Это тревожное настроение понемногу усиливалось и передавалось всем. Я знал причины этого беспокойства. Но мне уже начинало представляться, будто все темные и злые силы долины собирались догнать нас при выходе из нее вместе со снегами, буранами, муллами, контрабандистами и даже японцем Оси-Яма. Я засмеялся при этой мысли и оглянулся. Тут я увидел нашего Саида и невольно умолк, так поразило меня его печальное лицо. Он больше не пел, мрачно понурился и поминутно оглядывался назад, на синеющую полоску тумана. И тут я понял, что не все оставляют эту долину с таким легким сердцем, как я, пришелец из чужих городов. Родина, привязанности, любовь - все оставалось позади. Девушка Сабира, там, в далеком кишлаке Кашка-Су, - когда ее снова увидит пастух? Мне стало жалко нашего Саида, и я тачал придумывать слова утешения и надежды.
Только Карабек был невозмутим.
"Лайли-Ханум-м-м…" - тянул он гортанно, обрывая, как бы глотая, концы фраз.
Голуби, со свистом рассекая воздух крыльями, вырвались из ущелья в скалах и понеслись над нами. Вдруг Карабек задержал лошадь и сбросил ружье.
- Нема, что такое? - спросил я.
- Кеклик, - ответил Карабек и, соскочив с лошади, пополз, прячась за камнями.
Перед ним, по дорожке вверх, на гору, убегала большая стая горных куропаток.
Сейчас они жили по низинам гор, спускаясь к долинам. Весной, когда сойдут снега, они будут держаться высоко в горах.
Грянул выстрел - куропатки взвились, за ними с лаем погнался Азам. На месте осталось четыре птицы. Одна бежала по дорожке вперед, припадая на перебитое крыло.
Собрав кекликов и перерезав им глотки, чтобы спустить кровь, Карабек вскочил на лошадь, догнал убегающего кеклика и ударом нагайки по голове убил его.
Этой охотой заинтересовался Джалиль Гош. Душа охотника не выдержала. Он держал лошадь и молча, склонив голову на бок, наблюдал действия Карабека. Потом поехал рядом с нами.
- Вперед, вперед, хош! - закричали опять киргизы, наезжая сзади.
Привязав всех кекликов к седлу, Карабек еще веселее затянул:
"Лайли-Ханум… м…м… Лайли-Ханум-м… м…" - Чего не поешь, начальник?
- Не знаю песни, не умею.
- Учи песню. Когда много ездишь и песню поешь, душа радуется. Когда скучно человеку, надо много ездить, тогда много видишь и веселый будешь. Я тебе расскажу, - продолжал Карабек, - это такая песня. Жил один бедный пастух, работал он у богатого бая; много овец, кутасов, коз и кобыл было у бая: никто ик не мог сосчитать. Много жен и много верблюдов.
…Но лучше всех была прекрасная Лайли-Ханум. Больше всех любил ее отец и исполнял все ее капризы. Много женихов приезжали к Лайли-Ханум, но никто не нравился красавице. Увидел ее раз пастух и полюбил, очень сильно полюбил. Был он красивый и сильный, но лучше всего у него был голос. Он пел так, что выдры вылезали из реки по ночам его слушать. И много он видел выдр в лунные ночи, а кто видел выдр - очень богатый человек будет.
И боялся бай этого пастуха и не пускал его к себе во двор. Не хотел, чтобы Лайли-Ханум его слышала.
Пастбище того бая было у высокой и крутой горы.
Так любил пастух, так любил Лайли-Ханум, что спать не мог. Целую ночь лазил он на гору и рано утром, когда разжигают костры в юртах и девушки идут за водой, вот в такой час он запел. Он так пел, что внизу было слышно, очень сильно слышно.
Так рано, рано утром лазил он на гору и пел:
"Лайли-Ханум-м…м…м… Лайли-Ханум-
М…М…"
- А ну, тяни, начальник, пой за мной: "Лайли-Ханум…м…м…"- и конец тяни, сколько хватит духу.
Я набрал побольше воздуху в грудь и запел: "Лайли-Ханум…м…м…", - и это "м" я тянул до тех пор, пока хватало воздуха и, затем, набрал снова, допел вторую строку: "Лайли-Ханум…м…", - оборвав на "м", как будто подавился.
- Хорошо, - сказал Карабек, - ну только он в тысячу раз больше тебя пел. Очень длинно пел. Понимаешь?
- …Вперед, вперед, хош!..
- …И услыхала его Лайли-Ханум и очень слушала. Каждое утро слушала. А потом позвала старуху и спрашивает, кто он такой? Старуха говорит:
- Это бедный пастух, он у твоего отца работает.
- А, а, - говорит Лайли-Ханум, - ну ладно. Пойди к нему и скажи, пусть приходит завтра ко мне. Отец и мать уезжают, я одна дома буду…
Пастух рано утром пришел; она его вымыла, одела: очень хороший халат дала.
Саблю дала. Слышит - отец идет. Она его спрягала в сундук.
Сама села на сундук и сидит. Приходит отец, много гостей приходит, все садятся, едят, пьют. И ее подавать заставили. Заперла она сундук замком, чтобы кто-нибудь не открыл его, чтобы пастуха не увидали.
Ну, только сидел, сидел в сундуке пастух - скучно ему стало. Нет Лайли-Хзнум. Совсем скучно стало. Петь стал. Гости сидят и слушают. Старик от удовольствия все забыл, чмокать губами начал: так хорошо кто-то поет. Курдюк в олове застыл, чай холодный стал, никто ее ест, не пьет, все слушают…
Вдруг Карабек оборвал рассказ и прислушался. Впереди послышался говор, стук копыт, и вдали показались два верховых; одну лошадь они вели на поводу.
Когда подъехали ближе, к нашему удивлению, всадниками оказались мулла Шарап и Барон. Барон вел в поводу серую кобылу.
- А-а-а! - закричал Шарап.
- Саламат, - махнул я рукой. - Что всех вьючных лошадей собрали в Карамуке?
- Все, все! - закричал Шарап. - Там все лошади собрались, тебя ждут в Каратегин ехать. Только ждать надо. На перевале дороги нет.
- А утром?
- Теперь там утром тоже дороги нет.
- Кобылу где взяли? - спросил Карабек.
Тот замялся.
- Это Барона кобыла, - ответил он.
- А ты, Барон, где взял?
- Мы купили.
- А он говорит, что твоя.
- Наша, наша! - закричал Барон и свернул в глубокий снег, давая дорогу.
Мы проехали.
- Ну, а потом? - спросил я Карабека.
- Потом продаст кобылу, жеребенка себе оставит…
- Нет, что потом сделал отец Лайли-Ханум?
- А-а, он открыл сундук, увидал пастуха. Сначала рассердился, а потом через час согласился, чтобы они женились.
Тут Джалиль Гош кивнул на Саида и сказал:
- У Саида тоже так. Он Сабиру любит. Барон Сабиру не даст Саиду. Саид тоже пел Лайли-Ханум Сабире. Я знаю. Барон Сабиру продал. Я сегодня слышал. Теперь Сабира в Каратегин едет с Туюгуном. Он в кишлаке Дувана живет. Мимо ехать будем. В гости заедем.
Мы даже остановились от неожиданности. Несомненно, Джалиль не выдумывал. Но, как это могло случиться: Сабира, значит, была в Дераут-Кургане, когда и мы там были?!
- Скажи, Джалиль, Туюгун уже увез Сабиру?
- Ты же видишь, Барон с лошадьми проехал. Он посекретно ехал, на дороге, чтобы в Дераут-Кургане вы не знали. Он лошадей взял, пять тысяч взял. Теперь они далеко. Может быть, по другой дороге поехали…
Я взглянул на пастуха. В его глазах стояли слезы. И он молча отвернулся, сжав поводья в кулаки. Мы тоже обернулись вслед удалявшемуся Барону и Шарапу. Хотелось догнать их, остановить, что-то предпринять для спасения Сабиры, как будто она была спрятана у них в мешке. Я вспомнил эту славную девушку, ее песни в кибитке Шамши, ночную суматоху, смех. Теперь какой-то Туюгун грубо тащил ее куда-то, как вещь…
- Пора ехать дальше, - оборвал эта мысли Джалиль Гош. Он показал плеткой на небо. - Солнце тебя не ждет. Плохо будет.
И он опять уехал вперед.
Остальной караван тоже напирал сзади, сгрудился. Отдельные кони сошли с тропинки, вылезли вперед, подхлестываемые плетками.
- Вперед! - кричали киргизы.
Я тоже понимал, что нужно было спешить: это было бегство от солнца. Все зависело от очень короткого промежутка времени: либо нам удастся проскочить по ту сторону тор либо все пропало: и ячмень, и возвращение вовремя назад с пшеницей, и посевная…
- Джалиль! - закричал Саид. - Может быть, мы их еще впереди с Сабирой догоним?
- Они утром ехали, дорога еще была.
- Сделаем дорогу, Джалиль, а?
- Посмотрим, - ответил уклончиво Джалиль Гош.
Сзади напирал караван.
- Вперед! Вперед! - кричали киргизы и хлестали плетками лошадей, они оглядывались назад: солнце, однако, шло быстрее лошадей: оно неумолимо поднималось уже над нами. Это сулило большие неприятности впереди.
БОЛЬШАЯ ИНСОЛЯЦИЯ
Солнце вылезло из-за гор и разогрело снег: лошади начали проваливаться на снежной дорожке.
- Плохая дорога, очень плохая, ночью надо ехать.
Лошади проваливались по живот в снег, с трудом выбиваясь на дорожку.
- Поедем по речке, - сказал Джалиль Гош и свернул лошадь влево в снег, к речке, находившейся в двадцати метрах от нас.
Эти двадцать метров мы ехали полчаса. Мы спешились и лошадям пробивали дорогу в снегу.
Река ревела и пенилась. В некоторых местах она представляла собой сплошной водопад. Временами мы переезжали с берега на берег, что было очень опасно и каждый раз требовало очень больших усилий.
Лошади были очень сильно перегружена продуктами и устали.
В кишлаке Джикинды мы должны были их покормить. Вскоре мы подъехали к этому кишлаку.
Здесь было много растительности и гораздо теплее.
В кишлаке, у кибитки, где помещалась канцелярия ТОЗ, ржали лошади. Сидели кучками киргизы на корточках и оживленно разговаривали.
- А-а-а! - закричали они, встречая нас, помогая спешиться, поддерживая нас под локти.
Саид принял лошадей.
Приветствия "A-а-а!" имеет несколько оттенков.
Их можно передать так:
- А-а… - это кислая мина; или А-а… - здравствуй, здравствуй, очень рад тебе! - А-а… равнодушно: приехал, значит; или- А-а… сколько лет, сколько зим! Я не верю своим глазам, неужели это ты? - если кто против тебя, то я твой друг, или - А-а, в восторге, - не может быть, наконец-то! Хвала аллаху, я так рад, так рад! - я твой раб, повелевай! - А-а! - в безумном счастье, - я захлебываюсь от восторга при визе тебя!..
Какое было на этот раз "А-а"? Мне показалось, что оно было немного насмешливое.
- Большой караван, хорош караван…
- Кандый сиз тынч кельдыз? - спросили нас. - Как доехали?
- Тынч, тынч-якши, - ответили мы, - хорошо доехали.
- Келинь, - сказал председатель ТОЗ, - заходите.
Мы вошли в кибитку: женщины бросились в сторону, и мы сели, поджав ноги, не глядя на женщин и не здороваясь с ними.
Тон был выдержан. Один только Джалиль Гош остался на улице, присев на крылечке и играя плеткой.
Аксакалы вошли следом. Нам подали вареное мясо и затем чай.
- Аксакалы, - сказал я, - нам надо дорогу.
- Аллах не дает дороги. Весна идет. Несколько киргизов уже живут здесь десять дней, ждут дорогу, - ответили те, поглаживая бороды, - пороги нет.
Тут я понял, наконец: "Вот и новые госта, - думали, небось, киргизы, - больно уж разогнались куда-то, тоже засядут теперь тут…"
Караванщики, посланные искать дорогу, возвратились, чтобы сказать, что надо ждать дорогу. Это мы и без них слышали
Я спросил:
- Проезжали ли тут Туюгун с Сабирой?
- Ничего не видали, - ответили мне Тогда я позвал местного пастуха.
- Ты родом откуда? - спросил я
- Из Гарма, - ответил он.
- Ты пастух, ты знаешь эти дороги
- Знаю, - ответил пастух.
- По какой дороге нам ехать?
- Нет дороги, начальник.
- А скажи, ты Туюгуна знаешь?
- Знаю. Этот Туюгун из Каратегина и вот недавно проехал по какой-то дороге через перевал… С девушкой из Кашка-Су..
- Что? Что? С Сабирой? - вскочил Саид.
Он потупил голову.
- Мерзавец Барон! - сказал он. - Я не сколько лет даром работал на него. Он бандит и контрабандист. Я хлеб ломал, что буду молчать, он на коране клялся, что отдаст мне Сабиру и не отдал… Слушай, начальник…
Он замолк, но по его лицу я видел, что он готов был умолять меня, чтобы ехать дальше, сейчас же…
В комнату вошел Джалиль Гош. Аксакалы опять заговорили о трудности пути.
- Ну, начальник, ты остаешься здесь? - спросил Джалиль, ни на кого не глядя. - Лучше отдохнуть и подождать, конечно…
Я понял, что его задели разговоры о том, что мы останемся, и особенно насмешки при встрече.
- Нет, Джалиль, если я сегодня же не перевезу ячмень через перевал, то завтра уже придется сесть тут на всю весну, вместо того чтобы сеять… А ты, разве, остаешься? - спокойно спросил я.
Джалиль Гош вспыхнул.
- Я тебе говорил, Джалиль едет до Катта-Карамука! Я клятву ломал.
- Хорошо. Ты клятву ломал. Есть пять "носов" - дорог - на перевал. Ты знаешь контрабандистскую дорогу. Но там, где проедешь ты, проедет ли караван? С людьми и такой груз - ячмень?
- Я не аллах. Я не знаю, проедет ли Как хочешь, мне нет дела: твой ячмень..
- Поехали!! - сказал я.
- Дороги нет, - начал Шамши - "Деревянное ухо". - Шамши боится: у него лошади, самовар…
- Шамши останется здесь: у него самовар! - сказал я, вставая. - Поехали.
Мы сели на коней и тронулись. Шамши продолжал ворчать: "Пусть безумцы только и слепые едут по такому пути", - говорил он, однако тоже ковылял вслед за нами на своей коняге, продолжая причитать и хныкать…
Мы выехали из кишлака.
- Ай, большая инсоляция! - сказал Карабек, показывая вперед плеткой.
Это слово он слышал от меня: инсоляция означает освещение солнцем земной поверхности.
Прежде чем говорить о дальнейших событиях, необходимо объяснить, что означает этот термин для Алайской долины в апреле.
С каждым новым даем весны все сильнее подтаивает снежная масса, покрывающая долину и склоны гор. Ло снегу утоптана тропа. Сперва проваливается снежный наст вокруг тропы - это первая стадия.
Вторая стадия - начинает таять дорожка. По ней начинают ездить только в определенные часы: сперва лишь утром и вечером, потом - только на рассвете, потом- только ночью. И, наконец, третья стадия- проваливаются все дорожки, все огромное пространство долины покрывается рыхлой массой, жидкой снежной кашей: все кишлаки и селения отрезаны друг от друга. Никакого движения. Только потоки воды мчатся в реки.
Это работа солнца. Сила ее такова, что можно в одно и то же время на северном, теневом склоне гор найти суровую зиму, а на южном - жаркое лето.
Однако мы застряли между зимой и летом…
Вообразите себе незамерзшее море, а по морю ведет узенькая, ненадежно замерзшая дорожка, с плотным, утоптанным снегом под ней. Вы едете как бы по гребню стены. Если свалитесь с нее в сторону, попадете в воду, на глубину 2–3-4 метров. Причем дно может быть ровным, а может быть и покатым. Тогда придется скользить еще по крутой покатости дна на неизвестную глубину, особенно если дело происходит на склоне гор.
Представьте себе встречу на тропе. По тропинкам постоянно ездят, и поэтому снег на них утаптывается. Шириной тропа в 35 сантиметров, а по бокам трясина.
Если снег неглубок, разъехаться нетрудно, но если глубок, стоят друг против друга два всадника на такой дорожке и ругаются, кому сбивать коня в снег. И, не решив мирным путем, стегают лошадей, те бросаются друг на друга, стараясь сбить грудью противника.
Несчастный побежденный, пытаясь вывести из глубокого и вязкого весеннего снега своего коня на дорожку, долго бьется в снегу, пока не вытянет измученную вконец лошадь.
Когда же дорожка окончательно теряет упругость под влиянием теплых, весенних солнечных лучей, тогда считают, что дороги нет.
С трудом дошел караван наш до реки и пошел вверх. Река была небольшая, и ехать против течения очень большого затруднения не представляло.
Далеко растянулся наш караван. Ишаки, которые находились в нем, тормозили наше продвижение.
Пройдя километра три вверх по течению, мы свернули влево, на снежную тропинку. Тропинка шла у скалы. Тень скалы прикрывала ее, и снег на тропинке не успел растаять. Утром морозы, хоть ненадежно, но сковывали дорогу и по ней можно было идти. Двигались мы с трудом: сегодня утром было тепло и тропинка не очень затвердела. Лошади попадали ногами в дыры и выбоины, но благополучно выскакивали из них.
Я оглянулся на кишлак. Далеко внизу все население кишлака вылезло на крыши и следило, удастся ли нам пробиться или нет.
Караван сильно растянулся. Задерживали ишаки: вместо того чтобы вскочить, как лошадь, или стараться выкарабкаться, попав в выбоину одной или двумя ногами.
ишак спокойно лежал и ждал, пока подойдут караванщики, один возьмет его за голову, другой за хвост и поставят его на ноги.
Впереди вел свою лошадь Джалиль, за ним Карабек, Саид, за Саидом - я, затем, шли караванные лошади, одна за другой, не связанные между собой, за ними ишаки и сзади еще какие-то лошади и люди. Оказалось, что это путники, которые ожидали дороги, но, видя, что мы так смело поехали, увязались за нами.
- Эге, да ведь дорога совсем не такая уже безнадежная! - решил я, ведя Алая в тени скалы, по тропинке.
Мы свернули влево, обошли еще один "нос" и въехали на него.
Мы были уже очень высоко. Вдали черными полосками на белом, снежном фоне виднелась Сурх-Об, местами превращаясь как бы в широкую черную ленту.
Эта лента местами белела: то воды Сурх-Об разбивались о пороги, преграждающие путь в узкий глубокий каньон, через который Сурх-Об врывалась в Таджикскую республику.
Лошади были покрыты испариной и тяжело дышали.
- Да ведь мы скоро будем на перевале, - сказал я Саиду, показывая на высившуюся седловину перевала.
Саид ничего не ответил. Он смотрел на север: оттуда по горам к перевалу также двигалось несколько точек.
В бинокль можно было различить лошадей и людей.
"Не Сабира ли там?" - подумал я.
- Вперед! Вперед! - кричал, задыхаясь, Джалиль Гош, пробираясь ко мне. - Солнце идет, очень плохо будет!
Не успели мы сделать несколько шагов, как лошадь Саида провалилась сразу всеми четырьмя ногами. Саид потянул ее за повод. Она забилась, рванулась и сорвалась с тропинки в снег.
- Держи, держи! - закричал Карабек и бросился к Саиду. Был пологий склон, и понятно, что лошадь, предоставленная самой себе, обязательно свалится, скользя под снегом вниз.
Лошадь оскалила желтые зубы, глазами она косила в сторону. Мы начали бить ее камчами, она вздрагивала и не двигалась, наконец, рванулась, прыгнула вверх и, пробив грудью стену тропинки, застряла в снеговой трясине по ту сторону дорожки.
Весь караван стоял, ожидая.
- Вперед! Вперед - закричал Карабек, и Саид помчался по дорожке, натягивая изо всех сил повод. Лошадь бросилась за ним, выскочила на тропинку и сейчас же всеми четырьмя ногами провалилась в колдобины на тропинке. Таким образом она лежала на тропинке животом и грудью. Ноги были в ямах.
Мы позвали ближайших караванщиков; прижимаясь к лошадям, чтобы не упасть с тропы в мягкий снег, они подошли к нам.
Некоторые, сорвавшись с тропинки, барахтались в снеговой трясине, безрезультатно стараясь выкарабкаться и вопя о помощи.
За хвост и голову лошадь подняли и поставили на ноги. Она была вся мокрая и тяжело носила боками.
Не успел Саид провести ее и пяти метров, как голова ее опять торчала из снега, а все туловище было погребено где-то сбоку, в снеговой трясине.