Ну, побежать он не побежал, но действительно быстро и проворно зашагал наверх. На проходившую мимо Аделаиду и не взглянул, но Марта видела, по спине поняла, что это был особый не-взгляд. Очень старательный.
- Думаешь, он меня заметил? - спросила Ника. - В смысле - по-настоящему. Ой, ну ладно, ладно, я сама знаю: он пялился на нашу спящую красавицу. Но… она же слегка того. С тараканами. По-моему, у неё ни шанса, а?
Марта со вздохом покачала головой:
- Не будь дурой, он старше тебя как минимум лет на семь. Для него это вообще подсудное дело. Тебе же восемнадцать только в следующем августе.
- Можно подумать! Пф! Если у тебя через неделю, по-твоему, уже и взрослая, да? А про семь лет - так знаешь, вон у Серкизов разница вообще в пятнадцать - и ничего! Потому что настоящая любовь - она выше всяких условностей!
Марта хмыкнула, но дипломатично промолчала. Кажется, в настоящую любовь она перестала верить примерно тогда же, когда и в Деда Морозко. С другой стороны, спорить с Никой настроения сейчас не было.
Она отсидела остальные уроки, не слишком вникая в происходящее; благо, второй день учёбы, ничего серьёзного. В Инкубатор ей не нужно было, Марта работала там по вторникам, четвергам и субботам; да и хорошо, что так: она бы сегодня наработала, конечно…
Они прошлись с Никой до парка Памяти и немного посидели на солнышке. Раньше - во времена Аделаиды - здесь тоже были жилые дома, но после катастрофы развалины снесли, а на их месте разбили парк. В центре бил фонтан, на пересечении дорожек выращивали памятники.
В парке было уютно: птички пели, бегала ребятня, в фонтане мелодично квакали принцежабы, южная разновидность, со светящейся короной. На соседней скамейке, правда, примостились цынгане: белокурая мама с двумя малышами и мужем. Что это цынгане, Марта сразу поняла: одеты были не по-здешнему и вели себя странно. Малыши сидели смирно, как резиновые пупсы, разглядывали пальцы на собственных ногах, иногда начинали пересчитывать их, как будто боялись, что тех стало меньше. Муж кому-то звонил по телефону, вскакивал, разговаривал с невидимым собеседником, доказывал, умолял, садился, набирал новый номер - и так по кругу. Женщина с невероятной какой-то тщательностью развернула и ела бутерброд, то и дело косясь на пупсов. Наконец муж договорил, кивнул ей, и они, сунув малышей в кенгурушники, двинули к выходу из парка.
Марта следила за ними рассеянным взглядом: цынган она не боялась, всё рассказы о том, будто они переносят заболевания, известно же, - суеверия. Вот странно: цынгу лет сто назад победили, а любого переселенца, если выглядит не слишком богато, зовём цынганом. Марта хотела поделиться своими мыслями с Никой, но не сумела. Не смогла поймать паузу, чтобы вклиниться.
Подумала: может, это и к лучшему…
А Ника знай себе щебетала о настоящей любви и о своих стихах, которые рано или поздно кто-нибудь оценит как следует, и уж тогда-то…
Марта в нужных местах поддакивала.
Возвращаться домой не хотелось. Элиза, ещё вечером отпросившись с работы, поехала разбираться с заявкой и прочими документами (кстати, какими? - Марта так и не поняла). Отец же был дома один. Если Марта вернётся и не поговорит с ним… ну, тут уж изволь: "пусть заявит об этом сейчас или молчит вовек".
А Марта ещё не решила: заявить или молчать. Что-то такое вчера вечером происходило в доме - непонятное, смутное. Пугающее? - пожалуй, но вовсе не тем, чего она ожидала.
Мачеха постелила отцу на диване, он ни слова не сказал, лёг, накрылся с головой и почти сразу уснул. До этого они с Элизой перекинулись буквально парой фраз, пока Марта ставила чайник. Ужинали молча, смотрели новости - про высокий урожай, про цунами в одном из тридесятых, про мировую премьеру "Битвы за Конфетенбург". Сразу после новостей отец и лёг.
Утром, когда Марта уходила в школу, он по-прежнему спал, а с Элизой говорить ей давно уже было не о чем, общались только по необходимости.
Ладно, сказала себе Марта, в конце концов, не на скамейке ведь ночевать. Это уже трусость, знаешь ли.
Вдобавок дело явно шло к чтению (и, соответственно, слушанью) новых стихов Ники, а Марта сегодня на это ну совсем не была способна.
На обратном пути она зашла в гараж, проверила, на месте ли вавилонская башня и упрятанные в ней трофеи. Всё выглядело так, словно с тех пор ни одна живая душа сюда не заглядывала. Надо Чистюлю успокоить, а то он на большой перемене целый допрос ей устроил: когда, мол, станем молоть, и надёжно ли спрятаны кости, и у кого есть ключи от гаража.
На пятый шла Марта не торопясь, так и эдак проигрывая в уме: а вот если он сам спросит, то я… а если наоборот, просто поинтересуется, дескать, как вы тут без меня…
Сверху кто-то спускался, она машинально посторонилась - и вдруг обнаружила, что это Людвиг. Людвиг мы-непременно-подружимся, гад такой.
Свет, падавший сквозь пыльное окно на лестничный пролёт, отчего-то раскрасил кожу егеря в жёлтое и серое, и сам Людвиг казался сейчас мумией из столичного музея. В детстве Марта была там с отцом и запомнила, как удивилась, увидав "чучело человека". Тогда она испытала жалость, но сейчас, конечно, ни о какой жалости и речи не было, - только глухая, беспомощная злость к этому плешивому гаду.
Он стоял, замерев на полушаге, смотрел на неё настороженно, и пахло от него дорогим тошнотным одеколоном. Ровненькие усы расчёсаны, уши вымыты, ногти все подпилены, хоть сейчас в музей.
- Марта, - сказал он. - Ты в порядке?
Она захлебнулась от этой наглости, от дубового лицемерия. Правильней всего было бы сейчас врезать кулаком снизу вверх, чтоб аж засипел, гад, чтоб согнулся, баюкая в горсти своё хозяйство. Вот тогда бы, наверное, она успела придумать достойный, меткий ответ.
А сейчас ответа у неё не было, всё, что приходило на ум, - какие-то детские выкрики, бабьи визги.
- Давай начистоту, - сказал Людвиг. Голос у него чуть дрогнул, но лицо не изменилось: широкое, самоуверенное. "Надёжный и уважаемый человек", как же. - В ближайшие дни будет сложнее всего. Вы все должны привыкнуть… к новым обстоятельствам. Я бы охотно помог, но, сама понимаешь… есть вещи, в которые посторонним лучше не вмешиваться.
- Так вы ж не посторонний, - сказала Марта. - Вы ж мне практически второй отец. Или первый отчим, я всё время путаюсь, извините.
Она с наслаждением наблюдала, как лицо его багровеет - сперва кургузая шея и уши, потом щёки - упитанные, будто у младенчика, после - морщинистый лоб.
- Не думаю, - заявил Людвиг, двигая нижней челюстью, - не думаю, что это уместная шутка. Но я понимаю, всё это для тебя очень… непросто. Пожалуйста, постарайся не наделать ошибок. Не наговорить лишнего. И вообще… кхм… будь поосторожней, хорошо?
- Обязательно, - улыбаясь, кивнула Марта. - И вы тоже. Тоже будьте поосторожней. А то мало ли.
Багровый цвет сменился бурым, и Марта заопасалась, что если Людвига сейчас хватит удар, ей будет совершенно некуда отступать, ещё сшибёт с ног, хряк этот подлючий.
- О, господин Будара! - воскликнули снизу. - А вы-то здесь какими судьбами? Привет, Марта. Ты оттуда иль туда?
Это был Элоиз Гиппель, лучший, давний друг отца. Чуть скособочившись, он тащил в одной руке звякающий и шелестящий пакет, а в другой - букет разноцветных астр.
- Туда, - сказала Марта хмуро.
- Ну, значит, вместе пойдём. А что, - повторил он, - вы-то здесь, господин Будара, какими судьбами, если не секрет?
- Я здесь по работе, - соврал Людвиг. - Совершаю обход. Ставлю на учёт.
- Тут ко мне, знаете, днём ваши парни заезжали. - Гиппель, всегда напоминавший ей доброго нескладного клоуна, вдруг стал серьёзным, и взгляд его изменился, сделался острым и внимательным. - Говорили какую-то ерунду насчёт заказов…
- Это была не ерунда, господин Гиппель, - торопливо произнёс Людвиг. - И данный вопрос - не для обсуждения вот так, на лестнице.
- То есть всё, что они утверждали?..
- Чистая правда. Желаете ещё о чём-нибудь спросить? - Теперь Людвиг взял себя в руки и разговаривал обычным своим властным тоном. Таким он, наверное, распекал подчинённых и жену, когда та была жива.
Гиппель пожал плечами:
- Да вопросов тьма. Но раз уж вы… пусть мне кто-нибудь перезвонит. Это ведь не запросто решается: материалы нужны, распоряжения насчёт участков.
- Всё будет, завтра с вами непременно свяжутся.
Людвиг кивнул Гиппелю, бросил на Марту короткий, странный взгляд и застучал каблуками по ступеням.
- Вот ведь чмо, - сказал Гиппель. - Козёл в погонах. Если б не они, - сообщил он Марте, - давно бы уже с ним другой разговор был. Веришь?
Марта кивнула.
Тут и верить не нужно было: она знала, что если б не погоны, Людвиг с Элизой просто не познакомились бы. В её парикмахерскую кто попало не ходил.
- Ну а у тебя как успехи? - спросил, чтобы не молчать, Гиппель. - Вижу, решила сменить имидж - тебе идёт. К выпускным-то как, готовишься? Я слышал, собираешься в университет поступать?
Марта снова кивнула. Они шагали по лестнице плечом к плечу, Гиппель звенел пакетом и держал астры так, чтобы не задеть Марту.
- Всё нормально, спасибо, - сказала она. - Готовлюсь.
- А как отец?
Это был вопрос. Даже два - и Марта прокляла себя за то, что о втором подумала только сейчас.
А ведь напрашивался сам собой.
Что делал Людвиг в их парадном? Какой такой обход, какой учёт?
А если заходил к ним домой - то зачем? Поговорить с отцом? Припугнуть его своими погонами, корочкой своей, пистолетом кургузым, который он всегда держал под боком, даже если уходил в спальню к Элизе?
Нервно звякая ключами, Марта наконец отперла металлическую дверь, затем другую - и в нос ей шибануло пороховой гарью. У Стефана-Николая (точнее - у его отца) была мелкашка, иногда им с Чистюлей и Мартой позволяли пострелять из неё по жестянкам из-под колы, так что запах этот она ни с чем бы не спутала.
Как была, в туфлях, Марта метнулась в комнату. Дура, мысленно твердила она, дура, дура, дура! На скамейке ты сидела! С духом собиралась! А он… тут…
- Марта, - сказала Элиза. - Куда ты в обуви? Мы только пропылесосили.
Она вынырнула из недр серванта, в одной руке тарелки, в другой - ваза. Как будто знала, что придёт Гиппель с астрами.
Отца в комнате не было, на диване валялось смятое покрывало, рядом на столике выгибал шею гадючий кувшин. Хлопал на сквозняке тюль, и запах гари уже казался Марте чем-то надуманным, ненастоящим. Отец стоял на балконе, спиной к ней, и смотрел во двор. Она решила бы, что курит, но он никогда не курил, даже после войны не начал.
- Марта? - Из кухни выглянула тётя Мадлен, папина сестра. - Боже, как ты выросла! И покрасилась! А знаешь, тебе идёт. Патрик, иди-ка посмотри!
В комнату явился муж тёти Мадлен - с закатанными рукавами, кисти мокрые, в грязи, в правой - нож. Наверняка приспособили чистить картошку, подумала Марта и улыбнулась.
Тётя с её супругом жили в Истомле, в Ортынск наведывались редко, хотя исправно присылали поздравления к праздникам и гостинцы. Элизу они - к удивлению и обиде Марты - в целом одобряли, впрочем, они были людьми мягкими, простыми. Иногда Марте хотелось, чтобы тётя никуда не переезжала, чтобы наоборот - дядя переехал в Ортынск; это было бы здорово - видеться с ними чаще, пусть бы даже это означало необходимость терпеть их задавак-близняшек.
- Ну, - пробасил дядя Патрик, - у вас сегодня аншлаг, как я погляжу. Вы, ребята, только-только с егерем разминулись, не знал я, что в Ортынске егеря прямо по квартирам ходят, справляются о здоровье заработчан. С другой стороны, оно, может, и правильно: кто его знает, какие там, за рекой, условия, вдруг зараза или ещё что… а это уже вопрос не личной гигиены, а политический, если задуматься…
Тётя Мадлен посмотрела на него выразительно и недвусмысленно, дядя закашлялся, пробормотал: "Так я картошку пошёл… да?" - и совершил ловкий тактический маневр, отступая на исходные позиции.
Из прихожей между тем выдвинулся - с астрами наперевес - Гиппель. Он символически приобнял Элизу, вручил ей букет, тётя Мадлен бросилась, чтобы принять тарелки, ваза была доверена Марте, Элиза с цветами ушла в ванну, а с балкона явился отец - и Гиппель шагнул к нему, заключая уже в настоящие, дружеские объятия.
Началась обычная в таких случаях кутерьма, тётя Мадлен пыталась навести порядок, но только порождала ещё больший хаос, поскольку стол раздвигать было рано, цветы в кухне только мешали, а миска, которую все кинулись искать, давно уже использовалась дядей Патриком для складирования почищенной картошки…
Гиппель увёл отца на балкон и о чём-то говорил с ним, взмахивая нескладными своими руками. Отец молча кивал.
Звонок мобильного за всей этой катавасией Марта разобрала не сразу.
- Ведьма? - спросил в трубке хриплый голос. Будто затупленной пилой провели по фанере.
- Я сейчас не могу говорить.
- И не надо, - сказал Губатый. - Ты слушай. Тут наклёвывается кое-что. Кое-что серьёзное, понимаешь? Я сегодня схожу посмотрю. Если не врут… - Он хохотнул (пила вгрызлась в фанеру). - Ты же хотела в эту вонючую столицу? Поступать, да? Ну так не боись: хватит и на жильё снять, и на сунуть кому надо в карман. Как минимум год не будешь чесаться об этом.
- Шутишь? - аккуратно произнесла Марта. С этакой лёгкой насмешкой. Дескать, ищи дураков, так я тебе и поверила.
Что там у него может наклёвываться? Полный позвоночник? Крыло целое?
Пила заелозила по фанере, Марте показалось, что сейчас прямо в ухо полетят щепки и слюна.
- Мне чё, нечем больше заняться? Жди, в общем. Завтра сможешь, ближе к вечеру?
Ближе к вечеру - это означало, что придётся отпрашиваться из Инкубатора. Впрочем, Штоц ей разрешит, он добрый. И если всё пройдёт как надо, Марта даже успеет сделать уроки на среду. Сегодня-то ей вряд ли это удастся, минимум час продержат за столом.
- Когда узнаешь?
- Когда узнаю - наберу, - отрезал Губатый. И положил трубку - само собой, не прощаясь.
Скоро сели за стол. Тут уж Гиппель вежливо лишил тётю маршальского жезла и принял командование на себя. Он расспрашивал дядю Патрика о делах в Истомле, тётю Мадлен о близнецах, сам делился смешными историями, поднимал тосты за хозяина и за хозяйку, за дочку-умницу-красавицу, за лишь бы не было войны и чтоб дом - полная чаша. Всё это было Марте знакомо, в прежние, лучшие годы Гиппель часто к ним заглядывал, да и потом не забывал. Именно он помогал отцу в очередной раз найти новую работу, одалживал деньги, когда семья совсем сидела на мели… Он же в своё время отговаривал отца от того, чтобы ехать на заработки, - но к сожалению, с этим не преуспел.
Единственное, в чём Гиппель был непреклонен: дружба дружбой, а бизнес бизнесом. Поэтому к себе в фирму он отца брать не желал. "И вообще, - говорил, - не для того мы с тобой из самого пекла выбрались, чтобы загонять себя на кладбище раньше срока. Будем считать, Раймонд, что я вкалываю там за нас двоих".
Многие звали его Вралём - не со зла, уважительно: никто не умел с таким азартом травить байки. И вместе с тем Гиппель мог быть чертовски серьёзным, едва дело доходило до по-настоящему важных вещей.
- Ну, - сказал он, когда первая волна тостов схлынула, - а теперь вот что я хочу сказать. Ты, Раймонд, тогда меня не послушал, я с твоим решением не был согласен, но ничего поделать не смог. Кто из нас был прав? Не знаю. Да и какая разница? Главное: ты всё-таки вернулся, вопреки всему. И я хочу выпить за то, чтобы так было всегда: чтоб тебе было к кому и ради чего возвращаться.
Отец молча отсалютовал ему стопкой, но пить не стал, только пригубил. Ел он тоже без аппетита - так, поковырялся вилкой и отодвинул тарелку. Дядя Патрик принялся его расспрашивать о чём-то, а Элиза тем временем кивнула тёте Мадлен и вышла на кухню.
Гиппель обернулся, снял со столика отцовский кувшин и задумчиво вертел в руках.
- А что, - спросил у дяди Патрика, - как у вас там в Истомле обстоит дело с пшеницей?
- С чем? - не понял дядя. Он как раз оставил отца в покое и докладывал себе грибочков.
- Озимые. - Гиппель всё вертел и вертел кувшин, как будто не мог сообразить, для чего тот вообще нужен. - Говорят, их на зиму-то и не собираются оставлять. Пустят на солому, - Гиппель рубанул ладонью, - и в столицу. У нас, по крайней мере, я слышал, именно к этому идёт, на днях начнут.
Дядя Патрик подвигал мохнатыми бровями. Наколол грибочек, оглядел его цепким взглядом знатока.
- Ну да, - сказал он наконец. - В Истомле уже и начали. И правильно, по-моему. В нынешних-то условиях.
Гиппель отставил кувшин и явно оживился.
- Интересно-то как! Ну а что тогда с хлебом? Я, конечно, понимаю: сезонный разлив, можно сделать запасы, но это ж всё… ну хорошо, на неделю, от силы - полторы, при хороших холодильниках. А после?
Дядя Патрик жевал, чуть прикрыв глаза. Улыбался по-мальчишечьи задорно, словно именно этого вопроса давным-давно ожидал.
- А что "после"? - сказал он, смакуя каждое слово. - Возьмём и закупим зерно на вырученное золото. Элементарно, да? И давно надо было додуматься, долго они тянули. Играли в поддавки со всеми этими тридесятыми. А давай-ка их же методами. Это и выгодней, в конце концов. - Дядя откинулся на стуле и побарабанил пальцами по скатерти. - Я на прошлой неделе как раз смотрел передачу, там эксперты, с цифрами в руках, - всё же очевидно. Чего стоит заготовка соломы? Гроши! Гроши! Ну, перевезти в столицу, конечно… но деньги, в сущности, небольшие. И никаких там особых потерь, кстати: никто не разворует, а начнёт она подгнивать - разницы нет. Что гнилая, что сухая - в золото её он превращает одинаково. А золото это золото. С золотом все тридесятые у нас вот здесь будут!
Дядя Патрик по-доброму, почти нежно сжал кулак и потряс им над столом. Как будто схватил за шкирку котёнка-сорванца.
- Звучит волшебно, - кивнул Гиппель. - Но слушайте, а что ваши фермеры? Не возмущаются? На соломе много не заработаешь.
Марту, изрядно уже заскучавшую, вдруг словно током шибануло. Как это "на днях начнут"?! Там же ещё вот такенный кусок челюсти! Конечно, если Губатый не врёт, ему нашли фрагмент покруче, но Марта в это верила слабо, скорее всего случилась ошибка. (И ох - не завидовала она тем, кто так ошибся!..)
Она прикинула: раньше субботы никак не выбраться, да и в субботу… пришлось бы снова отпрашиваться, а дважды за одну неделю даже Штоц не отпустит. Вот ведь чёрт!
- Ну да ладно, - легко махнул рукой Гиппель, - там видно будет. От нас тут всё равно ничего не зависит, крути не крути. Слушай, Раймонд, у меня к тебе просьба. Сам знаешь какая, верно?
Отец всё это время сидел, откинувшись на спинку дивана. И если сам не шевелился, то пальцы его ни на мгновение не останавливались. Левой рукой он перебирал фиолетовые бусины чёток, правой выстукивал какой-то мотивчик, что ли. В ответ на слова Гиппеля - только покачал головой.
- Ну здрасьте. Что, даже самую простую не сыграешь? Ту нашу, "Чужая вода в ладонях". Сто лет её не слышал.
- Извини, - сказал отец. Он поднялся, диван под ним раскатисто скрипнул. - В другой раз. Пойду-ка пройдусь, подышу свежим воздухом.
- А как же?.. - Но дядя Патрик аккуратно положил ладонь на плечо Гиппелю и кивнул, пусть, мол.
Воспользовавшись заминкой, Марта тоже встала:
- И я пойду, мне уроки…