты говорила, что они - рыцари. Так по какому же праву они требуют?
- По праву воюющих. Что вы? Что вам надо, Маргоша? - неожиданно обращается Вера к хохлушке, влетевшей в комнату.
Та, задыхаясь от волнения, молчит несколько секунд и лишь затем отвечает:
- Вера Владимировна, голубочка моя! Да что же это такое? Да есть ли силы терпеть эти гадости, мерзости эти! Вы им ужин приказали подать, а они шампанского и коньяка требуют. Я по-ихнему бормотать не умею, а Ануська научилась… она у Августа Карловича долго жила. Ей немчуры таких пакостей наболтали, что девчонка сама не своя, сейчас ревет, ручьем разливается.
Вера прерывает ее:
- Постойте, постойте, Маргоша! Толком объясните, кто наговорил и кто шампанское требовал. Ничего не понимаю.
- Все требовали, все галдели… и старший их. Гостя они сюда, видите ли, еще из своих какого-то ждут, так угостить хотят чужим добром на славу. И еще, голубочка Вера Владимировна, хотела я севрский сервиз да серебро спрятать, так куда тебе: присосались к ним они, прости Господи, как клещи.
В глазах Веры недоумение, но она все же говорит:
- Дайте им все, что надо, лишь бы не напугали мамы.
- Да, вот еще: вас они требуют…
- Как это требуют? Кто смеет требовать? - возмущается Вера.
- Ануся говорит. Ей приказали. "Веди, - говорит, - сюда твоих молодых хозяек; нам скучно ужинать без дамского общества. Да и сама, - говорит, - приходи; и на тебя, - говорит, - охотники найдутся".
- Что? - Губы Веры дергаются. - Я выйду к ним. Мне кажется, здесь какое-то недоразумение, - взволнованно говорит она и твердыми шагами направляется к двери.
Вдруг Муся вскидывается, как птичка, со своего места и поспешно бросается за нею.
- Не пущу тебя одну, не пущу, ни за что! Вместе пойдем, Верочка, пойдем вместе!
- И я, и я тоже! - присоединяется Варюша.
- Ой, напрасно, барышни, ой, куда лучше было бы задними ходами да прочь отсюда! - останавливает их Маргарита. - Сердце мое чует беду. Уж куда лучше было бы бежать!
- Бежать без мамы? А как мы с мамой убежим? - тихо роняет Муся.
- Вздор один! Никуда мы не убежим, никуда нам бежать не надо, да и никаких ужасов в том, что немцы пришли сюда, еще нет. Конечно, лучше всего обратиться к их командиру или начальнику и попросить его покровительства, - и Вера хмурит свои черные брови.
Муся чувствует себя при этих словах, как под ударом бича.
- Просить покровительства у наших врагов! - восклицает она. - У людей, которые убивают мирных жителей.
В соседней комнате слышатся звон шпор и громкие голоса.
Проходит еще мгновение - и у дверей появляются четверо в офицерских мундирах прусского кавалерийского полка.
- Guten Abend, meine Fraulein (Добрый вечер, барышни), - говорит высокий белокурый офицер, беглым взглядом окидывая четырех сбившихся в тесную группу девушек, и делает общий поклон.
Трое остальных, с любопытством разглядывают испуганных обитательниц дома.
- Не волнуйтесь, барышни, - говорит первый офицер по-немецки, - и успокойтесь, пожалуйста! Никто не причинит вам ни малейшего вреда. Напротив, мы все - я и мои товарищи - просили бы вас оказать нам честь и отужинать вместе с нами.
Новый поклон и продолжительная пауза. Вдруг Муся с горящими ненавистью глазами выступает вперед.
- Милостивый государь, - отвечает она по-немецки звонким, рвущимся на высоких нотах голоском, - я и моя сестра настоятельно просили бы вас вот именно избавить нас от этой чести.
- Муся, Муся, безумная! - испуганно шепчет Вера, изо всех сил дергая девочку за руку. - Что ты говоришь, Муся?
Пруссаки опешили в первый момент.
Однако белокурый говорит:
- Но почему же? Я не вижу причины пренебрегать нашим обществом.
- Муся! Ради Бога, Муся! Ты погубишь нас! - лепечет Карташова.
Но девочка только встряхивает в ответ кудрями и говорит:
- Хорошо! Скажи им, Верочка, что мы окажем им эту честь, но я надеюсь, что и они не заставят нас раскаяться в нашей любезности.
Вслед за тем Муся первая с гордо поднятой головой проходит мимо озадаченных пруссаков.
* * *
Комнаты старого дома нынче освещены, как в дни празднеств. В столовой сегодня особенно ярко и светло. Горят все свечи в люстре, все лампочки и бра на стенах. За столом сидят прусские офицеры с ротмистром во главе. Сам он уже немолод, но, по-видимому, не прочь провести время в обществе женщин. Его глаза то и дело обращаются в сторону Веры, которая, по настоянию непрошеных гостей, заняла за столом место хозяйки дома. Муся и Варюша сидят молча, с поджатыми губами. В лице первой запечатлелось выражение ненависти и гадливости, а черты Варюши искажены страхом. Обе они молчат, несмотря на все старания немцев втянуть их в разговор. Маргарита Федоровна не садится; она хлопочет с закуской и ужином, помогая Анусе, ошалевшей от страха. Вся остальная прислуга разбежалась.
Немцы едят так, как будто не имели во рту ни кусочка всю неделю, но пьют еще больше. Поминутно сменяются бутылки на столе и хлопают пробки от шампанского. Их лица раскраснелись, языки развязались. Шутки стали нахальнее, смелее.
Маленькие глазки ротмистра уже все чаще и чаще останавливаются со странным выражением на строгом лице Веры; ему положительно импонирует оригинальная внешность русской. Он любит таких смуглых цыганок с черными глазищами.
Четыре молодых лейтенанта увиваются вокруг девушек. Один из них, с рыжими распущенными, как у кота, усами, особенно липнет к Мусе. И белокурый - тот, что пришел к ним во главе депутации приглашать их к ужину, не отстает. За Варюшей увиваются двое пруссаков: один - совсем еще молодой, другой - толстый, круглый, с осовевшим от вина взглядом. Три других офицера мало обращают внимания на девушек, они занялись ужином и вином.
Вдруг осовелый от шампанского белокурый офицер наклоняется к Мусе, и, прежде чем она успевает крикнуть и отстраниться, горячие, пропитанные запахом сигары и вина, губы касаются ее похолодевшего маленького ушка.
- Что? Как вы смели? Как вы смели? - топая ногами, кричит девушка с исказившимся от отвращения и гнева лицом.
Ротмистр, только что доказывавший Вере всю несправедливость создавшегося о немцах в России мнения, выставляющего их с самой отрицательной стороны, бросает в сторону молодежи быстрый, тревожный взгляд и тотчас же останавливает им офицеров.
- О, ничего особенного! - говорит он. - Не беспокойтесь, барышня, это - только маленькая шутка. Молодежи так свойственно увлекаться. И что в сущности убудет от вас, милая барышня, если вас поцелует один из героев прославленной прусской армии?
Но его блестящая речь пропадает даром; Вера поднимается возмущенная со своего места.
- Послушайте, - начинает она, - мы надеялись, что имеем дело с джентльменами, а вы… а вы позволяете себе оскорблять беззащитных девушек. Стыдитесь, господа!
- Оскорбляем беззащитных девушек? Ха-ха-ха!.. Но вы преувеличиваете, барышня! - смеется ротмистр. - И какое может быть оскорбление в том, что господин лейтенант позволил себе наградить поцелуем понравившуюся ему хорошенькую девушку?