Мы заглядывали в разные дыры и, наконец, увидали приотворенную дверь. Толкнув ее, я вошел. На ковре, у малюсенького заднего окошка, скупо освещавшего конуру, сидели два человека. При нашем появлении один из них вскочил. Это был Барон. Он взмахнул руками и принялся говорить что-то; видимо, неожиданный наш приход смутил его.
Другой человек тоже поднялся не спеша и, поклонившись нам по-европейски, начал пристально и несколько насмешливо рассматривать нас. Этот поклон, маленький рост человека и его лицо невольно обратили на себя особое внимание.
"Японец!" - подумал я, всмотревшись. Но было темно, человек, не говоря ни слова, сел опять в угол.
- Ну, как с ячменем? - спросил я Барона первое, что пришло в голову.
- Нет ячменя, - резко ответил тот.
- Скажи, а кто там плачет, в кибитке?
- Где плачет? Там ничего нет.
- Там джины плачут, дьяволы плачут, товарищ начальник… - насмешливо сказал Карабек.
Барон ничего не ответил. Резко повернувшись, я вышел.
"Так не забудь про собрание", - кинул я обернувшись.
Отходя уже от кибитки, мы опять услышали пение.
- Стой, ты знаешь, кто поет? - сказал Карабек, прислушиваясь. - Тот парнишка поет, голос Саида поет. Пастух в голубых штанах, который утром оказал, - Барона не боится.
- Саид? В таком случае следует вернуться. С ним нужно поговорить.
Мы обошли опять кибитку с другой стороны и попали в помещение для скота.
Бесчисленное множество овец, прижавшись друг к другу, стояло под огромным навесом. Саид лежал на подстилке, уткнув голову в кошму, и бормотал. Откуда-то из темноты три верблюда и один горный бык свешивали над ним удивленные морды, будто слушая его пение. Саид пел:
"Скоро, скоро, скоро появится Сарыкар.
Желтый снег съест белый снег.
Белый снег уйдет вниз, вниз, в долину.
Откроются дороги в Кашгар, в Фергану, в Каратегин.
Я один поднимусь на высокую,
очень высокую скалу.
Увижу Кашгар, Каратегин и Фергану…
Ходят люди по всему миру, идут караваны, овцы едят зеленую траву
А я везде один.
Как свеча. Как месяц. Как дерево на вершине скалы.
Тогда я крикну на весь мир, что я один.
Но никто меня не услышит. Даже она…
Она будет очень, очень далеко, за горами, в стране Кашгар…"
- Кто же тебя не услышит? Почему так поешь? - спросил Карабек.
Парень, сев на корточки, поглядел на нас. Из-под черной шапки исподлобья смотрели его угрюмые глаза.
- Сабира, - ответил он.
- Как Сабира? Где она? - спросил я, вспомнив ночную красавицу, помогавшую мне тушить пожар.
- Она заперта здесь в кибитке…
Тут Саид объяснил, что уже несколько лет он пастухом у Барона отрабатывает калым за Сабиру, которую тот обещал отдать Саиду в жены. Теперь утром Барон рассердился на него.
Сабиру же Барон продаст в Кашгар, как только откроются перевалы.
- Ничего не понимаю. Разве она дочь Барона? А не старика Деревянное ухо, который в кости играет?
- Да, она дочь Шамши. Но он бедный старик, а Барон его родственник.
- А чей это скот?
- Барона.
Сказав это, парень испугался и, обернувшись, быстро заговорил:
- Нет, я ничего не рассказывал. И я не видел вас. Я ничего не знаю. Уходите, уходите. Лучше уезжайте из кишлака. Ячменя вам никто не даст.
- Почему же?
- Так сказал Аллах, - ответил пастух.
- Разве сам Аллах был у вас в кишлаке?
- Нет, так сказал Голубой берег…
Вот оно, оказывается, что! Об этом я слыхал много раз. Нам не в первом уже кишлаке единоличники отказывались продать ячмень, ибо таинственный Голубой берег запрещал это. Он же агитировал против посева пшеницы и против ТОЗов…
ЯЧМЕНЬ
- Дорогой товарищ Кара-Тукоу, - сказал мне Карабек. - День приходит - ячмень нет. День уходит - нет. Ступай домой. Я один понюхаю воздух в кишлаке.
Вернувшись в кибитку, я застал у себя собрание. Я встретил тут всех знакомых уже мне киргизов; не было одного только Шапки из куницы - киргиза, который ночью нас вел в Кашка-су. "Куда он девался, этот Шапка? - опрашивал Карачек. - Наверное, уехал из кишлака".
Одни киргизы сидели возле кибитки, другие стояли внутри, иные подходили, пробираясь глубокими тропинками, вырытыми в снегу.
Огромный Джалиль Гош сидел, как и вчера, в стороне.
Не успел я открыть рот, чтобы начать разговор, как в дверях кибитки появилась юркая фигура Барона.
- Нет ячмень, начальник, - сказал он. - Пусть начальник едет домой. А пшеницу везите. Зерно пусть дают.
"Почему Барон настаивает, чтобы везли именно зерно, а не муку?" - удивился я.
- У вас мельница есть?
- Есть, - ответил Барон.
- А кто хозяин?
- Все - хозяева.
- Барон - хозяин, - сказал Джалиль Гош.
Барон что-то быстро начал говорить Джалилю, так что я ничего не понял.
- А баи есть у вас?
- Баев нет. Баи были, заграницу ушли… Я бедняк. Все бедняки… - заговорил Барон… - Граждане, собрание не состоится, расходитесь.
Оставшись вдвоем с Бароном, я потребовал, чтобы он немедленно освободил плачущую девушку. Ни слова не сказав, зло сверкая глазами, он ушел.
Вечер, быстро наступающий в горах, уже окутал кишлак.
Карабек не возвращался.
Пришел Шамши и сел против меня.
Он долго жевал губами, огладывался, кряхтел и смотрел куда-то мимо меня.
- Может быть, начальник пойдет спать сегодня в нашу кибитку? - заговорил, наконец, Деревянное ухо.
- Почему я не могу спать здесь? - удивился я.
- Я не знаю, не знаю… Как хочет начальник. У нас в кибитке крепкие двери…
Так как Карабека все еще не было, я начал беспокоиться. Наконец, я решил на всякий случай принять предложение старика. Вместе мы перетащили вещи.
- А я буду ждать там твоего помощника, - сказал Шамши.
В кибитке, к своему удивлению, я застал Сабиру и старуху, жену Шамши. Они разжигали костер. Мы заперли двери на засов, и я начал устраиваться.
В дверь кто-то громко постучал.
"Опять ночь, опять начинаются происшествия", - подумал я и спросил:
- Ким? Кто?
- Мен? Я, - ответил незнакомый голос.
- Ким сен? Кто ты?
- Мен, - снова ответил голос, не желая называть себя.
- Бир сагат келынь, приходи через час, - ответил я, рассчитывая, что Карабек через час вернется. Но человек за дверью настойчиво тряс дверь. Послышался еще один голос, что-то тихо говоривший.
- Кетынь, уходи, - сказал я, затем быстро прошел в кибитку, снял со стены винтовку, достал патрон, поставил на предохранитель и повесил снова на столб. Старуха вдруг завыла. Девушка сердито начала ей что-то говорить. Больше никто не стучал. Меня стало клонить ко сну. Я достал спальный мешок, расстелил, снял валенки и начал влезать в него. Все смотрели на мой мешок с изумлением. Винтовку я положил рядом. Только лежа в мешке, я почувствовал, как я устал.
Сабира подбрасывала в костер полынь. Над самым полом дыму было мало, и слезы уже не лились из моих глаз.
- Джуда яхши кизимка Сабира - очень хорошая девушка, - подобрал я комплимент по-киргизски.
Она улыбнулась, показывая крепкие белые зубы.
Незаметно я заснул. Проснулся я, повидимому, очень скоро. В свете тлеющих углей костра около меня стояли двое. Они яростно спорили.
Я увидал молодого киргиза и Сабиру. Киргиз держал в руках мою винтовку. Сабира тоже держалась руками за винтовку и тянула ее к себе.
"Сон или наяву?" - подумал я и услышал шёпот Сабиры:
- Кэрэк эмэс, кэрэк эмэс, не надо, пожалей старика, пожалей дом, - тихо просила она.
Мое положение было довольно нелепо: до того как я успею вылезть из мешка, он меня убьет или убежит с винтовкой. Я тихонько протянул руку к нагрудному карману гимнастерки, вынул браунинг и, отведя большим пальцем правой руки предохранитель, резко выкинул руку вперед и крикнул: "Ташла мультук - бросай ружье!" Киргиз рванул винтовку и бросился к двери. Сабира выпустила винтовку и упала. Я нажал спуск - осечка; дослал новый патрон. Вдруг киргиз, как бы подброшенный пружиной, уже достигнув дверей, взвился в воздух и опрокинулся на спину. На него, как барс, бросился вбежавший Карабек.
Киргиз держал в руках мою винтовку, Сабира тянула ее к себе.
Я мигом выскочил из мешка и бросился к ним.
- Дверь закрой! - закричал Карабек.
Я бросился к двери. Закрывая двери, увидел вдали силуэты лошадей и людей. Сабира что-то быстро объясняла Карабеку, о чем-то просила его, ломая руки в отчаянии. Карабек уже целился в лежавшего. Все это произошло очень быстро. Всмотревшись, я вдруг узнал киргиза - это был пастух Саид. Он сидел, обняв руками колени, и покачивался. Карабек стоял над ним, качая головой.
- Ах, пастух Барона, ай, Голубые штаны! Ружье хотел украсть…
- А что хотел с ним делать? - спросил я.
- Барона хотел стрелять, а то Барон его убьет.
- А, может, меня хотел застрелить?
- Нет, он бы тебя ножиком зарезал, - успокаивал меня Карабек. - Ай, ай, ай… Я говорил: нельзя спать, смотреть надо, зерно есть, продуктур есть, лошадь есть, ружье есть, ай, нельзя так!
Парень не делал попыток сопротивляться, и Карабек повесил винтовку на плечо.
- Ну как дела, Карабек?
- Барон не дает ячмень, говорит: нет.
- Достать надо! - сказал я.
- Я сам знаю, а где достать? Весь кишлак ходил. Народ в кибитки не пускает. Плохо. Я в одну кибитку зашел, смотрю: человек под кошмой спрятан. Знаю: контрабандист, Китай едет. Дорогу ждет.
Пастух заговорил быстро-быстро. Карабек ему отвечал и вдруг засмеялся. Я спросил, в чем дело. Карабек ответил, что пастух просит взять его в караван. Здесь, говорит, Барон зарежет, а Сабиры все равно не даст: Барон думает ее продать за десять тысяч рублей одному баю в Кашгарию.
В дверь постучали.
- Скажи, что сплю, никого не пускай, - сказал я Карабеку.
Карабек, вернувшись, сказал, что приходил Барон, спрашивал о пастухе, требовал, чтобы пустили, кажется, обиделся и ушел.
- Слушай, Карабек, переведи пастуху, что если он обменяет мне пшеницу на ячмень или муку, то я его возьму в караван, пусть докажет, что может работать. Это будет ему сасыгыт: он ружье хотел украсть.
Сасыгыт - это выкуп, который берут с вора, пойманного с поличным.
Карабек перевел. Пастух покачал головой, тихо поднялся и пошел к двери.
- Сасыгыт, сасыгыт… - засмеялся Саид и ушел.
- Тут такое дело, - тихо сказал Карабек, - он поступает в комсомол, он много рассказывает сельсовету, рассказывает в районе, что Барон делает. Только Барон знает это, жить хочет и его зарежет. Все! Давай спать. Азаму хлеба не давал? Нет? Хорошо… Я с Азама цепь бросаю, он злой будет, хорошо будет смотреть.
Сабира, подбрасывая в огонь стебли полыни, сидела у костра, поджав ноги, положив голову на колени, и казалась совсем маленькой. Она думала.
Мы уснули. Ночью мне снились то борьба, то какие-то многолюдные совещания, где все кричали, и крик этот переходил в рев моря. В море падали скалы, скалы грохотали, и моя голова скакала по ним. Я хотел удержать голову, но она скакала с камня на камень, и вдруг сквозь сон я почувствовал, как что-то шевелится у меня под головой. Сон исчез. Первое желание было вскочить. Но я заставил себя лежать. Во-первых, я не знал, грозила ли мне опасность, а, во-вторых, может быть, это тот вор, который украл мое мясо.
Как его поймать? Спальный мешок неуклюж: сразу из мешка не выскочишь. Зазвенело что-то ветеране. "Оружие", - решил я и тихонько под мешком вынул револьвер, отвел предохранитель.
Из куржума совершенно явно таскали сахар по куску. Сахар лежал под моей головой. Поэтому мне и приснилось, что моя голова падает с одного камня на другой. "Поймать вора во что бы то ни стало", - решил я и, круто повернувшись, схватил кого-то за халат, рванул, подмяв под себя, приставил револьвер к голове и сказал по-киргизски: "Лежи, не шевелись".
- Карабек, Карабек, - звал я.
Его ответ послышался… откуда-то снизу. Что за черт! Я еще раз позвал.
Карабек отозвался:
- Товарищ начальник, пусти!
Человек, который тащил сахар, оказался Карабеком. "Неужели он ворует? Плохо.." - подумал я.
- Я, - сказал Карабек, - сахар меняю на ячмень. Сабира женщин звала. Женщины ячмень носят, на сахар меняют. Сабира просила пастуха на работу взять. Мужем ее будет. Она за него ячмень меняет, убегает из дому с Саидам.
Сабира, улыбаясь, подошла.
- Тихо надо, товарищ начальник, по секрету от Барона делают.
Старик полулежал у костра.
- Ведь старик видит и расскажет, - сказал я.
- Раз надо, он не видит, он спал, понимаешь, он боится.
- Карабек, - спросил я, - сколько ты наменял?
- Один пуд ячменя будет, только сахару нет, один чай остался.
Вдруг мне пришла в голову одна мысль.
- Карабек, спроси женщин: рис, хлеб, мыло берут?
- Берут,
- Тогда меняй на ячмень продукты.
- Зачем все, а мы что кушать будем?
- Завтра пойдем на охоту с Саидом и убьем козла.
- А если не убьем?
- Ты же сам говорил, что козлов много.
- Очень много!
- Ну вот и хорошо, меняй!
Всю ночь мы принимали ячмень. Скрипела дверь, женщины, как призраки, возникали в дверях с куржумами, полными ячменя, и исчезали, подобно теням, обменяв.
зерно на продукты. Всю ночь стучали камни, заменяющие гири на чашках весов…
ОХОТА
Мы проснулись, когда яркое солнце врывалось уже во все щели кибитки. Пора было идти на охоту. Но вокруг нас не было ни старух, ни пастуха, ни Сабиры. Карабек увязывал сумки. Какое-то бормотанье доносилось снаружи - странный козлиный голос, с причитаниями и воем. Я прислушался. Ничего нельзя было разобрать кроме обрывков непонятных фраз.
- A-а-а… Сары-кар. Желтый снег. Белый снег… Посох Моисея… А-а-а…
- Кто это там воет? - спросил я Карабека.
- Это опять Палка Моисея, - сказал Карабек не подымаясь.
Я выглянул за дверь. Посреди площади стоял тот самый полоумный дервиш, который приходил в ночь нашего приезда. Лицо его, как всегда, тряслось и плясало. Он стоял на одной ноге в женском чулке, другую ногу он поджал, как цапля. Он смотрел в сторону, противоположную нашей кибитке, и потрясал огромным посохом - Асай-Мсай.
- Дурной знак, - сказал Карабек, - день будет плохим: прежде всего увидели это чучело…
В это время снег у дверей заскрипел и в кибитку просунулась голова.
- Можно? - вежливо спросила она.
В кибитку вошел плотный мужчина, с бородой, покрытой инеем и сосульками. Когда он отряхнулся, я узнал Шапку из куницы - того чернобородого киргиза, который проводил нас ночью в Кашка-су. Наконец-то он появился!
- Здравствуйте, - сказал он, - усаживаясь перед костром. Как ваши дела? Я слышал, что вы ночью получили-таки немного ячменя, а? Ай, это хорошо сделано, очень ловко сделано!..
Он засмеялся и покачал головой.
- Да, но все-таки у нас еще мало ячменя, - сказал я.
- Сколько вы хотели бы иметь еще?
- Еще несколько мешков не мешало бы. И потом - нужны верблюды.
Человек задумался.
- Вот что. Я вам дам несколько мешков. И продам одного верблюда. Я, может быть, уговорю еще двух - трех человек.
Он встал, на пороге обернулся и почесал бороду.
- Вот что. Только никому не говорите об этом. В нашем кишлаке веселее жить молча… Понимаешь?
Действительно, через некоторое время он привел верблюда с большой поклажей, прикрытой кошмами.
- Ладно, ладно уж, - говорил он нарочно громко, - продам тебе лишнего верблюда. И сена немного для него…
Мы привели верблюда в сарай и здесь вытащили из-под войлока мешки с ячменем.
- Чтобы вы уехали вовремя, - сказал киргиз, хлопая рукой по спине верблюда. - А то вот-вот снег тронется. Тогда на всю весну здесь можно остаться…
Он ушел.
- Вот тебе и дурная примета! - сказал я Карабеку. - Видишь, как хорошо день начался! Теперь мы поохотимся, а завтра можно и в путь.
Взяв свои ружья и сумки и оставив в кибитке старика Шамши-Деревянное ухо, мы отправились разыскивать Саида. На улице мы опять встретили сумасшедшего дервиша - Палку Моисея. Он стоял на перекрестке и смотрел куда-то в сторону, держа посох высоко над головой.
Найдя Саида только через час, мы выехали гораздо позже, чем предполагали. Впереди ехал Карабек на огромном пестром кутасе Тамерлане, за ним ехал я на Алае, и сзади на черном верблюде ехал Саид с карамультуком - старинным пульным ружьем. Спереди мчался пес Азам, радуясь, что его выпустили на волю.
(Ехали мы к перевалу Кичик-Алай, по берегу быстрой горной речки.
Несмотря на то что был март, солнце уже слегка припекало.
Черные водяные воробьи, немного поменьше черных дроздов, летали в брызгах реки, ныряя в воду. Мы поднимались все выше. Солнце начинало припекать. Карабек затянул киргизскую песню.
Кишлак давно скрылся из виду, и река казалась узкой черной ленточкой далеко внизу, среди белых сверкающих ледяных берегов.
- Три человека на трех лошадях, три человека на трех лошадях, три человека на трех лошадях… - пел Карабек. Через полчаса мне эта песня Карабека надоела, и я опросил его, что он так однообразно поет?
- Ты ничего не видишь?
- Нет.
- А я вижу: раньше нас три человека ехали на трех лошадях, - и он указал на снежную дорогу.
Я стал всматриваться и вдруг увидел вдалеке на дороге Палку Моисея. Проклятый старик, как он мог очутиться впереди нас? Очевидно, ему известны какие-то другие тропинки. И ради чего он вздумал прогуливаться в своих чулках по горам?