* * *
- Я не могу больше! Что с мамой? Что с Китти? Что случилось со всеми нами, наконец? И Вера тоже? Но особенно Китти: она вся точно неживая какая-то… Варюша, совесть моя, объясни ты мне все это, ради Бога! Я ровно ничего не понимаю!
- И не надо понимать, Мусик. Все ясно и так. Разве ты не видишь, как плоха ваша мама? Бедный Мусик! Бедная детка! Ты не поверишь, как мне жаль вас всех!
- Не надо жалеть, Варя, не надо. Нет ничего хуже, чем вызывать жалость в людях, быть объектом жалости - в этом что-то позорное.
- Не обижайся! Это - хорошая жалость, деточка.
И "Мусина совесть", как прозвали в семье Бонч-Старнаковских Варю за то, что ей одной поверяла Муся свои маленькие тайны, привлекает к себе девочку и нежно целует ее.
Муся плачет. У нее давно накипели слезы, но она сдерживала их из гордости пред сестрами, пока могла, пока имела силы. Здесь же, один на один со "своей совестью" - милой Варей - она не станет лгать, притворяться, играть комедию… о, нет! Она так устала, так мучительно устала за все это время! Ужасная война разрывает ей сердце.
Каждое утро Демка-почтарь, помощник кучера, мчится на Гнедке на станцию и привозит свежие газеты, местные варшавские и далекие столичные. Последние опаздывают; известия приходят не в срок, их ждут днями. Вся жизнь теперь сводится к одной цели: прочесть, узнать, что там, на войне.
Пылает, все разгораясь, ужасный пожар. Зверства немцев заставляют холодеть сердца. Не говоря уже о том, что они делали с русскими, как мучили их - застигнутых войной за границей женщин, стариков, детей, - наглядным доказательством их зверств являлось внезапное сумасшествие их матери. И таких несчастных насчитывалось теперь немало. А девушки и женщины Бельгии, изнасилованные, истерзанные? А мирное население, расстреливаемое тысячами этими варварами? А Калиш и Ченстохов с их невинно казненными обывателями и разрушенными домами? А казаки, которых они берут в плен и подвергают пыткам?
Муся и Варя говорят обо всем этом, дрожа и кутаясь в теплый пуховый платок. Они сидят, тесно прижавшись, на скамейке у пруда, на той самой скамейке, где Муся дала отпор "любимцу публики".
Как давно это было: спектакль, бал, гирлянды цветов, фонариков, страстные взгляды Думцева! Немного времени прошло с тех пор, а кажется - будто целая вечность.
Муся молчит и тихо плачет; Варя ласково гладит ее по голове. Дождь перестал, и только редкие капли его тяжело падают на землю с деревьев при каждом порыве ветра.
- Муся!.. Мусенок милый, перестань, что ты! - утешает подругу Карташова.
Вдруг Муся поднимает голову, и голосок у нее звенит:
- Я не могу! Пойми, я не могу больше, Варюша! Какая тоска, какой гнет! Ты подумай только: мама сейчас - ужас какая. Я не могу ходить к ней, не в силах смотреть на нее. Какая это мучительная казнь - безумие, Варюша!.. По-моему, лучше смерть. А тут еще Вера придирается и злится целые дни. Она стала даже несноснее Маргариты, и при ней совсем нельзя говорить о немцах и об их зверствах. Она находит, что все это преувеличено! А? Да ведь мыто знаем, что не только их солдаты, но и женщины… женщины, сестры милосердия - подумай, какой ужас, Варюша! - перерезывают горло нашим раненым. О, Господи! А один казак, Маргарита рассказывала, - у нее сестра замуж за казачьего офицера вышла недавно, - так с войны любимой молодой жене пишет: "Так, мол, и так… живи и будь здорова, а относительно меня не беспокойся; я тоже жив и здоров, но считай меня, прошу тебя, мертвым, потому что домой я все равно не вернусь… Они, эти изверги, отрезали у меня нос и уши". Ты слышишь меня, Варя? Каково?
- Ужас какой!
- Да, Варюша, ужас! Это - звери, варвары! Они хуже гуннов.
- Ах, как страшно жить теперь, Муся! Не дай Господи, если… Послушай, мне кажется, что мы напрасно сидим здесь, в Отрадном. Немцы могут…
- Они ничего не могут. Сюда они не посмеют прийти. Об этом не может быть и речи. А вот ты скажи лучше, что сталось с Китти? Такая была жизнерадостная, веселая и вот стала совсем неузнаваемой после возвращения из-за границы.
- Но ваша мама так больна; это не может не действовать на Екатерину Владимировну.
- Да, мама больна… понимаю… Ну, а с Борисом почему же она такая? Ты разве не замечаешь, как она говорит с ним теперь, как относится? Ах, Варюша, мне кажется, что она вовсе не любит Бориса!
- Что ты, что ты! Господь с тобою!
- Да, Варюша, да. Я в этом почти уверена теперь. И, когда он приехал к нам в последний раз из Варшавы, мне показалось даже, что Китти вовсе не была рада ему… Ты помнишь, она все молчала.
- Перестань, Мусик, вздор болтать! Все это только кажется тебе; нервы расшатались, и только.
- Не нервы, Варюша, нет.
Девушки смолкают и чутко вслушиваются в тишину.
Эта ночь все-таки красива. Застывший пруд бережно хранит в себе отражение звезд, полузатянутых легкой дымкой. Сквозь нее смутно и бледно улыбаются золотые огни. Снова набегает ветер. Шуршат листья в аллее, падают тяжелые дождевые капли.
- Пойдем домой!.. Холодно и сыро. Нас, наверное, ждут к чаю.
- Хорошо, пойдем. - Варя и Муся берутся за руки и спешат по шуршащим листьям аллеи.
Ярко горит электричество в большой столовой. К чайному столу примкнут другой, для работы. Груды полотна навалены на нем. Кое-что уже скроено, кое-что сшито. Все это отсылается в Варшаву, а оттуда пойдет дальше, на передовые позиции. Там потребность в белье для войска, и его шьют всюду: и в царских дворцах, и в бедных домиках. Шьют и в Отрадном короткими днями и длинными осенними вечерами, когда гудит ветер в трубах и однообразно прыгает по крышам дождь.
Китти, Вера, Зина Ланская и Маргарита Федоровна торопливо наметывают, строчат, подрубают. Четыре швейные машинки стучат без остановки. К работе привлечены две "чистые" горничные и домашняя портниха. Но те работают в девичьей особо, здесь же только молодые хозяйки. Они работают и говорят о событиях, потрясающих мир, или вдруг начинают спорить.
Впрочем, спорят не все. Китти больше молчит. Она постоянно молчит теперь. С тех пор, как она полтора месяца тому назад вернулась из-за границы, ее точно подменили. Никто не слыхал ее звонкого смеха и не видел улыбки. А ведь прежде это была воплощенная радость, олицетворенная жизнь, сама весна. И куда девалась ее красота, такая яркая, такая редкая? Щеки как-то обтянулись, глаза померкли, темные круги оттеняют их.
- Ты больна, Китти? Что с тобой? - часто допытывается Вера.
Но сестра молчит и только пожимает плечами. Что с нею? Да разве она может объяснить?
- Екатерина Владимировна, отчего вы мало кушаете? Хотите чего-нибудь вкусненького? Прикажите только, и я велю повару приготовить, - говорит Маргарита.
- Нет, Маргоша, спасибо, ничего не надо, - отзывается девушка.
Экономка обиженно поджимает губы.
- Что же это, Екатерина Владимировна, неужели за границей вкуснее нашего готовят? У колбасников-то небось одни габерсупы да шпинаты, да клецки разные. Неужели же вы за ними от нашего русского стола отвыкать стали? - возражает хохлушка и обиженно глядит на Китти.
Это у нее нечто вроде хронического недомогания - принимать за личную обиду недостаток аппетита у тех, для кого она заказывает изысканные обеды и ужины. Не едят - значит не вкусно; не вкусно - стало быть, виновата она.
Нынче Маргоша особенно допекает Китти.
- Может быть, артишоков завтра, Екатерина Владимировна, велеть к обеду подать, а? Вы прежде так любили со сладким соусом.
- Артишоки? Что? Ну, да, хорошо, хорошо, хоть артишоки, - рассеянно говорит Китти, думая о своем, и вдруг бледнеет. - Постойте, Марго, не говорите о еде!.. Мне скверно… ах, как скверно!.. Постойте! - растерянно бросает девушка и, схватив платок, тесно прижимает его ко рту и выбегает из комнаты.
Это повторяется с нею уже не в первый раз. Но в этом, конечно, нет ничего удивительного. Она целыми ночами не спит теперь и возится с матерью. Старуха деспотически требует присутствия Китти около себя, особенно по ночам, во время ветров и непогоды, и у невыспавшейся девушки кружится голова и начинаются тошнота и слабость. К докторам она не хочет обращаться и предпочитает лечиться сама, собственными средствами. Она понимает кое-что в медицине. Года три тому назад, пресытившись балами и выездами, она удивила всех: начала изучать медицину, уход за больными, хирургию, работала в качестве сестры-волонтерки в амбулатории одной из общин, прошла курс и получила свидетельство сестры милосердия. И к ухаживанию за больными у нее способности. Ее нежные, тонкие руки как бы созданы для того, чтобы осторожно и мягко накладывать повязки, ставить градусники и припарки.
Это особенно чувствуется теперь, когда Софья Ивановна серьезно больна, когда снова разыгралась у нее эта ужасная болезнь почек. За нею Китти ходит, как за ребенком. Никого другого душевнобольная не подпускает к себе, и когда у несчастной разыгрываются ее обычные приступы, одна только Китти в состоянии облегчить, успокоить их.
- Что с Китти? - Вера смотрит вслед сестре удивленными глазами. - Это уже в четвертый раз за эту неделю.
- Дорогая моя, ты-то хоть не волнуйся! - Зина откладывает работу в сторону и подходит к окну.
Оттуда, из тьмы ночи, глядит осеннее ненастье, после короткой передышки снова забарабанил дождь.
А в Петрограде теперь какое оживление, манифестация, сутолока на улицах, театры, концерты в пользу героев, их семей. И драматические курсы уже работают, конечно. Зина так жаждала поступить туда. Экзаменационные испытания уже были, а она в это время преблагополучно была здесь. Досада какая!
* * *
- Они приехали! Они приехали! Они здесь! Вера, Зиночка, Китти… Где Китти? Толя приехал. Слышите? И с ним Николай Луговской. Они идут, они уже здесь! Встречайте же их скорее!
Муся ураганом врывается в комнату. Где печаль, где недавняя тоска? Их уже нет, они иссякли. Ее щеки горят. Варюша едва поспевает за нею.
- Вот они! Милые! - и Муся виснет на шее брата, визжа от счастья, как семилетняя девочка.
Вера, Зина Ланская спешат навстречу офицерам. Откуда-то из внутренних комнат выбегает Китти и с легким криком припадает к плечу Анатолия. Тот, отбиваясь от младшей сестренки, продолжающей душить его поцелуями, протягивает руки старшей сестре.
Он не видел Китти с весны. Она вернулась из-за границы уже после его выступления в поход. И о несчастье, случившемся с их матерью, он ничего не знает. До поры, до времени решено было скрыть от Анатолия болезнь матери. Поэтому-то ничего не подозревающий о несчастье, он так радостно вбежал под родную кровлю.
- Сестричкам привет! Муська, отстань, пластырь ты этакий, дай поздороваться с другими!.. Китти, красавица моя, здравствуй! Как поживаешь? Ты похудела… Не мудрено. Какое счастье еще, что вы вовремя успели вернуться!.. Ma belle cousine! (Прекрасная кузина.) Привет прекраснейшей из прекрасных. Маргариточка, восторг души моей!.. А вы все цветете:
- Ну, уж вы скажете тоже, Анатолий Владимирович! Какое там цвету? На четвертый десяток переваливаю.
- Признайтесь под шумок, сколько сократили? Все не замужем? Ай-ай-ай! Не теряйте времени даром!
- Шутник вы, Анатолий Владимирович! Всегда такое скажете, отчего девушку в краску…
- А вы не краснейте. Не стоит, право! Лучше подыскивайте себе пару, а меня сватом.
- Она, Тольчик, никогда замуж выходить не станет: она в тебя влюблена… без-на-де-жно! - хохочет Муся.
- Ах, погибель моя! Что скажет тоже! - и Маргарита зарделась от смущения.
Но Толя уже забыл о ней. На его взгляд, Китти похудела и изменилась. И Верочка смотрит букой. А Зиночка поразительно похорошела. Впрочем, он этого ожидал.
- А я? А я? - прыгая козочкой вокруг брата, допытывается Муся.
- А ты стрекозой по-прежнему, и никаких эволюции в этом отношении от тебя не жди. До седых волос доживешь, бабушкой будешь, а так и останешься стрекозой.
- Пожалуйста, не пророчь. Я до седых волос не доживу. Я умру молодою, - заявляет Муся, в то время как Луговской пожимает руки девушкам и целует Зинину руку.
Теперь все смотрят жадно, с немым вопросом в лица приезжих. Как изменились они. Как огрубела их кожа, обветренная под открытым небом в окопах! Загорелые, черные, похудевшие, они заметно возмужали; их лица стали серьезнее, и в то же время на них отпечаток отваги, мужества. У тяжко больных часто бывает такое выражение пред смертью, приближение которой они сознают и не боятся.
Коротко остриженные головы обоих офицеров кажутся забавными Мусе.
- Какие уроды стали! Но, ах, какие милые уроды! - восклицает она и восхищается ими, и жалеет их в одно и то же время.
- Да, Марья Владимировна, под немецкими шрапнелями не похорошеешь, - смеется Никс.
- А вы многих немцев убили? Да? Вы сами? Вот этой самой рукою? Штыком или саблей? Из револьвера? А вам не было страшно? Ни чуточки? - допытывается девочка.
- А что maman? Спит? - спрашивает Толя у сестры.
- Она больна, Тольчик, и в этом ужас. Все, все, что было подправлено за границей, все пошло насмарку, - поспевает и тут неугомонная Муся, не обращая никакого внимания на сестер.
- А ее можно видеть?
- Подожди немного… побудь с нами! - совершенно растерявшись, говорит Китти, и ее глаза глядят на брата со страхом и мольбой.
"Вот оно!.. Начинается. Он сейчас все узнает, бедный мальчик!" - говорят испуганные глаза Веры, Муси и Зины.
Чтобы отвлечь внимание Анатолия, хотя бы временно, от матери, Ланская просит обоих офицеров рассказать о боях, об их впечатлениях, о немцах. Маргарита усиленно угощает чаем. Из кухни несут разогретый ужин.
Выпив старой, прадедовской горилки, настоенной на черносмородинных листьях и чуть ли не столетие выдержанной в погребе, и закусив куском домашнего окорока, Анатолий приступает к рассказам.
Да, современная война ужасна тем, что тут одной храбростью и отвагой не возьмешь. Нельзя выйти, как в былое, старое время, в чисто поле один на один с врагом, нельзя сходиться дружинами и биться, пока одна сила не одолеет другой. Чудеса техники, новые открытия, усовершенствования средств войны - все это сделало то, что победа не всегда остается за храбрейшим на поле битвы, а за тем, кто занял более выгодные позиции и успел установить на них свои смертоносные орудия. И победа иной раз при таких условиях решается прежде, нежели увидишь врага.
- Это ужасно! Это ужасно! - шепчут слушательницы.
- Но тем не менее мы побеждаем и здесь, и там, на два фронта, - вставляет Никс.
- Да, побеждаем, - подхватывает Анатолий с разгоревшимися глазами. - А все благодаря кому? Единственно благодаря только беззаветной храбрости, стойкости, мужеству и терпению русского солдата и распорядительности начальников. Но солдаты… солдаты действительно - какие-то чудо-богатыри, герои из старых сказок. Они выносливы, отчаянно храбры. Ведь вы представить себе не можете, что это за герои. Казак Крючков, например. Или вот у нас в эскадроне случай. Послал нас командир на разведку. Стояли мы под маленьким немецким городком. Ну-с, выехали… Я, вахмистр, взводный и еще двое; в числе их Симашев, между прочим, наш запевала, песенник. Заехали в лес. Начало темнеть. А он, неприятель то есть, знаем, невдалеке тут же скрывается, за лесом. Откуда ни возьмись нам наперерез целый взвод кавалеристов скачет. Сюрприз нам приготовили: нас пятеро, а их вдесятеро больше. Вижу отлично, путь нам отрезан, и впереди целый неприятельский корпус за опушкой. Что делать? Признаюсь, в первую минуту растерялся. Вдруг Симашев шепчет: "Ваше высокоблагородие, дозвольте их обманно провести. Може, тогда и пробьемся". - "То есть как обманно?" - спрашиваю. "А вот так, значит: вас они не видали… Так вы за кустами укройтесь, я же прямо на них вылечу, будто ненароком, случайно. Они тотчас погонятся за мною. А я, как глаза ихние, значит, отведу, так, значит, вам путь-дорога открыта. Поскачут они за мною, а вы…" Да как сказал, так и без приказа метнулся вперед "отводить глаза", или, иначе говоря, на верную смерть полетел, чтобы спасти меня, офицера, да четверых товарищей. Ну, конечно, все вышло как по-писаному. Погнался за Симашевым неприятель всем взводом, думал - не один он, а целый отряд. А мы стоим в прикрытии и ждем, пока откроется дорога. Конечно, немцы не замедлили окружить Симашева. Раздались выстрелы. Наш герой свалился. Ну, думаем, конец. Однако же жив, хотя и тяжело ранен… может статься, еще и выживет. Выручили его наши.
- А кто выручил? Что же не договариваешь? А? Говорить уже, так все, без утайки! - вмешивается Луговской, и его калмыцкие глазки суживаются от смеха.
- Ну, вот еще… пустое… вздор… ничего особенного… - сердито отмахивается Анатолий.
- Нет, уж ты не лукавь! Выручил Симашева не кто иной, как он сам, ваш Тольчик. Да еще как выручил-то! Выпросил в тот же вечер у эскадронного два десятка наших молодцов и ударил с ними по немцам. Отбил умирающего героя и выгнал неприятеля с его позиций, причем немцы, в темноте не разобрав численности нападающих, в панике удрали целым полуэскадроном от двадцати всего человек. А все вот он, ваш Тольчик.
- Ну, братец, ты меня не смущай! Ничего нет здесь особенного, и каждый на моем месте поступил бы так же. Нельзя же было оставлять им героя на поругание. А вот что еще наш один серый герой сделал.
И молодой офицер с воодушевлением рассказывает подвиг за подвигом из боевой, походной жизни нашего чудо-богатыря солдата.
И, чем больше говорит молодой Бонч-Старнаковский, тем ярче разгораются его глаза, тем пламеннее звучит его речь; какою-то исключительной мягкой нежностью (так может только отец говорить о любимом сыне) пропитаны его рассказы о солдатах.
Не отрывая взора от рассказчика, с жадным вниманием ловят каждое его слово присутствующие. И когда случайно лакей звякает чайной ложкой, на него тигром бросается Маргарита Федоровна.
А Толя, раз начав, не может уже остановиться. Слишком переживал эти важнейшие для воюющих с коварным врагом моменты молодой воин, чтобы они не захватили его всего, чтобы не зажгли, не распалили его.