– А Дубровского! – радостно сказал Костя. – Он сам кричал: "Вы меня губите!"
– Ну и что же?
– Вот и неправильно, что его хотели погубить. Владимир Иванович улыбнулся. Косте стало нехорошо.
– Кто же хотел его погубить?
– А там… на странице сто восемьдесят три.
Ребята еще ничего не поняли. По классу пронесся шелест страниц. Все искали страницу 183. Там действительно было написано: "Вы меня губите! – закричал Дубровский".
– Так кто же хотел его погубить? – спросил Владимир Иванович. – Эти слова он говорит Марье Кирилловне.
– Вот она и хотела.
Ребята засмеялись. Но не от восторга. Смеялись над Костей; он чувствовал это.
– Но сейчас мы говорили об Андрее Гавриловиче, – сказал Владимир Иванович.
Владимир Иванович по-прежнему улыбался. Голос у него был ровный. Казалось, он просто не понимает, что Костя не подготовился.
"Притворяется", – подумал Костя. Но отступать было не куда.
– Андрей Гаврилович тоже хотел его погубить! Ребята захохотали.
– Эх, Костя, – сказал Владимир Иванович. – А ведь Андрей Гаврилович – отец Дубровского.
Костя насупился и сердито взглянул на Владимира Ивановича.
– Я не читал про Дубровского.
– Не успел?
– Не успел.
– Чем же ты был занят?
– А я не был занят.
– Не был занят и не успел. Непонятно.
Ребята снова задвигались, на лицах появились улыбки. Они знали Костю. А Костя знал, что в этот момент весь класс смотрит на него и ждет, что он скажет. И все же Костя задумался.
Владимир Иванович – это не Владик и не Зинаида. Он разговаривает, как будто приятель. Только от таких приятелей будешь два дня в затылке чесать. Нет, лучше не связываться.
– Владимир Иванович, я не выучил, – сказал Костя. – Я же честно признался. Поставьте мне двойку – и все.
– Да мне двойки не жалко, – весело сказал Владимир Иванович, – мне тебя жалко, что ты Пушкина не читаешь.
Костя почувствовал, как невидимка толкнул его в бок маленьким своим кулачком. "Смотри-ка, тебя жалеют", – шепнул он.
И Костя, подчиняясь невидимке, послушно открыл рот.
– Почему это меня жалко? – сказал он. – А может, Дубровского вовсе не было. Может, его выдумали? Я, например, ни какого Дубровского не видел.
– Ну, конечно, – согласился Владимир Иванович. – Индийского океана тоже нет.
– Почему это нет? Он около Индии!
– А ты его видел?
– Не видел.
– Значит, нет Индийского океана, – вздохнул Владимир Иванович. – Раз ты не видел, – нет – и все. И Австралии нет. И Африки.
Ребята засмеялись. А Невидимка уже барабанил кулаками в Костину спину и зудел: "Смелее, смелее!"
– Вы про географию не спрашивайте, – сказал Костя. – Сейчас литература.
– Но ведь литературы ты не знаешь. Как же я с тобой буду разговаривать о литературе?
– А я, может, вообще литературу не люблю. Мне не нравится литература. Вот! – выпалил Костя и втянул голову в плечи.
Костя стоял и ждал казни. Сейчас Владимир Иванович скажет: "Вон из класса". Костя даже вышел из-за парты и стал рядом, чтобы удобнее было идти к двери.
– Так, – сказал Владимир Иванович. – Ты не любишь литературы…
"Смелее, Костя! – шепнул невидимка. – Все равно выгонит".
– Не люблю, – твердо, сказал Костя и сделал один шаг к двери. – Я честно. Вы же сами говорили, что лучше неприятная правда, чем приятная ложь. Вот я и говорю правду.
Владимир Иванович, улыбаясь, смотрел на Костю. Знает Костя эти улыбочки. С такими улыбочками в два счета за дверь вылетишь. И Костя уже совсем готов был вылететь. Он даже не очень боялся, даже как будто немножко хотел, чтобы его выгнали. Все-таки – за правду.
Владимир Иванович взглянул на часы.
– Семь минут осталось, – сказал он. – Успеем. Давай, Костя, выкладывай, чего ты еще не любишь.
Костя не удивился. Он вздохнул и снова встал за парту. Такое уж его, Костино, счастье: хочешь, чтобы выгнали, – не выгоняют, хочешь остаться, – выгонят.
Костя опять вздохнул.
– Мне не нравится, когда врут, – сказал Костя.
Владимир Иванович кивнул. Мила Орловская хихикнула, хотя пока ничего смешного не было.
– Еще мне не нравится смех без причины. Это признак дурачины, – сказал Костя, покосившись на Милу.
Теперь засмеялись несколько человек сразу. Костя приободрился.
– Мне не нравится, если я чего-нибудь не люблю. А если люблю, – пожалуйста, сколько угодно. Вот ботанику я не люблю – там цветочки всякие. Что я, буду цветочки нюхать? Или, может, духи?.. Я духи вообще терпеть не могу. А рисование еще, например, хуже духов. Рисуют всякие домики или кроликов. А если я хочу лошадь нарисовать или спутник, а не кролика? Может, я сегодня кролика не могу нарисовать, у меня настроение такое. Завтра нарисую, пожалуйста, а сегодня – лошадь. Конечно, я примерно говорю: пускай не лошадь, а корову или паровоз – это все равно. А может, я со всем рисовать не люблю. Зачем тогда рисовать? Знаете, Владимир Иванович, картина такая есть, называется "Опять двойка"? Все говорят: хорошая, прекрасная. А если я хочу другую картину посмотреть, например "Опять пятерка"? Есть такая картина?
– Нет такой картины, – сказал Владимир Иванович.
– Вот видите! – обрадовался Костя. – Сами говорите – нет. Зачем тогда мне рисование, если художники даже нарисовать не могут? Я ведь не художник.
– Не художник, – согласился Владимир Иванович. – Ну, а что ты любишь?
– Папу, – сказал Костя.
Класс дружно захохотал. Наконец-то дождались. Костя любит папу! Смех, да и только.
– И маму, – подсказал Алик.
– Бабушку, – добавил Дутов и захохотал басом.
– Еще? – спросил Владимир Иванович, как будто не замечая шума.
Что-то обидное в смехе класса почудилось Косте. Папу-то он на самом деле любит. Над чем же тут смеяться? Костя обвел класс сердитым взглядом.
– Еще мороженое, – сказал он, внезапно обидевшись на Владимира Ивановича.
– Еще?
– Северное сияние! – отчеканил Костя.
– И дедушку, – снова пробасил Дутов.
– А тебя я сейчас выставлю, Дутов, – сказал Владимир Иванович. – Мы говорим серьезно. Ведь так, Костя?
– Так, – сердито отозвался Костя.
Дутов сразу же съежился и проговорил неизвестно откуда взявшимся тонким голосом:
– Владимир Иванович, я больше не буду.
Учитель встал, прошелся вдоль доски, выжидая, пока утих нут ребята.
– Честное слово… – опять заканючил Дутов.
– Я слышу, Дутов, – сказал Владимир Иванович. – Садись, Костя. Времени осталось мало. Я постараюсь ответить па твои вопросы. Если, конечно, ты говорил то, что думал.
Владимир Иванович взглянул на Костю очень внимательно. Косте внезапно показалось, что учитель волнуется. И почему-то Косте вдруг стало неловко – не за себя, а как будто за Владимира Ивановича, который вместо того, чтобы выгнать Костю из класса, собирался отвечать на нелепые вопросы про кроликов, лошадей или несуществующую картину "Опять пятерка". Все, что говорил Костя, было правдой только наполовину. Он не любил ботанику потому, что ему не нравилась Елизавета Максимовна. Он не любил рисовать – не хватало терпения. Но никто не заставлял его рисовать кроликов. Просто с кроликами получалось более складно. И картина "Опять двойка" ему нравилась. Просто "Опять пятерка" – выходило смешнее и интереснее. И Костя уже жалел, что он влез в эту историю. А еще он жалел, что не выучил литературу. Лучше было не выучить географию.
– Знаете, ребята, – сказал Владимир Иванович, – раньше у каждого человека был хвост. Правда, это были не совсем люди, они только собирались стать людьми. Тогда еще не умели разговаривать. Даже ходили на четвереньках и только изредка вставали на задние ноги. Но вот постепенно эти будущие люди ста ли выпрямляться. Руки у них становились всё свободнее. И вот, наконец, кто-то из них взял в руки палку. Он повертел ее и бросил, так как не знал, что с нею делать. Потом взял палку другой, третий… сотый… А сто первый, вместо того чтобы убежать от хищника, взял и огрел его палкой по голове. Это был уже почти совсем человек, потому что у него были настоящие руки. Затем в руках появились камни и первые топоры. И вот оказалось: чем больше работали руки, тем умнее становилась голова. А чем умнее становилась голова, тем больше работы находилось рукам. И однажды чьи-то руки сделали как будто ненужную и совсем бесполезную работу – рисунок. А голова по-прежнему не давала рукам покоя. Она изобрела книги: сначала каменные, потом рукописные, наконец печатные. В книгах записывались забавные истории и научные открытия, описания путешествий и способы лечения болезней. Но главное – без книг люди быстро за были бы, чему они научились за тысячи лет своего существования. Ведь нельзя все помнить. Без книг не было бы ни кино, ни радио, ни даже мороженого, которое так любит Костя Шмель. Ведь рецепт изготовления мороженого забыть недолго, лет двести для этого вполне хватит. Тебе, Костя, не нравится делать то, что ты не любишь. Конечно, каждый чего-то не любит. Один не любит арифметику, и для него дважды два – восемь. Другой не любит ботанику и уверен, что арбузы растут на дереве. Третий не любит читать, и поэтому у него в запасе всего пятьдесят слов, из них тридцать ругательных… Конечно, можно жить и так. Но мне всегда кажется, что у такого человека под одеждой спрятан маленький хвостик. И каждый раз, когда он отшвыривает книгу, отказывается сходить в театр или музей, хвостик вырастает еще немного. А ведь так можно дойти и до того, что в руках у такого человека сперва окажется палка, а потом он станет на четвереньки…
– Ой, Владимир Иванович! – не выдержала Мила Орловская. – Я видела один раз, как пьяные дрались! Я сразу на другую сторону перешла. Они как раз палками дрались…
Раздавшийся звонок помешал Миле досказать про пьяных. Она пошла досказывать в коридор. Костя остался в классе. Владимир Иванович, поглядывая на Костю, собирал со стола тетради.
– Владимир Иванович, вы мне лучше двойку поставьте, – мрачно сказал Костя.
– Уже поставил.
– Правда? – с надеждой спросил Костя.
– Правда. А ты чего радуешься?
– Не знаю, – вздохнул Костя. – У меня характер такой. Если меня прощают, мне всегда обидно.
– Хорошо, – сказал Владимир Иванович. – Я тебя прощать никогда не буду.
Дверь класса приоткрылась, и в щели показалась голова Дутова:
– Извините, Владимир Иванович, – умоляющим голосом произнесла голова.
Владимир Иванович махнул рукой, и голова, сделав страшные глаза, исчезла.
– А про литературу я нарочно… – сказал повеселевший Костя. – Я сам не знаю, нравится она мне или нет. Я книжки люблю читать.
– Про шпионов, – уточнил Владимир Иванович.
– Откуда вы знаете?! Вам Милка Орловская сказала! – возмутился Костя.
– Нет, не Орловская. Ты лучше объясни, что это за северное сияние.
– А я и сам не знаю, – сказал Костя. – Мне папа писал, что оно очень красивое. А раз папе нравится, мне бы тоже понравилось. А раз я знаю, что понравилось бы, то это все равно, что уже нравится. Вот я и сказал. Верно, Владимир Иванович?
Учитель кивнул, и Костя вдруг подумал, что с Владимиром Ивановичем все-таки дружить лучше, чем ссориться. И еще Костя понял, что Владимир Иванович не рассердится, если его спросить о чем хочешь. А если можно спросить, то молчать будет кто угодно, только не Костя.
– Владимир Иванович, а правда, что есть планета, на которой люди сделаны из керосина?
– Возможно, – согласился Владимир Иванович.
– А из кефира люди бывают?
– Видишь ли… – Владимир Иванович задумался. – Как бы тебе объяснить?.. Допустим так: в лесу родилась елочка…
– Что? – Костя вытаращил глаза. – Какая елочка?
– Спасибо, я уже пообедал, – вежливо сказал Владимир Иванович и, подхватив папку, вышел из класса.
Костя немножко постоял с открытым ртом, потом выбежал в коридор. Владимир Иванович был уже далеко, почти у самой учительской, возле которой его поджидал Дутов, чтобы еще раз извиниться.
Про лыжи
В воскресенье мне здорово хотелось спать. У меня всегда так: если не нужно, просыпаюсь хоть в пять часов, а если нужно, никак не встать.
Зинаида разбудила меня в семь часов. Я сказал "сейчас", на минуточку закрыл глаза и сразу открыл. Но за это время прошло пятнадцать минут. Потом я еще немного поспал сидя, когда надевал ботинки. Потом – в ванной. Я открыл кран, чтобы Зинаида думала, что я умываюсь, и поспал еще минут десять.
– Какой ты счастливый! – сказала Зинаида. – Поедешь на лыжах. А мне нужно зубрить эту проклятую математику.
– Это ты счастливая, – сказал я. – Можешь спать сколько угодно.
– Не хочешь, не езди, тебя никто не заставляет.
– А ты не зубри, – ответил я. – Если она уж такая проклятая, тебя тоже никто не заставляет. А вообще зубрить вредно. Нужно понимать. Ясно?
С Зинаидой мы поговорили еще минут десять. Мы с ней по утрам всегда ругаемся.
Мама говорит, что это вместо утренней гимнастики. И правда, мне спать расхотелось.
Когда я зашел к Борьке, они все сидели за столом и пили чай. Я сказал "здравствуйте". А Борькин отец посмотрел на меня и заулыбался.
– А за тобой милиция приходила, – сказал он.
– Откуда вы знаете?
– Да уж знаю. Чего же это ты безобразничаешь?
– Как – безобразничаю?
– Да вот сосед жаловался. Смеешься.
– А что, смеяться нельзя?
– А ты как думал! Сегодня ты смеешься, а завтра, может быть, еще петь будешь?
– Может быть, и петь буду.
– А потом тебе танцевать захочется?
– Захочется, – сказал я, – и буду танцевать. Хоть "Лебединое озеро" или там еще танго какое-нибудь.
Они все засмеялись. Борька даже чаем подавился. А Борькина мать сказала:
– Костя, откуда у тебя язык такой? Ты даже когда правду говоришь, всегда как-то поперек получается.
Я отвечаю.
– Тетя Вера, я всегда правду говорю. Вот им и не нравится.
– Кому это им?
– Всем людям.
– Здорово, – сказал Борькин отец. – Молодец. Вот за это, Костя, ты мне и нравишься. За правду. Для тебя нужно построить башню – высоченную. А ты будешь стоять наверху и говорить правду. Всем людям. Им, конечно, не понравится. Но ведь до тебя не достать. Поневоле придется слушать. И постепенно все станут очень хорошими.
– А что же, врать нужно? – спросил я.
– Зачем врать? Только одних разговоров мало. Делать надо чего-нибудь.
– Чего делать?
– Руками делать. Головой. А не просто разговаривать. Тебе нравится, когда грязь на улице?
– Какая грязь?
– Ну, окурки, бумажки… Хлам всякий.
– Почему это мне окурки нравятся?
– Ясно – не нравятся. Но все же их бросают. Ходят и бросают. А ты, наверное, будешь ходить позади таких людей и говорить им правду: нехорошие вы, такие-сякие, зачем мусорите. А они мусорят. Но к утру улица все же чистая.
– Подумаешь, – говорю я, – дворник подмел – и все.
– Верно. Так от чего же пользы больше – от метлы или от твоей правды?
– Вы это не сравнивайте. И вообще мы на поезд опоздаем. Идем, Борька.
На Финляндский вокзал мы пришли за десять минут до отхода. У четвертого вагона стояли Владимир Иванович и Лина Львовна.
– Давайте скорее полезайте, – сказал Владимир Иванович. – Сидячие места есть. Уже все наши собрались.
Я посмотрел табличку на вагоне. А там крупными буквами написано: "Детский". Я говорю:
– Я в детском не поеду. В другом поеду.
– Затолкают. Смотри, народу сколько.
– Пусть толкают.
– Ой, Костя, – сказала Лина Львовна, – там же все ребята едут. Не можешь ты без выдумки.
Я говорю:
– Лина Львовна, я с ребятами хоть до Владивостока поеду. Только не в детском.
– Ну и хорошо, – сказал Владимир Иванович. – Пусть потолкается. Ему полезно.
Вдруг Борька говорит:
– Я тоже с Костей поеду.
Владимир Иванович посмотрел на него и улыбнулся.
– Молодец, Таланов.
Мы залезли в соседний вагон. Мы стояли на площадке, и я уже думал, что больше никто поместиться не может. Но потом снаружи нажали, и влезли человек двадцать, все с лыжами. По том еще нажали, и опять влезли человек двадцать. У меня в кармане было два бутерброда с колбасой. Я прямо чувствовал, что они сплющились и стали тонкими, как блин. Я и сам, на верное, стал как блин, только мне не видно было. Но тут снова нажали, и снова влезли двадцать человек. Так до самого отхода все нажимали и влезали, и я никак не мог понять, куда они помещаются.
Мы с Борькой всю дорогу молчали. Попробуйте разговаривать, если у вас все кишки выдавливают. И я все думал, почему это Борьку Владимир Иванович назвал "молодец", а меня нет. Мы же ехали в одном вагоне.
В Кавголове мы все вылезли.
Владимир Иванович привел нас на большую гору. Эта гора, сказал Владимир Иванович, называется "Семейная". Тут могут кататься даже бабушки и дедушки. Я заглянул вниз. Ничего себе бабушки! Гора крутая, народу много. И все едут как попало.
Первым съехал Владимир Иванович. У него лыжи тяжелые и толстые. Крепления железные. На каблуках большие пружины. На таких лыжах и я бы съехал. Владимир Иванович сказал, что они специально для гор – слаломные. А ехал он ничего, даже красиво – змейкой. Он остановился внизу и помахал палкой.
– Теперь вы давайте, ребята, – сказала Лина Львовна.
Я опять посмотрел вниз. Владимир Иванович был маленький, как букашка.
– Лина Львовна, – сказал я, – вы нам покажите пример. Потому что вы старшая пионервожатая. Вы, наверное, здорово катаетесь.
– Я? – Лина Львовна засмеялась. – Я? Здорово!
Лина Львовна оттолкнулась палками и поехала. Она проехала немножко и почему-то начала садиться. Она ехала все быстрее и все-таки садилась. Потом – трах! Будто бомба взорвалась. Снег полетел в разные стороны, а Лины Львовны нет. Мы думали, что она провалилась. Но она сразу встала. Оказывается, ее снегом засыпало.
Тут же она поехала дальше и опять начала садиться. Мне даже смешно стало. Чего она садится? Стояла бы прямо. Наконец Лина Львовна спустилась к Владимиру Ивановичу.
Тогда поехал я.
Я здорово разогнался – даже шапка слетела. Но я стоял крепко и только на бугорках приседал. Не то что Лина Львовна! Вдруг сбоку кто-то как заорет:
– Дорогу! Дорогу!
Я посмотрел и вижу: прямо на меня летит какой-то дядька. Летит как реактивный: ноги расставил, а на коленях у него шаровары трепыхаются от ветра. Кажется, будто у него ноги дрожат со страху.
Я кричу:
– Сворачивай! Сворачивай!
А он:
– Не могу!
А я вижу – прямо на меня летит. Сейчас пырнет лыжами в бок. И вдруг у меня колени начали подгибаться. Я их выпрямить хочу, а они подгибаются. Сам не знаю почему. И я стал садиться – не нарочно, так само получилось. Садился, садился и – трах об снег! А он своими лыжами на мои наехал. Закачался, замахал руками, но устоял. Только ногу одну задрал вместе с лыжей. Помчался дальше, вылетел на бугор, опять задрал ногу и пропал.
Куда уж он с бугра делся, не знаю. Может, прямо в Москву помчался.
Подошли ко мне Владимир Иванович и Лина Львовна. А я лежу.
– Костя, что с тобой?