– Ничего, – отвечаю. – Тут сумасшедшие ездят. Видели, как я его чуть не сбил?
Лина Львовна сразу повеселела.
– По-моему, наоборот было.
Владимир Иванович помахал ребятам и закричал:
– Стойте, не спускайтесь.
Поднялись мы наверх. А ребята прямо стоять не могут от смеха, будто им страшно приятно, что меня чуть не убили.
– Пойдем на другую гору, – сказал Владимир Иванович. – А то здесь таких удальцов много: на лыжах – как корова на льду, а на самую крутую гору лезет. Сам разобьется и других покалечит.
Владимир Иванович привел нас на другую горку. Она была поменьше, и мы стали кататься кто как может. Владимир Иванович натыкал на склоне ветки и стал ездить между ними.
Мы с Борькой полезли на самый верх. И Вика полезла с нами. Она вообще всегда за Борькой бегает. А он к ней ходит уроки делать. Ко мне он редко ходит. А в классе все думают, что мы друзья. Мне, может, и на Борьку чихать. Только мне не нравится, что он к ней ходит.
Наверху стояли двое ребят. Они были совсем молодые, но с бородами. Они не катались, а просто стояли – палки под мышкой – и покуривали. Постоят, постоят, перейдут шага на три и опять стоят. Лыжи у них были как у Владимира Ивановича, с пружинами. Но между ветками они не ездили. Вообще не знаю, зачем они там стояли. Правда, они немного катались, но странно как-то. Выплюнет сигарету, съедет на два шага, шикнет лыжами по снегу и остановится. А потом вернется назад и снова закуривает.
Один увидел Вику и говорит:
– Стильный ребенок.
У Вики были брюки и синий свитер. Она покраснела и ни чего не сказала. А Борька насупился. Тогда он опять говорит:
– Дети, не путайтесь под ногами, не мешайте мыслить.
Я говорю:
– Мы не мешаем.
Он посмотрел на меня и выплюнул сигарету.
– Не заставляйте меня снимать мое пенсне, – сказал он. – Я страшен в гневе.
Второй заулыбался и тоже выплюнул сигарету. Вика потянула меня и шепнула:
– Идем, Костя, не связывайся.
Но я не хотел уходить. Мне было непонятно, что им нужно. Что это, их гора, что ли? И Борька тоже ничего не понимал. Вообще они были какие-то как лунатики, хоть и не пьяные.
Мы взялись за руки и съехали пониже. Только сначала я сказал этому бородатому, чтобы он лучше не стоял, а катался, а то у него борода простудится. А они даже не пошевельнулись. Так и остались наверху.
Мы катались долго, часа три. Потом Владимир Иванович сделал воротики, и мы стали кататься на другом склоне. На время – кто быстрее. Под конец даже Лина Львовна проехала через воротики и не упала.
Уже начало темнеть, когда мы пришли на базу. Сняли лыжи, и всем сразу захотелось есть. Владимир Иванович принес ведро кипятку и кружки. Каждому он дал по два бульонных кубика. А всю еду, какая была, сложили на столе в кучу. Любой брал и ел что хотел. Все устали, но было очень весело. Было не так как в городе. Почему-то все стали ужасно вежливые. Говорили: "Возьмите, пожалуйста", "Передайте, пожалуйста". А когда Лина Львовна скомандовала мыть посуду, бросились как сумасшедшие.
И я тоже побежал и вымыл два стакана. Если бы это увидела Зинаида, она бы, наверное, в обморок упала.
– А вы все-таки ничего ребята, дружные, – сказал Владимир Иванович.
Он показал на стол. Там остался лежать бутерброд с икрой.
– Чей?
– Это я принесла, – сказала Лена Никифорова.
– Что же ты не съела?
– Не знаю. Он только один был.
– А ты? А ты? – начал спрашивать Владимир Иванович по очереди.
Кто говорил, что не любит икру, кто – потому, что только один был, кто – не заметил.
– А ведь я его на самый верх положил, – сказал Владимир Иванович.
Уже не знаю почему, но всем было очень приятно, что никто не съел этот бутерброд. Мне тоже это понравилось, хотя я не могу объяснить почему.
По дороге до станции мы пели.
Только нам не повезло. Или, может, повезло! Тут не поймешь. Подошла не электричка, а какой-то старый поезд. У него вагоны маленькие и с печкой. Мы еле забрались на высокие ступеньки.
Народу было не так уж много. И тут нам повезло. То есть сначала опять не повезло, но зато потом было здорово.
Мы сидели посередине. В одном углу была печка, а в другом ехали какие-то ребята. Один из этих ребят – здоровый такой парень – протиснулся к печке и стал греть руки. Я еще, когда он мимо шел, заметил, что у него вид противный: нос маленький, а лицо круглое и жирное, как блин. Даже шел он как-то противно – бочком, приседая, и все извинялся: "Пр-р-сс-тите, пр-р-сс-тите".
Он погрел руки и вернулся к своим.
Через минуту у меня защипало в носу, и я чихнул.
– Будь здоров, – сказал Владимир Иванович и вдруг сам чихнул.
– Будьте здоровы! – ответил я и опять чихнул.
Потом начали чихать ребята и остальные, кто ехал в вагоне.
Сначала было смешно, а затем начался кашель. В горле першило страшно. Никак не откашляться. Я так кашлял, что даже пополам согнулся. И круги у меня в глазах забегали.
Рядом с нами ехали студенты с гитарой. Сначала они смеялись, а потом тоже начали кашлять. Весь вагон чихал и кашлял, и никак нельзя было остановиться. Да еще глаза здорово щипало. И никто ничего не понимал.
Вдруг один из студентов подошел к печке и закричал:
– Ребята, он перца насыпал на печку!
Только он это сказал, Лина Львовна сорвалась с места и подбежала к этому парню.
– Мерзавец! – крикнула она. – Ты не видишь, что здесь дети едут!
Эти ребята сгрудились кучкой. А Лина Львовна стояла перед ними, сжав кулаки, и кашляла. Владимир Иванович встал и подошел к ним. Мы тоже хотели подойти, но Владимир Иванович сказал, чтобы мы сидели.
– Тихо, детка, пошутить нельзя, – сказал этот, с круглой рожей.
В вагоне сразу все закричали:
– Нашел чем шутить!
– Сдать его в милицию!
– Пятнадцать суток!
Студенты закричали, что его надо из окна выбросить. Они даже подошли, чтобы выбросить, Но Владимир Иванович их остановил:
– Охота вам из-за этой мрази в тюрьму садиться. А что он мразь, это понятно, – сказал Владимир Иванович.
В этот момент подошел какой-то старичок с корзиной. Он все еще не мог откашляться.
– Знаете, граждане… кхе-кхе… Это, конечно, хорошо – пятнадцать суток… кхе… модно. А вот когда я был помоложе… кхе… нас за такие дела пороли. Может, его выпороть, а?
– Ура! – заорали студенты. – Выпороть! Качать деда!
Мне даже издали было видно, как побледнел этот парень.
– Граждане… – прохрипел он. – Граждане… Вы что… За такое дело… Я убив-вать буду.
Но убивать ему не дали. Там же весь вагон собрался. Его вытащили из угла и разложили на скамейке. Ох и выл этот парень! Он даже скамейку кусал от злости. Он выгибался и дергался, как параличный. Но его человек десять держали.
Студент с гитарой взял ремень.
– Девушки, – сказал старичок, – вы бы шли в тот конец. Мы его по голому будем. Давай, студент, по голому.
Парень опять завыл и задергался.
Лина Львовна подошла к нам. У нее даже слезы были на глазах от смеха. Только она зря отворачивалась. Мы на скамейки залезли – нам и то ничего видно не было. Его кругом обступили. Зато было слышно, как ему влепили двадцать пять штук. Старичок сказал, что двадцать пять – норма.
Когда парня отпустили, он опять завыл и бросился на первого попавшегося. Его отшвырнули. Тогда он повернулся и, придерживая штаны, убежал в тамбур. И его дружки тоже выбежали. Больше мы их не видели.
А весь вагон хохотал до самого Ленинграда.
Мы жалели, что нас не пустили. Мы бы его не хуже студентов выпороли.
Земля – небо – земля
В тот вечер шестому "Г" не хотелось расходиться. Ребята шли по Литейному к Невскому. Их было не так уж много – один класс, но издали могло показаться, что идет целая школа. Идущие сзади перекликались с передними. Передние, не расслышав, все же отвечали, потому что сейчас было все равно – говорить, петь или просто орать. Важно, чтобы все видели, что они – лыжники и возвращаются оттуда, где прыгают с трамплина и занимают первые места в лыжных гонках.
Ребята шли по проспекту, и каждому из них казалось, что прохожие смотрят на них с удивлением и завистью, как на победителей.
А прохожие смотрели по-разному.
Некоторые еще издали обходили шумную ватагу и хмурились. В их взглядах была настороженность, а в движениях – торопливость. Эти боялись хулиганов.
Другие улыбались, но тоже обходили. Эти не хотели мешать. Они понимали, что не каждый день человеку хочется петь и орать, и, значит, на это есть своя причина.
Около улицы Некрасова у Вики развязался ремешок, скрепляющий лыжи. Она остановилась и, присев на ступени подъезда, стала завязывать ремешок. Смерзшийся, окостеневший, он был как проволочный. Вика просидела всего минуты две, но за это время класс ушел далеко. Шестой "Г" был равнодушен к отставшим.
Шестой "Г" стремился вперед и не заметил еще одной потери. Но Вика заметила. Она заметила и потому еще ниже наклонила голову и некоторое время усердно трудилась над уже завязанным ремешком. Сначала она сделала это просто так – неизвестно почему. Потом ей стало приятно, что Борька топчется возле нее, молчит, но не уходит. Потом ей стало смешно.
Ей было смешно, а сказала она сердито:
– Чего ты стоишь, помоги!
– Как помогать?
– Ремешок развязался.
– Давай я завяжу.
– А я и сама завяжу, – сердито ответила Вика и вдруг рассмеялась.
Борька смотрел на нее и не понимал, почему она смеется: ведь он не сказал и не сделал ничего смешного. Он просто хотел помочь. Он все делал правильно. А Вика – наоборот: она просила помочь, но не дала лыжи. Она все делала неправильно, но Борька чувствовал себя глупым и маленьким. А это очень неприятно – чувствовать себя глупым. Любой на его месте шлепнул бы Вику по затылку раза два и ушел бы с победой – в другой раз не засмеется. Но Борька не шлепнул и не ушел. Он потоптался на месте, поправил шапку и тоже засмеялся.
– Ой, не могу! – простонала Вика, вскакивая на ноги.
Вика оглядела Борьку и снова прыснула. А Борька добро совестно улыбнулся в ответ, хотя ничего смешного не видел.
Потом они притихли и пошли рядом вдоль проспекта.
Далеко впереди светился угол Невского и Литейного. Огни карабкались в небо, затем падали вниз и гасли. Другие огни гурьбой, теснясь, обгоняя друг друга, стремились через перекресток и справа и слева. Над крышами плыли красные колеса, голубые буквы. Они вспыхивали и гасли или просто светили не мигая. Сквозь пелену снегопада не было видно ни домов, ни машин, что несли этот свет. Там были только огни. И машины, об гонявшие ребят, стремились туда, словно для того, чтобы вспыхнуть и сгореть в этом фейерверке.
Всему виной был, конечно, снег. Если бы не снег, то огни карабкались бы по стенам кинотеатра "Титан", прочно стояли бы на крышах и проезжали бы через перекресток не иначе как с автомобилями. Но снег шел. Взбунтовавшиеся огни блуждали сами по себе, без людей. И Вике, когда она подумала об этом, стало вдруг легко и радостно. Вика не сразу поняла, что случилось. Почему и откуда пришла к ней эта радость? Она никак не могла вспомнить какое-то слово – очень красивое и очень знакомое. Это слово было уже на кончике языка, но ей помешал Борька, которому надоело идти молча.
– Вика, – спросил он, – ты есть хочешь? Я хочу.
– Ой, какая я дура! – прошептала Вика.
Борька с удивлением уставился на нее. Сегодня он не понимал Вику, и он, конечно, не мог догадаться, что то важное слово, наконец, вспомнилось. Вика, широко открыв глаза, смотрела вперед вдоль проспекта, где вспыхивали и гасли огни рек лам, где шел снег и белые шары фонарей уютно, как кошки, спали на вершинах столбов. Из всего этого почему-то получалось, что она будет актрисой.
Вика подумала об этом впервые неожиданно для себя. Но уже через секунду ей казалось, что она знала это всю жизнь. А еще через секунду Вика, повернув голову, с каким-то радостным удивлением разглядывала свое отражение в темной витрине. Там за стеклом, не отставая от нее ни на шаг, шла стройная лыжница в шапке, отороченной пушистым снегом. Она смотрела на Вику внимательно и немного загадочно, и Вика ничуть бы не удивилась, если бы витрина вдруг вспыхнула, как экран, и оттуда донеслась бы музыка.
– Боря, – спросила Вика, – как ты думаешь, я на кого-нибудь похожа?
– На маму, наверное, – недоуменно ответил Борька. – Ну еще, может быть, на папу. Я его не видел. Сама, что ли, не знаешь, на кого похожа?
– Я тебя про другое спрашиваю!
– Про чего другое?
Господи, какие дураки все мальчишки! Они ничего не понимают – вот настолько не понимают. Даже Борька Таланов – лучший из их класса, который… Который вовсе не лучший! Он, наверное, самый худший. Он самый ненавистный.
Вика презрительно (как актриса) взглянула на Борьку. Другой бы умер на месте от такого взгляда. Но Борька – это Борька. Он не бил девочек по затылку и не умел умирать от взглядов. Просто он был немного растерян и не мог понять Вику.
– Про чего ты спрашиваешь? – повторил он.
Вика пнула ногой подвернувшуюся ледышку.
– Ни про чего!
– А на кого ты похожа? Вика промолчала.
Вот теперь-то и было самое время шлепнуть ее по затылку, потому что есть вещи, которых нельзя терпеть даже от тех, кто тебе нравится. Но Борька не сделал этого. И очень хорошо, что не сделал, ибо на длинном пути до дома Борьку еще ждала награда за его терпение: награда, о которой может только мечтать мальчишка, если ему нравится какая-нибудь девочка.
Но пока что они молча стояли перед витриной гастронома, где в холодном голубом свете стыли деревянные колбасы, а деревянные поросята держали подносы с грудами деревянных сосисок.
– Смешные поросята, – сказал Борька.
– На тебя похожи, – отрезала Вика.
И опять Борька не стукнул Вику по затылку. Он стоял и молчал; и, пока он соображал, что бы еще сказать, Вика перешла к следующей витрине. Борька подошел и стал рядом. Ему очень хотелось придумать что-нибудь смешное, но ничего не придумывалось. Правда, он не обязан был говорить, потому что Вика тоже молчала. Но как-то уж так получалось в этот вечер, что кругом виноватым выходил Борька.
За витриной около кассы стояла толстая тетка с лотком. Она беззвучно шевелила губами – наверное, уговаривала покупать пирожки. Пирожков никто не брал. Тогда тетка запустила руку в лоток, достала пирожок и стала есть его, сердито поглядывая на покупателей.
Борька сглотнул слюну и искоса посмотрел на Вику. Лицо Вики было задумчивым и строгим.
– Вика, давай пирожков купим.
– Я не хочу, – сказала Вине голосом Снежной Королевы.
– С мясом!
Вика пожала плечами. У нее был такой вид, словно Борька сказал ужасную глупость. И голос у нее был такой, будто она никогда не ела пирожков с мясом. Борька покраснел неизвестно почему. Может быть, если бы он знал, что Вика – актриса, он предложил бы ей шоколадный торт или килограмм халвы… Но Борька ни о чем не догадывался. Денег у него было только на три пирожка. Ему нравилась Вика и очень хотелось есть. И Борька взбунтовался. Борька закипел. В эту минуту он мог бы взорвать город или даже нагрубить милиционеру. Еще ни когда в жизни Борька не чувствовал себя таким злым и реши тельным. Он сказал:
– Тогда я сам куплю.
И дверь магазина захлопнулась за Борькой.
Вика повернулась и пошла к Невскому. Теперь – одинокая и покинутая – она еще больше чувствовала себя актрисой. Снег оседал на ее бровях, таял, по щекам текли снежные слезы, и Вике вдруг захотелось плакать по-настоящему.
Сзади послышался топот. С пирожками в одной руке, с лыжами – в другой догонял Вику раскаявшийся Борька.
– На, ешь.
Спокойствие и презрение. Нет, холодное спокойствие и ледяное презрение! Медленный, плавный поворот головы направо. Взгляд Снежной Королевы. И голос из страны вечного холода:
– Ешь сам.
Но Борька до сих пор не понимает, что он предлагает пирожки актрисе. Он опять добродушный и очень преданный.
– Ешь, они теплые. От пирожков идет пар. Вика ощущает запах промасленного, чуть сыроватого теста. Оно должно быть очень мягкое и теплое. Такие пирожки нужно откусывать половинками.
– Ешь сам; чего пристал! – говорит Вика, чуть не плача.
– Я уже съел.
– Ах вот оно что! Он уже съел! – В голосе Вики снова появляются королевские интонации. – Сколько?
– Три штуки, – нахально врет Борька. – Три тебе, три мне.
– Ладно, – соглашается Вика. – Один я съем.
– Ешь все. Чтобы поровну было.
Но Вике хочется еще немного пострадать.
– В крайнем случае – еще один, – строго говорит она. – Пусть тебе будет четыре, а мне два.
– Ладно, пусть четыре, – уступает Борька.
Борькин пирожок исчезает мгновенно. А Вика ест медленно, наслаждаясь своим благородством и королевской щедростью: Борька съел четыре, а она – два. Откуда ей знать, что у Борьки денег было только на три пирожка.
Жуя, они пересекли Невский. И вот уже огни остались позади. Пирожки съедены. Вику снова одолевают прежние мысли. Ей хочется поговорить о своей будущей актерской жизни, но глупый Борька ничего не понимает. Когда-нибудь он пожалеет об этом. Когда-нибудь… Но Вике нужно сейчас. Вика идет и мысленно представляет себе такой разговор:
"Боря, я решила стать актрисой".
"Ой, Вика, правда?"
"Конечно".
"Ой, Вика, здорово!"
"Может быть, певицей…"
"Ой, Вика!.."
"Или лучше – в кино".
"Ой, Вика…".
"Или, может быть, в театре".
"Ой, Вика, как же я?"
"Ты? Ты будешь смотреть меня по телевизору", – холодно скажет Вика, и они разойдутся в разные стороны.
Так думала Вика. Наконец ей надоело разговаривать с собой, и она сообщила Борьке:
– Боря, я, наверное, буду актрисой.
– Актрисой? – спросил бесхитростный Борька. – А примут?
Вика посмотрела на Борьку сузившимися глазами.
– Кого примут?
– Тебя, – пояснил Борька. – Туда ведь только со способностями принимают.
– Уходи лучше отсюда, – сказала Вика.
Борька оторопел. Он никак не мог сообразить, что произошло с Викой. Разве он сказал что-нибудь обидное? Или, может быть, в актеры берут теперь и неспособных? Как их понять, девчонок?
И все же Борьке не хочется уходить. И по затылку бить то же не хочется. Такой уж чудак Борис Таланов.
Он идет рядом с Викой и, как нам это ни противно, пытается с ней разговаривать.
– Вика, смотри, "Чайка" идет…
– Вика, Владимир Иванович здорово катается. Да?..
– Вика…
А Вика молчит, как фонарный столб.
Молчание тяготит Борьку. Ему хочется разозлиться, а он не может, потому что он такой человек. Они идут вдоль забора, и Борька заглядывает в дверку. С груды кирпича смотрят на него, не мигая, два желтых огня.
– Вика! Кошка!
Вика останавливается. Кошка – это не Таланов, на кошку можно взглянуть.
Желтые огни уставились на Вику.
– Киса, – ласково зовет Вика. – Кис-кис-кис… – В ее голо се столько нежности, что трудно не понять, насколько кошка милее для нее, чем Таланов.