Гремислав Карпухин недоволен прожитыми годами. В своих неудачах он обвиняет кого угодно, только не себя самого.
И вот ему предоставляется фантастическая возможность прожить последние десять лет заново.
Карпухин начинает жить второй раз. Ему удается избежать кое-каких мелких ошибок, - ведь он знает о них заранее. Но дело-то, оказывается, совсем не в этих мелочах…
Художник Б. Михайлов
Содержание:
От автора 1
Глава первая - С шампунем или без? 1
Глава вторая - Ботинки с надраенными носами 3
Глава третья - Сумасшедший физик 4
Глава четвертая - Моя ласточка 5
Глава пятая - Не нужно чистить чайники 7
Глава шестая - А все из-за Димки 9
Глава седьмая - Пророк 10
Глава восьмая - Архитектор виноват 11
Глава девятая - Ах, зачем любила я! 13
Глава десятая - Вишневое варенье 15
Глава одиннадцатая - Таня Каприччиоза 16
Глава двенадцатая - Осторожно, двери закрываются! 18
Глава тринадцатая - Не забывай включать повороты 20
Глава четырнадцатая - Снова сумасшедший физик 21
От автора - (Еще несколько слов) 23
Константин Курбатов
Пророк из 8-го "б",
или Вчера ошибок не будет
От автора
Почему у одного человека жизнь складывается удачно, счастливо, а у другого - нет? Наверное, однозначно ответить на этот вопрос нельзя. И семья, и школа, и друзья, и многое-многое другое влияют на формирование личности, на выбор пути, когда подходишь к развилке дорог. И все же, как бы там ни было, в конечном итоге дорогу ты всегда выбираешь сам. Человек всегда сам творец своей судьбы, своего взлета или падения. Вот мысль, которая должна была стать основной в моей повести "Пророк из 8-го "б".
Чтобы отстоять эту мысль, можно было, разумеется, пойти прямым путем - рассказать о судьбе сильного, смелого и честного человека, который умел критически относиться к собственным поступкам и одержал победу. Но я избрал путь негативный, сатирический. Я решил вести доказательство как бы "от обратного". Вынося на суд читателя исповедь неудачника, я хочу наглядно показать молодому человеку, до чего можно докатиться, если смотреть на мир глазами моего героя.
Однако что это такое - смотреть на мир? Разве окружающий нас мир не является объективной реальностью, не зависящей от того, как мы на нее смотрим?
Дело вот в чем. Одно и то же явление (абсолютно любое, без исключения!) рассматривается каждым человеком с каких-то определенных позиций. В сосне, что растет на берегу ручья, лесник видит лес, который нужно сберечь от порубки; мальчишка - дерево, на которое тянет забраться; столяр - материал, из которого получится добрый шкаф; браконьер - ценность, которую можно втихую спилить и продать.
В раннем детстве, в возрасте куличиков-лопаточек, многие городские детишки завидуют дворникам. Еще бы: дворник целый день в свое удовольствие гуляет и машет метелкой.
Чуть подрос ребенок - и уже восторженными глазами смотрит на шофера или, тем более, на летчика. Еще бы: целый день сидишь себе и крутишь баранку или штурвал.
Но все кончается. Детство, как известно, кончается тоже. Человек становится мудрее и начинает переоценивать ценности. У него появляется свой взгляд на вещи, более глубокий и мудрый. Какой же конкретно? Забраться на сосну ему уже не хочется. А чего хочется? Сберечь ее для людей? Выстроить из нее дом? Или спилить, продать и приобрести себе модные туфли? Что?
Один человек приходит в мир, чтобы подарить людям научную идею и посадить сад. Другой - чтобы одеться в красивые одежды и съесть побольше вкусной пищи. Все зависит от того, каким видит человек окружающий его мир, - мастерской, как тургеневский Базаров, или спальней, как гончаровский Обломов.
Герой моей повести Гремислав Карпухин смотрит на жизнь как на источник непрерывных удовольствий. Он хочет возможно больше брать и ничего не давать взамен. Он ярко выраженный тип эгоиста-потребителя, живущего одним собой и только для себя.
Во всем, что Карпухин встречает в жизни, он неизбежно видит одно - то, что можно взять, употребить в свою пользу. Этим он одновременно напоминает и ребенка, завидующего дворнику, и браконьера, видящего в сосне модные туфли. Карпухин - существо одноклеточное. Становясь взрослым, он никак не может выбраться из примитивных суждений, расстаться с милым его сердцу иждивенчеством.
Карпухин с его хватательным инстинктом обречен на неизбежный крах. Потому что люди, приходящие в мир лишь для того, чтобы брать, решительно отвергаются обществом, они несовместимы с нашим обществом, как заноза, попавшая в здоровое тело.
К сожалению, Карпухин не знает этого. Он слеп и глух, ему не дано понять, в чем причина его неудач, что происходит вокруг. А неудачи сыплются на Карпухина одна за другой. И отсюда появляются озлобленность, ложь, грязь. Но ведь то, что тебе хочется увидеть, можно разглядеть во всем. Для жуликов весь белый свет состоит из воров, для лгунов - из вралей.
Карпухин, как и каждый из нас, сам избрал свой путь. Карпухин недоволен, он негодует, мечется, ищет виноватых.
А ты, читатель, доволен тем, как у тебя складывается жизнь? Не забываешь ли ты порой святую истину, что твой успех или неудача зависят прежде всего от самого тебя, от того, к чему ты стремишься, что видишь в сосне, растущей на берегу ручья? Я хочу надеяться, что моя повесть поможет тебе чаще вспоминать об этом.
Глава первая
С шампунем или без?
Тот зимний день, когда со мной произошла эта совершенно невероятная история, поначалу ничем не отличался от других. Как всегда, я мыл с утра легковые машины, и мне, как всегда, казалось, что они выбегают за ворота лишь для того, чтобы тотчас вернуться обратно заляпанными по самую макушку грязью. Я мыл их, мечтал о хорошей жизни (кто из нас о ней не мечтает!) и, разумеется, ни на секунду не мог себе представить, что меня ожидает после работы в кафе "Снежинка".
В моечной в тот день, как обычно, было сыро, холодно и неуютно. Вспотевший кафель грязных стен сочился кривыми дорожками. У потолка туманным облаком кудрявился пар. Лампочки в ржавых металлических сетках светили сквозь пар мутными пятнами.
- Да затворяй ты там! - кричал я, оборачиваясь к воротам и выжимая над железной бочкой вафельное полотенце. - Холодрыга же на улице! Хы-хы-хы-ы!
Если на людей прикрикнуть просто так, то некоторые ни с того ни с сего обижаются. Поэтому на всякий случай я всегда прибавляю "Хы-хы-хы-ы!". Это у меня давно вошло в привычку. Получается вроде шутки.
Пробуксовав на скользком пороге, в моечную въезжала с мороза очередная машина, и ворота наконец закрывали. Холодный воздух, леденящий ноги сквозь резиновые сапоги и забирающийся под длинный прорезиненный фартук, сменялся более теплым. Я неторопливо шлепал по мокрому асфальту к ребристой батарее отопления и развешивал на ней выжатое полотенце.
Очередной водитель, как всегда, спрашивал, можно ли загонять машину на подъемник. И я, как всегда, несколько минут ничего не отвечал. Делал выдержку. Уж мне-то известно, что тех, кто торопится и суетится, люди не уважают. Люди по-настоящему уважают лишь тех, кто их заставляет ждать. Я всю жизнь чего-то прождал. А чего дождался? Теперь пускай-ка подождут меня.
Владельцы всех этих грязных "москвичей", "жигулей" и "волг" были людьми солидными. И, конечно, именно такие, как они, заставляли меня всю жизнь чего-то ждать. Теперь терпеливо ждали они. А я, усевшись на скамеечке перекурить, перекладывал с места на место ветошь и прикидывал, кто он такой - этот очередной частник. Врач? Ученый? Художник? Отставной полковник?
Очень мне это нравилось - угадывать. И еще представлять, как все они шикарно живут.
- Друг, так можно загонять или нет? - начинал волноваться какой-нибудь, по виду, директор универмага, в пыжиковой шапке.
Видал! Я ему уже друг. Еще чуть-чуть подержи - и в любви объясняться начнет. Все они одинаковые.
- Ладно, давай, - небрежно махал я рукой. - Нервные все шибко стали. Хы-хы-хы-ы!
Отступая перед "волгой" и показывая, куда подвернуть, я помогал директору универмага загнать машину на подъемник. Положив под "волгу" колобашки, включал гидравлический насос. С надсадным гудением из пола вылезал блестящий металлический столб, поднимая на балках-рельсах машину. По столбу потеками стекала черная смазка.
Сильной струей я промывал машину снизу и под крыльями. Со шваброй без ручки проходился по колесам. Я механически выполнял то, что с нудным однообразием десятки раз повторялось каждый день, и представлял, как хорошо, наверное, быть директором универмага. Продавцы - те за прилавками толкутся да с покупателями переругиваются. Тоже, считай, работенка, хотя и не пыльная. А директор? В отдельном небось кабинете сидит и бумажки подписывает. Секретарша у него длинноногая и персональный оклад. За какие такие, интересно, особые достоинства он в уютном кабинете подписывает бумажки, а я обязан в холодрыге и сырости мыть его машину? Разве это справедливо? Меня все время не оставляла мысль о несправедливости. И если владелец машины казался мне директором, я думал так о директорах. Если ученым - об ученых. Если пенсионером - о пенсионерах. Чем, в конце концов, не жизнь тому же пенсионеру? Встал, когда захотел. Чаёк погонял. В кинишко сходил. А пенсия ему ежемесячно, хоть он вообще из кровати не вылезай. Может, это тоже справедливо? Ни шиша не делают, а денежки загребают!
- Мотор тебе мыть? - спрашивал я, спустив машину.
Некоторые мотор не мыли, только кузов. Но я мог помыть и мотор, даже если в наряде данная работа указана не была. Ну и что, если не указана? Я тебе помою без наряда, ты мне заплатишь без огляда. Не боись, не дороже денег. Сколько не пожалеешь, столько и ладно.
Если все равно отказывались, говорил:
- Не желаешь, как желаешь. Катайся с грязным. Мне до лампочки. Пускай хоть клопы в твоем моторе заводятся. Видать, привык дома к клопам-то. Хы-хы-хы-ы!
Я разговаривал с ними со всеми чуточку свысока. А что? Приди я к ним, еще и в приемной бы насиделся. И резолюцию бы наискосок по заявлению получил: "Отказать!". А тут я хозяин. И я им не отказывал. Просто немножечко тешил себя тем, что мог ими несколько минут покомандовать. Да и когда я говорил им, как равный равному, "ты", меня тоже несколько поднимало. Какое-то вроде удовольствие в работе чувствовал.
Однажды к нам на станцию заехал даже один известный киноартист, которого я не раз видел в кино и по телевизору. Машину я ему отдраил на совесть. Стекла и те протер не только снаружи, но и внутри. И подсказал, что люфтит переднее правое колесо. Просто так подсказал, без всякой корысти. Хотя, откровенно говоря, тоже было немножечко обидно: чего в нем такого особенного, в этом артисте? А тянут в каждый фильм. И телевизор, как ни включи, его физиономия.
- Думаешь, люфтит? - спросил артист, осторожно трогая колесо рукой в кожаной перчатке.
- Чего, думаю? - удивляясь его серости, хмыкнул я. - Я вижу, а не думаю. Я машину до последнего винтика знаю. Здесь я так, на мойке… случайно. Подшипник у тебя, наверное. Ты попроси там механика на яме, чтобы он посмотрел. Я бы и сам тебе подтянул, да некогда.
И когда я небрежно произносил "подшипник у тебя", "ты попроси", "я бы и сам тебе подтянул", сердце у меня сладко и как-то испуганно замирало. А после меня долго не оставляло приподнятое настроение.
- Спасибо, дружище, - сказал артист, когда я протер ему насухо машину. - Огромное спасибо. Очень приятно было познакомиться.
Мы с ним от души поговорили. Он мне вопросы разные задавал. Интересовался. И я с него денег принципиально не хотел брать.
Уважительный человек. И я таких тоже уважаю. Думал, еще приедет - друзьями будем.
Несколько дней после знакомства с артистом я ходил какой-то сам не свой. Мне все представлялось, что вот-вот распахнутся ворота и снова въедет серая "волга". Из нее выскочит артист, хлопнет меня по плечу и скажет, что он приехал не только помыться. Вернее, не так. Он скажет, что это последняя машина, которую вымоет Гремислав Карпухин. В новом фильме для одной очень важной роли никак не могут подобрать актера. А я именно то, что нужно. И рост, и поворот головы, и жизнерадостный смех. Зачем бы он иначе меня обо всем расспрашивал?
- Давай, дружище, соглашайся, - скажет артист. - Думаешь, сниматься в кино так уж трудно? Не трудней, по крайней мере, чем мыть машины. И в тысячу раз приятней. А уж о деньгах я и не говорю.
А что, действительно, особенного - сниматься в кино? Где потрудней, прыжки какие, скачки, вместо тебя снимают спортсмена. Остальное делай и говори, что тебе скажут, да по-умному долго и задумчиво смотри крупным планом в объектив.
Вот оно, вот! Не попал в летчики-истребители, так артистом ничуть не хуже. Даже, пожалуй, еще лучше. Фотографии летчиков небось в газетных киосках не продают, а фото кинозвезд - на каждом углу. Наконец-то сбудется мамина мечта. Мама всегда говорила, что я еще покажу себя. Недаром она дала мне такое звучное имя - Гремислав, что означает "греметь" и "слава". Уж через кино-то слава обо мне могла прогреметь на весь мир. Кино - это вам не истребительная авиация. А те, о ком гремит слава, наверняка живут припеваючи, получше, чем любые директора универмагов, ученые и тем более отставные полковники.
Ну чего я в конце концов прицепился к летчику-истребителю? Разве летчик-истребитель в итоге не тот же отставной полковник? Зарплата, разумеется, у летчиков наверняка дай боже! И кормят их всякими шоколадами. Да еще обмундирование бесплатное. А что дальше? Живут вечно в какой-нибудь дыре. И те же, как в обычной пехоте, построения, тревоги, гауптвахты. Перед каждым, кто старше тебя по званию, тянись. Возражать не моги. А отпуск, чтобы отвести душу, один раз в году. Разве это жизнь? Нет уж! Если вдуматься, то в мытье машин тоже есть своя прелесть. Сидишь вот и ветошь перебираешь. А тебя ждут. В порядке живой очереди. Словно в приемной. А свобода? Могу хоть завтра плюнуть и уйти на другое место. Наш брат где угодно требуется. А приварок? Бывали дни, когда приварок у меня набегал до десяти рублей. Чем не житуха? Уметь надо.
Но, между прочим, тот день, когда со мной приключилась совершенно невероятная история, о которой я собираюсь рассказать, оказался не очень удачным. В смысле, я имею в виду, приварка. И все же к вечеру в кармане ватника под моим фартуком кое-что позвякивало. Для зимы, по крайней мере, вполне терпимо - пять рублей двадцать восемь копеек.
Приварок у меня обычно получался не только на мытье моторов, но и на шампуне.
- С шампунем не желаешь? - говорил я какому-нибудь смахивающему на художника типу с бородкой. - Как новенькая твоя тачка засверкает. Шампунь специально автомобильный. Только у меня. Хы-хы-хы-ы!
- С шампунем так с шампунем, - соглашался художник и звякал в мою руку мелочишкой.
И вот, когда накопилось пять двадцать восемь, в ворота, за которыми уже совсем потемнело, въехал вишневого цвета "москвич". С мороза машина покрылась испариной, и сквозь помутневшее ветровое стекло я водителя не разглядел.
- Да ворота-то затворяй! - как обычно, крикнул я, постукивая зябнувшими в резиновых сапогах ногами. - Не к теще на блины прикатил. Хы-хы-хы-ы! И мотор глуши. Мотор, говорю! Угорай тут из-за вас.
В окно "москвича" выглянула мохнатая шапка с опущенным на самые брови козырьком. Ниже козырька сидели большие, в красивой модной оправе очки с запотевшими стеклами. А еще ниже вызывающе торчал розовый круглый подбородок, подпертый пышным мохеровым шарфом.
- Я могу заехать? - спросила шапка.
- Мотор выруби, - приказал я, не успев еще причислить пижона в очках и с подбородком к какой-нибудь определенной профессии. Шапка смахивала и на музыканта из симфонического оркестра, и на заведующего магазином "Фрукты-овощи".
"Заехать!" Быстрые все какие. За картошкой небось в магазине и у кассы постой, и у прилавка потопчись. А здесь сразу - заехать.
Однако для симфонического оркестра или завмага пижон в шапке был слишком молод. И я безошибочно определил, что это обычный "папенькин сыночек", любимый сын какого-нибудь профессора, генерала или другого большого начальника. Деньги у таких деточек не свои, и они без особой жалости расстаются с рублями и двугривенными. Мысленно прибавив к пяти двадцати восьми еще рубль, я изобразил на лице свой обычный глубокомысленно-рассеянный вид, собираясь заставить мальчика подождать подольше. И тут мне показалось, что я уже где-то его видел, этого мальчика. Нет, не то чтобы он приезжал к нам. Другое. Я его хорошо знал. Но когда?
- Швабра еще куда-то делась, - подосадовал я вслух, продолжая припоминать.
- Какая швабра? - услышал я и оглянулся.
Из открытого окна "москвича" на меня смотрели большие модные очки. Под ними топорщился круглый розовый подбородок.
- Не вон та? - качнулся подбородок к бочке с водой, на краю которой лежала мочалочная швабра. - Вы же сами ее туда положили. При чем тут "куда-то делась"? Сами же положили и ищете виноватых.
Он сказал "ищете виноватых", и я мгновенно вспомнил и этот самоуверенный взгляд, и этот тон, и этот ненавистный подбородок. Конечно же, это был Андрей Зарубин, мой самый заклятый враг! Как я только сразу не узнал его? Это он, "великий математик", как мы его называли в школе, десять лет назал бросил в меня первый камень, с которого начался горный обвал. Это он, ставший теперь, по дошедшим до меня слухам, уже кандидатом наук, показывая тогда свою принципиальность, раздул историю, которая закончилась моим исключением из школы.
Кажется, Андрей Зарубин тоже узнал меня. И будто между нами никогда ничего не происходило, абсолютно не смутился. Он всегда отличался наглостью. Растягивая слова, словно силясь что-то вспомнить, сказал:
- У меня в школе был один однокашник. Тоже всё кругом виноватых выискивал. Все ему были виноваты, кроме него самого.
И, выдержав паузу, спросил:
- Простите, вас случайно зовут не Гремиславом Карпухиным?